Текст книги "Мадемуазель Клод"

Генри Миллер
Мадемуазель Клод

Начать надо с того, что мадемуазель Клод – шлюха. Разумеется, она шлюха, я не собираюсь этого отрицать, но все дело в том, что если уж мадемуазель Клод шлюха, то как прикажете называть других моих знакомых женщин? «Шлюха» – понятие для нее слишком узкое. Мадемуазель Клод – больше чем шлюха. Даже не знаю, как ее назвать. Может, просто «мадемуазель Клод»? Soit.[1]1
  Сойдет (фр.).


[Закрыть]

Каждый вечер ее поджидала какая-то таинственная тетя, во что мне, по правде говоря, не очень-то верилось. Какая еще к черту тетя! Скорее всего это была никакая не тетя, à maquereau.[2]2
  Сводник, сутенер (фр.).


[Закрыть] Впрочем, никого, кроме нее, это не касалось… И все-таки меня тогда это злило: ее, видите ли, поджидает сводник, который, если она не придет вовремя, может даже ее побить. Поэтому, какой бы ласковой она ни была (а Клод знала толк в ласках), в воображении моем все время маячил образ этого тупого кровососа, которому всегда достаются все сливки. Насчет шлюх обольщаться не стоит: даже если они в высшей степени благородны и покладисты, даже если вы сунули им тысячу франков (кому взбредет в голову такое?), их всегда дожидается какой-то тип, а на вашу долю придется только самая малость. Сливки в любом случае достанутся ему, уж будьте спокойны!

Однако, как в дальнейшем выяснилось, все это было плодом моего воображения. Никакого maquereau не было и в помине – у Клод, во всяком случае. Я сам был у Клод maquereau, первым в ее жизни. Только я себя maquereau не называю. Я – сводник. Я сейчас ее сводник. Так-то.

Хорошо помню, как первый раз привел ее к себе в комнату – каким же дураком я выглядел в ее глазах! С женщинами я всегда выгляжу дураком. Вся беда в том, что я боготворю их, а женщины не хотят, чтобы их боготворили. Они хотят… в общем, в ту, первую, ночь, хотите – верьте, хотите – нет, но я вел себя, как будто никогда раньше не спал с женщинами. До сих пор не понимаю, почему так получилось, но получилось именно так.

Помню, как она, еще одетая, стояла у кровати и выжидательно смотрела на меня. А меня била дрожь. Меня била дрожь еще с тех пор, как мы вышли из кафе. Я чмокнул ее – кажется, в губы. А впрочем, не знаю: может, я поцеловал ее в лоб – с меня станется… особенно, если женщина незнакомая. Меня почему-то не покидало чувство, что Клод делает мне огромное одолжение. Такое иногда бывает – даже со шлюхами. Впрочем, Клод, как я уже говорил, – необычная шлюха.

Прежде чем снять шляпку, она подошла к окну, закрыла его и задернула занавески. Затем как-то искоса посмотрела на меня, улыбнулась и что-то пробормотала насчет того, что самое время раздеться. Пока она возилась с биде, я быстренько разоблачился. Не скрою, я нервничал. Мне казалось, что ей может быть неприятно, если я буду смотреть на нее, поэтому я начал перебирать бумаги на столе, сделал несколько бессмысленных записей, накрыл пишущую машинку чехлом. Когда же я повернулся к ней лицом, она стояла в одной комбинации возле умывальника и вытирала ноги.

– Ну же! Залезай в постель! – сказала Клод. – Согрей ее. – И с этими словами она еще несколько раз провела полотенцем по телу.

Все в ее поведении было настолько естественно, что моя нервозность, тревога стали понемногу проходить. Я заметил, что чулки у нее аккуратно скатаны, а с бедер свешивается нечто вроде конской сбруи, которую она сняла и накинула на спинку стула.

В комнате было здорово холодно. Мы забрались под одеяло и долго, очень долго лежали молча, грея друг друга. Одной рукой я обнимал ее за шею, другой прижимал к себе. Клод продолжала смотреть на меня тем же выжидательным взглядом, который я поймал на себе, только мы вошли в комнату. Меня опять охватила дрожь. Мой французский язык таял на глазах.

Сейчас я уже не припомню, признавался ли я ей в тот вечер в любви. Очень может быть, что и признавался. Все равно Клод, должно быть, тут же об этом забыла. Когда она уходила, я вручил ей номер «Афродиты», журнала, которого она, по ее словам, никогда не читала, и пару шелковых чулок, купленных для кого-то еще. Чулки ей явно пришлись по душе.

