Текст книги "Мадемуазель Клод"

Генри Миллер
Мадемуазель Клод

Начать надо с того, что мадемуазель Клод – шлюха. Разумеется, она шлюха, я не собираюсь этого отрицать, но все дело в том, что если уж мадемуазель Клод шлюха, то как прикажете называть других моих знакомых женщин? «Шлюха» – понятие для нее слишком узкое. Мадемуазель Клод – больше чем шлюха. Даже не знаю, как ее назвать. Может, просто «мадемуазель Клод»? Soit.[1]1
  Сойдет (фр.).


[Закрыть]

Каждый вечер ее поджидала какая-то таинственная тетя, во что мне, по правде говоря, не очень-то верилось. Какая еще к черту тетя! Скорее всего это была никакая не тетя, à maquereau.[2]2
  Сводник, сутенер (фр.).


[Закрыть] Впрочем, никого, кроме нее, это не касалось… И все-таки меня тогда это злило: ее, видите ли, поджидает сводник, который, если она не придет вовремя, может даже ее побить. Поэтому, какой бы ласковой она ни была (а Клод знала толк в ласках), в воображении моем все время маячил образ этого тупого кровососа, которому всегда достаются все сливки. Насчет шлюх обольщаться не стоит: даже если они в высшей степени благородны и покладисты, даже если вы сунули им тысячу франков (кому взбредет в голову такое?), их всегда дожидается какой-то тип, а на вашу долю придется только самая малость. Сливки в любом случае достанутся ему, уж будьте спокойны!

Однако, как в дальнейшем выяснилось, все это было плодом моего воображения. Никакого maquereau не было и в помине – у Клод, во всяком случае. Я сам был у Клод maquereau, первым в ее жизни. Только я себя maquereau не называю. Я – сводник. Я сейчас ее сводник. Так-то.

Хорошо помню, как первый раз привел ее к себе в комнату – каким же дураком я выглядел в ее глазах! С женщинами я всегда выгляжу дураком. Вся беда в том, что я боготворю их, а женщины не хотят, чтобы их боготворили. Они хотят… в общем, в ту, первую, ночь, хотите – верьте, хотите – нет, но я вел себя, как будто никогда раньше не спал с женщинами. До сих пор не понимаю, почему так получилось, но получилось именно так.

Помню, как она, еще одетая, стояла у кровати и выжидательно смотрела на меня. А меня била дрожь. Меня била дрожь еще с тех пор, как мы вышли из кафе. Я чмокнул ее – кажется, в губы. А впрочем, не знаю: может, я поцеловал ее в лоб – с меня станется… особенно, если женщина незнакомая. Меня почему-то не покидало чувство, что Клод делает мне огромное одолжение. Такое иногда бывает – даже со шлюхами. Впрочем, Клод, как я уже говорил, – необычная шлюха.

Прежде чем снять шляпку, она подошла к окну, закрыла его и задернула занавески. Затем как-то искоса посмотрела на меня, улыбнулась и что-то пробормотала насчет того, что самое время раздеться. Пока она возилась с биде, я быстренько разоблачился. Не скрою, я нервничал. Мне казалось, что ей может быть неприятно, если я буду смотреть на нее, поэтому я начал перебирать бумаги на столе, сделал несколько бессмысленных записей, накрыл пишущую машинку чехлом. Когда же я повернулся к ней лицом, она стояла в одной комбинации возле умывальника и вытирала ноги.

– Ну же! Залезай в постель! – сказала Клод. – Согрей ее. – И с этими словами она еще несколько раз провела полотенцем по телу.

Все в ее поведении было настолько естественно, что моя нервозность, тревога стали понемногу проходить. Я заметил, что чулки у нее аккуратно скатаны, а с бедер свешивается нечто вроде конской сбруи, которую она сняла и накинула на спинку стула.

В комнате было здорово холодно. Мы забрались под одеяло и долго, очень долго лежали молча, грея друг друга. Одной рукой я обнимал ее за шею, другой прижимал к себе. Клод продолжала смотреть на меня тем же выжидательным взглядом, который я поймал на себе, только мы вошли в комнату. Меня опять охватила дрожь. Мой французский язык таял на глазах.

