Текст книги "Рыцарь пустыни, или Путь духа"

Глава VII. Помолвка

Не желая встречаться с Диком до тех пор, пока после происшествия на охоте его гнев не уляжется, Руперт до ужина не пошел ни в курительную комнату, ни в бильярдную, а уединился в библиотеке, чтобы провести там те унылые три часа между наступлением зимних сумерек и долгожданным гонгом, три часа, которые приходится терпеть, живя в сельском доме.

Он намеревался прочесть некий комментарий к Корану, если конечно возбужденное состояние ума позволит ему это сделать, ибо он любил приобретать разнообразные знания, особенно, если те касались Востока, его древностей, религии, исторических событий, – что, как мы помним, наводило на Эдит скуку. Увы, его превосходный план по использованию свободного времени был сорван хозяйкой дома: узнав у мрачного дворецкого, возвращавшегося с пустой чашкой, его местонахождение, леди Дэвен пришла расспросить его о причинах имевшего место днем на охоте несчастного случая. Руперт в свойственной ему сухой, деловитой манере изложил факты, постаравшись свести вину Дика до минимума. Впрочем, при всей своей флегматичной внешности, леди Дэвен оказалась догадливой и тотчас поняла, что произошло.

– Ах! – воскликнула она. – Снова этот Дик со своими уловками! Я не люблю Дика. Неприятный тип, тщеславный, падкий до удовольствий, лишь бы только не трудиться. Как это сказать по-английски? Ага, вспомнила: прихлебатель! Он, как та фальшивая монета, которую сразу не отличишь от настоящей; а еще он, как и его светлость, страшный безбожник (она всегда называла своего мужа «его светлость»), но только без его мозгов. И причина его пороков не в силе воле, а в ее слабости.

Руперт посмотрел на нее, не зная, что на это ответить.

– Ах! – продолжала леди Дэвен. – Вижу, вы смотрите на меня. Вы как его родственник наверняка думаете, что я, его жена, жестока к его светлости, но – mein Gott! – кто может быть к нему жесток? Он тверд, как железо, и не привык, чтобы ему перечили. Ужасный человек!

– В таком случае, – спокойно спросил Руперт, – почему вы вышли за него замуж?

Она посмотрела на него, затем на огромную, унылую комнату, уставленную книжными полками, в которую никто никогда не заглядывал, кроме горничных, затем поплотнее закрыла за собой двери и ответила:

– Я скажу вам, Руперт, ибо вы честны, вы думаете так же как и я, и, как и я, верите в Бога и Господне воздаяние. У себя в стране я родилась в хорошей семье, более древней и знатной, нежели любой из вас, что лишь вчера сколотили состояние, торгуя пивом. Но после того как мой отец погиб на войне, мы обеднели, моя мать и я, поэтому когда старая и богатая леди Ходжсон, которая по рождению тоже немка и друг нашей семьи, пригласила меня пожить у нее восемь месяцев в каждом году и даже платила мне за это, я и приехала. Затем я познакомилась с его светлостью. Узнав, что большую часть моего жалованья я отправляю матери, и что в отличие от модных английских дам у меня иные взгляды на многие вещи – например, на детей, он после смерти ее милости начал ко мне присматриваться.

Наконец однажды он сделал мне предложение. Я ответила решительным «нет», ибо всегда сомневалась в этом человеке. О, как же он был умен! Знаете, что он сделал? Зная, что я выросла в религиозной семье, он заявил, что его терзают сомнения, и что единственная причина, почему он хочет на мне жениться, заключается в том, что, по его убеждению, я смогу подарить покой его душе и вернуть его в лоно веры. Да-да, он так и выразился «в лоно веры»! Он, эта черная овца! – возмущенно добавила она.

Руперт невольно рассмеялся.