Когда мы увиделись в следующий раз, я жил уже в другой гостинице. Клод оглядела мой номер своим быстрым, живым взглядом и, сразу догадавшись, что дела у меня обстоят не лучшим образом, со свойственной ей простотой спросила, не голодаю ли я.

– Здесь тебе долго оставаться нельзя, – сказала она. – Здесь очень невесело. – Может быть, она и не сказала «невесело», но имела в виду, уверен, именно это.

Вид у комнаты действительно был невеселый. Мебель рассыпалась на части, оконные стекла были разбиты, ковер – порван и грязен, не было водопровода. Даже свет и тот был какой-то тусклый; в этом тусклом желтом свете покрывало на постели отдавало плесенью.

В тот вечер, уж не знаю почему, Клод изображала ревность.

– Ты любишь другую, – говорила она.

– У меня нет другой, – отвечал я.

– Тогда поцелуй меня, – сказала она и страстно прижалась ко мне своим теплым, трепещущим телом. Мне казалось, я плыву в тепле ее плоти… нет, не плыву, а тону, тону в упоении.

Потом мы говорили о Пьере Лоти и о Стамбуле. Она сказала, что с удовольствием съездила бы как-нибудь в Стамбул. Я сказал, что тоже бы поехал. И тут вдруг она сказала: «Ты – душевный мужчина» (так, кажется, и сказала). Не стану отрицать, я был совершенно счастлив. Ведь когда шлюха говорит вам, что вы «душевный мужчина», имеется в виду нечто большее. Шлюхи обычно о душе не говорят.

И тут произошла еще одна странная вещь. Клод отказалась брать с меня деньги.

– Не думай о деньгах, – сказала она. – Мы ведь друзья. А ты очень беден…

Клод не дала мне встать с постели и проводить ее до лестницы. Она высыпала из своей сумки несколько сигарет, положила их на столик у кровати, одну сигарету вставила мне в рот и поднесла маленькую бронзовую зажигалку, чей-то подарок. А потом нагнулась и поцеловала меня на прощание.

Я взял ее за локоть.

– Клод, – сказал я. – Vous êtes presque un ange.[3]3
  Вы почти ангел (фр.).


[Закрыть]

– Ah nоn![4]4
  Ах нет! (фр.)


[Закрыть] – отозвалась она, и в глазах у нее я прочел почти что боль – или ужас.

Это presque[5]5
  Почти (фр.).


[Закрыть] добило Клод. Как мне кажется, я почувствовал это почти сразу. Так же как и письмо, которое я вручил ей вскоре после этого, – лучшее из всех, что я когда-либо писал, хотя мой французский язык был чудовищным. Мы читали его вместе в кафе, где обычно встречались. Французский, повторяю, был ужасным, если не считать одного-двух пассажей, которые я позаимствовал у Поля Валери. Когда мы дошли до этих фраз, Клод на минуту замолчала.

– Здорово получилось! – воскликнула она. – Очень хорошо, правда! – И она внимательно посмотрела на меня. Нет, добил ее не Валери. Вовсе нет. Я мог бы обойтись и без него. Ее добила фраза про ангела. Я вставил ее в письмо, да еще развил – со свойственным мне изяществом и тонкостью. Впрочем, к тому времени, как мы дочитали это письмо до конца, мне стало как-то не по себе. Ведь с моей стороны это была дешевая «покупка». Нет, в том, что я писал, не было ничего неискреннего, но после первого, непосредственного порыва… не знаю, все это, по-моему, отдавало литературой. Когда же, некоторое время спустя (мы сидели рядом на постели), Клод настояла, чтобы я прочел письмо снова, обращая на этот раз внимание на грамматические ошибки, – оно произвело на меня впечатление и вовсе удручающее. Я немного на нее разозлился, и она обиделась. Обиделась и в то же время была счастлива. Сказала, что обязательно это письмо сохранит.

Когда стало светать, она упорхнула. Опять тетушка. Я уже начинал к этой тетушке привыкать. К тому же, если даже это была не тетушка, я все равно скоро узнал бы, кто это. Клод не очень хорошо сочиняла – а тут еще эта история с ангелом… она ей запала в самую душу.

Я лежал без сна и думал о Клод. Я, безусловно, для нее много значил. Maquereau! Думал я и о нем – но недолго, меня он больше не беспокоил. Я думал только о Клод, о том, как бы сделать ее счастливой. Испания… Капри… Стамбул… Я представлял себе, как она неспешно двигается по залитой солнцем улице, как бросает хлебные крошки голубям или смотрит, как они купаются, или же лежит в гамаке с книгой в рук

...

конец ознакомительного фрагмента