Сейчас я уже не припомню, признавался ли я ей в тот вечер в любви. Очень может быть, что и признавался. Все равно Клод, должно быть, тут же об этом забыла. Когда она уходила, я вручил ей номер «Афродиты», журнала, которого она, по ее словам, никогда не читала, и пару шелковых чулок, купленных для кого-то еще. Чулки ей явно пришлись по душе.

Когда мы увиделись в следующий раз, я жил уже в другой гостинице. Клод оглядела мой номер своим быстрым, живым взглядом и, сразу догадавшись, что дела у меня обстоят не лучшим образом, со свойственной ей простотой спросила, не голодаю ли я.

– Здесь тебе долго оставаться нельзя, – сказала она. – Здесь очень невесело. – Может быть, она и не сказала «невесело», но имела в виду, уверен, именно это.

Вид у комнаты действительно был невеселый. Мебель рассыпалась на части, оконные стекла были разбиты, ковер – порван и грязен, не было водопровода. Даже свет и тот был какой-то тусклый; в этом тусклом желтом свете покрывало на постели отдавало плесенью.

В тот вечер, уж не знаю почему, Клод изображала ревность.

– Ты любишь другую, – говорила она.

– У меня нет другой, – отвечал я.

– Тогда поцелуй меня, – сказала она и страстно прижалась ко мне своим теплым, трепещущим телом. Мне казалось, я плыву в тепле ее плоти… нет, не плыву, а тону, тону в упоении.

Потом мы говорили о Пьере Лоти и о Стамбуле. Она сказала, что с удовольствием съездила бы как-нибудь в Стамбул. Я сказал, что тоже бы поехал. И тут вдруг она сказала: «Ты – душевный мужчина» (так, кажется, и сказала). Не стану отрицать, я был совершенно счастлив. Ведь когда шлюха говорит вам, что вы «душевный мужчина», имеется в виду нечто большее. Шлюхи обычно о душе не говорят.

И тут произошла еще одна странная вещь. Клод отказалась брать с меня деньги.

– Не думай о деньгах, – сказала она. – Мы ведь друзья. А ты очень беден…

Клод не дала мне встать с постели и проводить ее до лестницы. Она высыпала из своей сумки несколько сигарет, положила их на столик у кровати, одну сигарету вставила мне в рот и поднесла маленькую бронзовую зажигалку, чей-то подарок. А потом нагнулась и поцеловала меня на прощание.

Я взял ее за локоть.

– Клод, – сказал я. – Vous êtes presque un ange.[3]3
  Вы почти ангел (фр.).


[Закрыть]

– Ah nоn![4]4
  Ах нет! (фр.)


[Закрыть] – отозвалась она, и в глазах у нее я прочел почти что боль – или ужас.

Это presque[5]5
  Почти (фр.).


[Закрыть] добило Клод. Как мне кажется, я почувствовал это почти сразу. Так же как и письмо, которое я вручил ей вскоре после этого, – лучшее из всех, что я когда-либо писал, хотя мой французский язык был чудовищным. Мы читали его вместе в кафе, где обычно встречались. Французский, повторяю, был ужасным, если не считать одного-двух пассажей, которые я позаимствовал у Поля Валери. Когда мы дошли до этих фраз, Клод на минуту замолчала.

– Здорово получилось! – воскликнула она. – Очень хорошо, правда! – И она внимательно посмотрела на меня. Нет, добил ее не Валери. Вовсе нет. Я мог бы обойтись и без него. Ее добила фраза про ангела. Я вставил ее в письмо, да еще развил – со свойственным мне изяществом и тонкостью. Впрочем, к тому времени, как мы дочитали это письмо до конца, мне стало как-то не по себе. Ведь с моей стороны это была дешевая «покупка». Нет, в том, что я писал, не было ничего неискреннего, но после первого, непосредственного порыва… не знаю, все это, по-моему, отдавало литературой. Когда же, некоторое время спустя (мы сидели рядом на постели), Клод настояла, чтобы я прочел письмо снова, обращая на этот раз внимание на грамматические ошибки, – оно произвело на меня впечатление и вовсе удручающее. Я немного на нее разозлился, и она обиделась. Обиделась и в то же время была счастлива. Сказала, что обязательно это письмо сохранит.