– А! – продолжала она. – Вижу, вам смешно, но только не мне. – Он уговаривал меня, заявил, что я совершу великий грех, если отвергну кающуюся душу, что своим отказом прогоню ее прочь от врат жизни, и так далее и тому подобное, до тех пор, пока я, овечья голова, не поверила ему. Кроме того, моя мать желала этого брака, я же хотела быть знатной не только в своей стране, но и в вашей. И я вышла за него, и мои глаза открылись. Лоно веры! Врата жизни! О! В лоне его веры обитают лишь черные козы, – к тому же, все как один левши, – а врата, в которые он стучит, это врата ада. Насколько мне известно, он ни во что не верит, когда же я укоряю его, он заявляет, что то была его маленькая шутка – его маленькая шутка, чтобы жениться на мне, ибо он считал, что из меня выйдет хорошая, покорная, домашняя жена и красивая, здоровая мать его детям. Ах, mein Gott, он сказал, что то была лишь маленькая шутка… – Встав со стула, Табита в горе и возмущении вскинула руки и подняла лицо к небу – словно святая, ощутившая первый удар своего мученичества. Это была весьма странная сцена, и она глубоко растрогала Руперта.

– И что же случилось с детьми? – продолжала она, объятая праведным гневом. – Сколько же их у меня было? Шестеро, семеро! О, я выполняю свой долг. Я держу свое слово, но эти дети не живут! Да и как они могут жить, имея такого грешника-отца? Последний ребенок… он немного прожил, и я умоляла покрестить его. Да, я на коленях ползала за мужем по полу и молила позволить мне сделать моего ребенка христианином. Лорд же насмехался надо мной, называл мою веру «глупым суеверием». Он заявил, что никогда этого не допустит, мол, в церкви холодно и ребенок простудится. И моему ребенку действительно холодно, вот только это могильный холод, и его несчастная крошечная душа должна жить вечно, не зная искупления, и возможно даже, страдать из-за грехов этого ужасного, порочного человека.

– Не говорите так, – сказал Руперт, – это слишком суровая вера, и я не поверю ни единому ее слову. Невинные не могу страдать за грешников.

– А, но я так говорю, потому что в это верю. Ибо так меня учили. Я скажу честно, это терзает меня и, Руперт, ни один мой ребенок не будет жить! Вы будете наследником всех этих земель и денег, и пусть они приносят вам радость. Что до меня самой, как бы я хотела быть сейчас там, где и его первая жена. Знаю, говорят, будто он ее убил, бедняжку Клару, или довел до смерти, и я боюсь, что когда у меня больше не будет детей, он то же самое сделает и со мной. Но мне все равно. Я рассказала вам все, как на духу, ибо после смерти матери у меня не было друзей, кроме Бога, и я благодарна вам, что вы терпеливо выслушали мою печальную историю, потому что хочу, чтобы кто-то из вас, когда все это закончится, знал правду – правду о том, что бывает с женщинами, которые ведутся на лживые слова и любовь к положению и богатству. – Она вновь вскинула руки, пару раз всхлипнула, после чего к великому облегчению Руперта повернулась и вышла вон.

Казалось, ему уготовано судьбой выслушивать признания жен лорда Дэвена. Господь свидетель, второе издание этих жалоб ему было не нужно. И все же его сердце обливалось кровью при мысли о несчастной немке, которую обманом заставили занять место, которое при всем его внешнем великолепии, было для нее сродни обитанию в Чистилище, ибо день за днем она видела, как ее сокровенные убеждения самым вопиющим образом попираются и предаются насмешкам. При этом жестокие постулаты ее узкой веры вбили ей в голову убеждение, или даже навязчивую идею о том, что грех их отца ослабляет тела ее детей. Более того, он настолько силен, что продолжает терзать их невинные души на небесах. В некотором смысле ее трагедия была столь же велика, как и трагедия ее предшественницы, несчастной женщины, которая в своем незаконном стремлении избавиться от вечных насмешек и унижений в конечном итоге обрела лишь смерть. Увы, именно он, Руперт, навлек на голову той первой несчастной зло, голову же этой он был бессилен защитить.

Впрочем, если честно, Руперт не горел желанием выслушивать эти болезненные признания и тем самым поощрять вытекающую из них близость. Поэтому он дал себе слово, что при первой же возможности уедет из дома Табиты. Но сначала он должен улучить минутку, чтобы поговорить с Эдит и узнать свою судьбу. Ведь после тех слов, что сорвались с его языка чуть раньше этим днем, он просто обязан был это сделать. Если только этим вечером у него получится все, как он и задумал, у него будет отличный предлог уехать отсюда завтра утром, ибо он получил от одного своего старого товарища по службе телеграмму, в которой тот приглашал его погостить у него в Норфолке. Более того, офицер этот умолял Руперта по возможности перенести дату приезда уже на завтра, вместо какого-то из дней на этой неделе.

* * *

Пока Руперт размышлял над этим, глядя в камин, перед которым стоял, он услышал, как дверь за ним открылась, а потом закрылась снова. Он испуганно обернулся, полагая, что это вернулась леди Дэвен. Но это была не она, а Эдит, уже переодевшаяся к ужину в облегающее платье из мягкой белой ткани, закрытое, чтобы не был видел синяк на плече. На груди – букетик ландышей, пышные золотистые волосы, лежащие волнами по обеим сторонам головы, собраны на затылке в узел. Из украшений – узкое жемчужное ожерелье на шее, недавний подарок лорда Дэвена, и огромный синий скарабей Руперта – единственное цветное пятно на белизне ее платья.

– О! – сказала она. – Я пришла в поисках Табиты. Какое, однако, жуткое имя, оно вечно застревает у меня в горле. (Это был лишь предлог, ибо она только что разминулась с леди Дэвен на лестнице, однако он сделал свое дело.) У меня и в мыслях нет мешать вашим штудиям, дорогой кузен. Не смотрите на меня так испуганно, я сейчас уйду.

– О, прошу вас, не уходите! – ответил он. – Присядьте и согрейтесь. Я всего лишь надеялся увидеть вас, и о, чудо! – вы вошли в эту комнату, словно… словно ангел в сновидении.

– В ответ на молитву святого, осмелюсь предположить, – ответила Эдит. – Право, Руперт, в вас проснулся поэт. У кого вы научились таким метафорам? Готова спорить, что это была женщина.

– Да, – смело ответил он. – И, если не ошибаюсь, ее звали Эдит.

Эдит слегка зарделась, не ожидая от него такой прямоты, однако села в кресло и, устремив в камин взор прекрасных синих глаз, сказала, как будто уводя разговор в другое русло:

– Вы спросили меня о моем плече. Если же нет, то вам следовало это сделать. Так вот, на нем синяк размером с блюдце. Вот здесь, – и она начертила пальцем на платье круг.

– Черт бы его побрал! – пробормотал Руперт.

– Его? Кого именно? Дика или фазана? Впрочем, какая разница. Я согласна, черт побери их обоих!

После этих слов оба умолкли; Руперт крутил руками, как будто мыл их или же страдал от боли. Эдит наблюдала за ним и не могла не отметить, какие они большие и красные в свете пылающего камина. Лучше бы он надел перчатки, подумала она, или хотя бы держал руки в карманах. Так ей было бы легче.

– Я ужасно рад, что вы пришли, – смущенно произнес Руперт, чувствуя, что если и дальше будет молчать, она уйдет. – Потому что я хотел поговорить с вами.

– Поговорить?… Это о чем же? Надеюсь, ничего неприятного. Неужто Табита изливала вам душу? Если да, то прошу вас, только не надо мне ничего рассказывать, ибо ее признания убивают любовь и обесценивают священное таинство брака.

– К черту Табиту! – снова воскликнул Руперт. – И ее признания!

Руперт пребывал в таком смятении, что машинально произнес первые слова, что пришли ему на ум.

– И вновь я соглашусь с вами, но этак мы вскоре проклянем всех наших родственников, поэтому давайте оставим эту тему.

Затем, устав от острот и желая поскорее покончить с этим делом, дабы, наконец, сомнительный этот союз был заключен, скреплен печатью и вручен адресату, Эдит внезапно выпрямилась в кресле и посмотрела на Руперта. Ее синие глаза были широко раскрыты, и в них сиял свет, какого он ни разу не видел раньше – дивный ослепительный свет, как будто кто-то сорвал завесу тьмы, открывая взору спрятанное за ней сияние. В этом сияющем взоре Эдит как будто, наконец, раскрыла перед ним свою душу. Ее лицо тоже стало другим: скрывавшая его маска холодности треснула, как трескается под лучами солнца и дыханием западного ветра лед, открывая – или это только кажется? – реку текущей под ним любви. Пару мгновений он пытался сопротивляться ей, как мотылек сопротивляется притягательности пламени, но не потому, что был готов бросить вызов судьбе, а скорее для того, чтобы волнующее таинство этого внезапного перерождения навсегда запечатлелось в его сердце.

Затем, когда белые веки опустились, гася этот дивный огонь, а тень длинных ресниц упала ей на щеки, он сдавленно и торопливо заговорил.

– Я недостоин, – сказал он. – Я недостоин даже касаться вашей руки, но не могу устоять перед этим соблазном. Я люблю вас, Эдит, и осмелюсь просить… о да, осмелюсь просить вас, чтобы вы подарили мне свою жизнь!

Она сидела, не пошелохнувшись, ни кивка головы, ни вздоха, ни да, ни нет, как будто, прежде чем ответить ему, хотела услышать, что он скажет еще. Но он тоже молчал – не иначе как напуганный ее молчанием, не в силах подобрать новых слов, чтобы облечь в них ту правду, которую он уже высказал, раз и навсегда. И вновь эти белые веки приподнялись, и вновь синие глаза посмотрели на него, только на этот раз не взором сирены, ибо они были полны тревоги и… слез. И пока Руперт гадал, как он должен понимать их немое послание, Эдит медленно встала с кресла и после бесконечной паузы подняла руку и протянула ее ему. И тогда он понял, и взяв эту изящную руку в свою, припал к ней губами, после чего, собрав в кулак всю свою волю, обнял ее за плечи и, притянув к себе, поцеловал в лоб и в губы.

– Мое плечо, – тихо прошептала Эдит, – оно все еще болит…

И он, молча отругав себя, позволил ей снова опуститься в кресло.

– Вы любите меня? Скажите, что вы любите меня, Эдит, – прошептал он, склонившись над ней.

– Разве я вам этого не сказала? – ответила она, глядя на свою руку. – Разве женщины… – она умолкла.

Для Руперта ее слова и заключенный в них смысл были самой прекрасной клятвой, какая только слетала с уст чистой и невинной девы.

Когда слова переполняют сердце, их лучше не произносить. Затем его посетила другая мысль – причем, весьма болезненная – ибо его движения были скованными, а лицо залито краской по самые глаза, вернее, по хмуро надвинутые брови над ними.

– Я должен вам сказать, – наконец произнес он, – что это правильно, и теперь, когда вы меня услышали, за вами окончательное решение, ибо я не намерен начинать нашу помолвку с того, что стану скрывать что-то от вас, той, которую я боготворю. Прошу об одном: не спрашивайте никаких имен.

Она подняла голову и посмотрела на него как будто с упреком, но затем, рассудив, что знать мужские секреты никогда не бывает лишним, передумала. К тому же, ее мучило любопытство. Интересно, какие грехи могли водиться за таким святым, как Руперт?

– Когда-то, – медленно продолжал он, превозмогая себя, – я совершил великий грех. Я вступил в любовную связь с замужней женщиной. Она давно мертва. Так что теперь все это, слава богу, в прошлом. И больше мне вам не в чем признаться.

Эдит сделала вид, что опечалена, хотя на самом деле ей было крайне интересно, – не говоря уже о том, что она никак не ожидала, – что некая женщина смогла завлечь Руперта в affaire galante[9]9
  Амурные дела (фр.).


[Закрыть]. Будь на месте Руперта бесстрастный наблюдатель, он бы тотчас раскусил ее притворство.

– Я не хочу читать мораль, – сказала она. – Я слышала, что мужчины совсем не такие, нежели то, чего они ждут от нас. И все же, спасибо вам за то, что рассказали мне, и к этому больше нечего добавить, разве что… – она сжала руки и посмотрела на него, – О, Руперт, я искренне надеюсь, что это не было недавно… ибо мне подумалось, что… мне подумалось…

– Боже упаси! – в ужасе воскликнул он. – Нет, это случилось, когда я был зеленым юнцом, многие годы тому назад!

– О! – ответила она. – Это уже лучше, не правда ли?

– По крайней мере, не так ужасно, – согласился Руперт, – ибо тогда я совершенно лишился рассудка и не понимал, что творю.

– Кто я такая, чтобы судить вас, Руперт? Давайте больше никогда не будем говорить на эту тему.

– Лично мне этого совсем не хочется, – с жаром ответил он. – Но вы, Эдит, такая добрая. Такая хорошая. Скажу честно, я этого не ожидал. Я боялся, что как только я вам признаюсь, вы тотчас отвернетесь от меня.

– Нас учат прощать друг друга, – ответила она с легкой улыбкой, дрожащей в уголках ее рта, и вновь протянула руку – на сей раз левую, и позволила ему поцеловать ее.

На самом же деле он сделал большее: сняв с пальца единственное кольцо, какое когда-либо носил, золотое кольцо со странной гравировкой, – это было тронное имя фараона, которое сам фараон продолжал «носить» на пальце более трех тысяч лет, лежа в своей гробнице, – Руперт надел его ей на средний палец в знак своей вечной любви.

«Еще одна из этих злосчастных вещиц, снятых с мумии, – заметила про себя Эдит. – Как же мне надоели эти египтяне и все, что с ними связано! Такое впечатление, будто они меня преследуют».

Но вслух она этого не сказала, лишь приподняла кольцо и коснулась его губами – картина эта наверняка удивила дух покойного фараона.

– Руперт, – сказала она, – прошу вас, никому не говорите об этом сегодня, разве только вашей матушке. Как вы понимаете, характер у Дика крайне вспыльчивый, – добавила она с особым нажимом, – Надеюсь, вам также понятно, что у меня нет для вас никаких признаний ни о чем, ни о ком-то еще. Если даже он и ухаживал за мной, я не давала ему для этого никаких поводов.

– Теперь ему самое время оставить свои ухаживания, – проворчал Руперт, – иначе его ждут неприятности.

– Согласна. И, говоря по правде, я не сомневаюсь, что он их оставит, когда все узнает. А еще лучше, если он это сделает, пока вы здесь. Мне ни к чему бурные сцены.

– Как скажете, моя дорогая, – ответил Руперт, – я могу уехать завтра утром, даже если мне этого не хочется, а через несколько дней мы встретимся в Лондоне. – И он рассказал ей о полученном от друга приглашении.

– Кстати, весьма разумно, – сказала Эдит с облегчением. – Хотя, как вы сами сказали, и ужасно в данных обстоятельствах. К тому же, чтобы успеть на тот поезд с ливерпульского вокзала, вам придется уехать завтра утром еще до восьми часов. Возвращайтесь в Лондон в субботу, и мы прекрасно проведем время. О боже, посмотрите на часы, гонг к ужину прозвучит через пару минут, а вы еще даже не переоделись. Ступайте немедленно, дорогой, иначе все заметят. А нам это не нужно. Ступайте, дорогой, мой возлюбленный, который станет моим мужем, ступайте.

И Руперт ушел.

«Все прошло не так уж и плохо. Могло быть и хуже, – подумала Эдит, вытирая лицо кружевным платком, когда дверь за ним закрылась. – В принципе он очень даже милый. Ну почему он мне не нравится больше? Тогда мы могли бы быть по-настоящему счастливы, а так, я не знаю. Подумать только, он рассказал мне свою историю! Какой странный человек! Не иначе, как то была Клара. Я что-то такое слышала. Дик тоже на это намекал, но я тогда решила, что это просто сплетни. Так вот почему кузен Джордж так его ненавидит, а он его точно ненавидит, хотя и настаивает, чтобы я вышла за него замуж. Да, теперь мне все понятно. Я помню, что она была очень красивая и очень глупая женщина. Бедный, невинный Руперт!»

Когда спустя десять минут Руперт спустился к ужину, все уже сидели за столом. Пока подавали рыбное блюдо, он сел на единственный свободный стул рядом с леди Дэвен, которой нравилось, когда он сидел от нее по правую руку. Он также с горечью отметил про себя, что Эдит сидит довольно далеко от него, между двумя гостями-охотниками, и через три стула от Дика, который занимал дальний конец стола.

– Ах, мой дорогой Руперт! – сказала леди Дэвен. – Вы ужасно опоздали. Я уже начала волноваться, ибо так недолго разбаловать кухарку. В наказание я оставляю вас без супа! Что? Или вы уснули над тем вашим толстым томом в библиотеке?

Пробормотав что-то в свое оправдание, Руперт молча взялся за рыбу, или только сделал вид, что взялся. Учитывая возбужденное состояние его ума, это великолепное и довольно продолжительное новогоднее пиршество стало для него весьма странным развлечением. Все вокруг как будто было подернуто флером нереальности. Неужели после той прекрасной, удивительной вещи, что только что произошла с ним, вещи, навсегда изменившей ход его жизни, сделавшей ее грандиозной и благородной, как те колонны в Карнаке под полной луной, он по-прежнему тот самый Руперт, что сегодня утром ушел на охоту? А эта дородная, флегматичная немка, что сидит с ним рядом, увлеченно обсуждая подаваемые блюда, та самая терзаемая страстью, обреченная женщина, которая только что поведала ему, что ползала на коленях перед эгоистом-мужем, умоляя спасти душу ее новорожденного ребенка? Не была ли перед ним еще одна прекрасная Клара, которую он так хорошо помнил сидящей на этом же самом стуле, с ее чудесными, несчастными глазами, в которых уже затаилось ощущение близкой смерти и крушения всего и вся? Эти глаза – он до сих пор ощущал на себе их взгляд. Он не знал, откуда, но они до сих пор с упреком смотрели на него, предостерегая от чего-то. Вот только от чего? Этого он не знал.

Была ли эта веселая и красивая женщина, что смеялась и шутила с сидевшими с ней рядом мужчинами, той самой Эдит, которой менее часа назад он признался в любви? Наверно да, ибо на ее пальце поблескивало его золотое кольцо, и, более того, Дик явно его заметил, ибо смотрел на нее, нахмурив брови.

И почему, не мог понять Руперт, в данный момент перед его глазами упорно возникала другая картина – храм в Абу-Симбеле, омытый вечерним светом, окрасившим воды Нила в кроваво-красный цвет, и гигантские, улыбающиеся статуи великих царей прошлого, чье кольцо сейчас украшает палец Эдит в знак его вечной любви. А еще перед его глазами почему-то возникла темная, седая фигура Бахиты, о которой он ни разу не вспомнил вот уже много дней. Стоя среди скал, она кричала ему, что они встретятся вновь, а также что-то кричала Дику и Эдит, правда, он так и не смог разобрать ее слов, а затем повернулась и заговорила с какой-то тенью за ее спиной.

* * *

Наконец ужин завершился, и как то было заведено в этом доме, все гости, и мужчины, и женщины, вместе поднялись из-за стола и перешли в огромный зал, украшенный остролистом и омелой, где будет играть музыка и будут танцы, и при желании можно курить. На праздник были также приглашены еще несколько гостей со стороны, – дочери сельского пастора и две соседских семьи, так что всего в доме собралось два, если не три десятка человек. Разумеется, была здесь и миссис Уллершоу, которая, поужинав у себя в комнате, спустилась вниз, чтобы проводить старый год.

Руперт сидел рядом с матерью – некая странная робость удерживала его на расстоянии от Эдит. Положив свою руку поверх его руки, мать, с улыбкой, делавшей ее старое, морщинистое лицо прекрасным, сказала, что после долгих лет одиночества она впервые чувствует себя счастливой, присутствуя при рождении очередного года вместе с ним, даже если год этот окажется для нее последним.

– Не говори так, мама, – ответил он, – мне это больно слышать.

– Да, мой дорогой, – мягко ответила она, – но вся жизнь полна боли, полон отречений и жизненный путь с прощаниями вместо верстовых столбов. И когда нам кажется, что мы на седьмом небе от счастья, как я сегодня, мы должны помнить эти истины даже лучше, нежели в иные мгновения. Мгновение – это все, что у нас есть, дорогой, ибо далее простирается воля Божья и то, что мы никогда не назовем нашим.

Руперт ничего не ответил, ибо слова ее показались ему частью тех фантастический видений, что явились к нему, пока он сидел за столом, печальной музыкой, сопровождавшей эти картины. Однако он вспомнил, что однажды мать уже говорила ему об отречении, когда он, еще юношей, слёг после смерти Клары. Он также вспомнил, что с того дня и по день сегодняшний он строго придерживался этой суровой заповеди, посвятив себя исполнению долга и следуя дорогой веры. Тогда почему, в этот праздничный вечер, в ночь, когда он заново родился к истинной любви, мать вновь проповедует ему этот суровый закон отречения?

Тем более что собравшееся в гостиной общество в этот закон явно не верило. Все вокруг него были веселы, как будто в мире не было таких вещей, как горе, болезнь и смерть, или горькое разочарование, что подчас страшнее смерти? Послушайте! Играет музыка. Взгляните! Все танцуют. Дик вальсировал с Эдит и, несмотря на ее больное плечо, довольно тесно прижимал ее к себе. Надо сказать, что танцевали они прекрасно, как одно существо, а их тела двигались как единое целое. Почему его это должно задевать, если теперь она его, и только его? Почему его должна терзать ревность, если он, посвятив себя суровой армейской жизни, так и не научился танцевать?

Чу! В зал, заглушая собой музыку, торжественно вплыл колокольный звон соседней церкви. Старый год умирал, и нарождался год новый. Эдит прекратила вальсировать и направилась к Руперту – высокая, стройная фигура в белом на огромном пространстве полированного пола. Столь грациозны были ее медленные движения, что она напомнила Руперту парящую в воздухе чайку или скользящего по воде лебедя. Нежно улыбаясь, она подошла к нему, а когда часы на церковной колокольне начали отбивать полночь, шепнула ему на ухо:

– Вы подарили мне счастье, Руперт, и я, в свою очередь, желаю вам счастливого Нового года – вместе со мной. – И, сказав эти слова, она сделала легкий книксен.

Поскольку все вокруг поздравляли друг друга, никто не расслышал тихих ее слов, лишь мать Руперта заметила и книксен, и странное выражение лица Эдит. Разумеется, Руперт этого не видел, ибо повернулся к ней спиной. Мать же задалась вопросом, что все это значит, и ее сердце наполнилось тревогой. Неужели?… И если да, то почему это должно беспокоить ее? И все же это, несомненно, ее беспокоило, причем, в такой степени, что царящее вокруг нее веселье сделалось ей неприятно, и она стала ждать возможности встать и тихонько уйти отсюда.

Руперт же пребывал в полном восторге. От счастья он в буквальном смысле лишился дара речи и в ответ на ее приветствие лишь пробормотал «спасибо, спасибо». Иные слова не шли к нему, опуститься же перед ней на колени, что в его глазах было единственным подобающим ответом на ее любовь, было невозможно. Видя его замешательство, Эдит улыбнулась, и подумала про себя, что сообразительный, бойкий на язык Дик, чье общество она только что покинула, повел бы себя совершенно иначе, а затем продолжила:

– Ваша матушка приготовилась покинуть нас, думаю, вам лучше пойти с ней. Доброй ночи, мой дорогой, ибо я тоже устала и скоро тоже пойду к себе. Я уже считаю дни до нашей встречи в Лондоне. Еще раз доброй ночи, доброй ночи, – и, легонько коснувшись его руки, она оставила его и зашагала прочь.