Когда стало светать, она упорхнула. Опять тетушка. Я уже начинал к этой тетушке привыкать. К тому же, если даже это была не тетушка, я все равно скоро узнал бы, кто это. Клод не очень хорошо сочиняла – а тут еще эта история с ангелом… она ей запала в самую душу.

Я лежал без сна и думал о Клод. Я, безусловно, для нее много значил. Maquereau! Думал я и о нем – но недолго, меня он больше не беспокоил. Я думал только о Клод, о том, как бы сделать ее счастливой. Испания… Капри… Стамбул… Я представлял себе, как она неспешно двигается по залитой солнцем улице, как бросает хлебные крошки голубям или смотрит, как они купаются, или же лежит в гамаке с книгой в руках, книгой, которую я ей порекомендую. Бедняжка, вероятно, ей ни разу в жизни не приходилось бывать дальше Версаля. Я видел выражение ее лица, когда мы садились в поезд и потом стояли где-нибудь у фонтана… Мадрид или Севилья. Я представлял, как она идет рядом со мной, жмется ко мне, всегда ко мне жмется, потому что не знает, как себя занять, – и даже если эти мысли и были глупыми, сама по себе идея мне нравилась. Ведь лучше, черт побери, предаваться фантазиям, чем забавляться с разбитной девицей, какой-нибудь легкомысленной малюткой, что только и думает, как бы от тебя избавиться, даже когда спит с тобой. Нет, в Клод я мог быть уверен. В дальнейшем я могу ей надоесть – но не сейчас… не сейчас. Я был рад, что подцепил шлюху. Верная шлюха! Господи, я знаю людей, которые животики надорвут, если им рассказать такое.

Я все продумал до мелочей: где мы будем останавливаться, во что одеваться, о чем разговаривать… все… все. Вероятно, она была католичкой, но меня это абсолютно не смущало. Даже нравилось. Насколько лучше ходить в церковь, чем изучать архитектуру и прочий вздор. Если бы Клод захотела, я бы тоже стал католиком… почему бы и нет? Я сделаю все, что она захочет, – лишь бы ей было приятно. Тут я задумался: а нет ли у нее где-нибудь ребенка. У них ведь у всех есть дети. Представить только – ребенок Клод! Что ж, я бы любил этого ребенка больше, чем своего собственного. Да, у нее должен быть ребенок – я об этом позабочусь. Я знал, когда-нибудь у нас обязательно будет комната с балконом, комната с видом на реку, цветы на подоконнике, за окном птицы. (Я представил себе, как иду домой с птичьей клеткой в руке. Пускай. Лишь бы она была счастлива!) Но главное – река, бывают же где-то реки. Я помешан на реках. Как-то в Роттердаме, как сейчас помню… Надо же! Просыпаешься утром, окна залиты солнечным светом, хорошая, верная шлюха, которая любит вас, любит до изнеможения, лежит рядом, птицы поют, стол разложен, она подмывается, расчесывает волосы, раньше у нее мужчин было много, а теперь вы один, только вы, а мимо по реке плывут баржи, мачты, нос, корма, жизнь, черт возьми, несется на всех парах – сквозь вас, сквозь нее, сквозь всех тех, кто был с ней до вас и будет после, цветы, и птицы, и солнце врываются внутрь, и аромат всего этого душит вас, губит вас. О Господи! Всегда посылай мне шлюху! Всегда!

Я попросил Клод остаться со мной, но она отказалась. Это удар. Я понимаю, это не потому, что я беден: про мое материальное положение, про книгу, которую я сейчас пишу, и т. д. Клод знает все. Нет, тут есть какая-то другая, более веская причина. Но о ней она распространяться не станет.

Надо сказать еще вот о чем: я начал вести себя как святой. Я подолгу гуляю в одиночестве, и то, что пишу сейчас, не имеет никакого отношения к моей книге. Кажется, будто я один во всей вселенной, будто жизнь моя полна и независима, как у статуи. Я даже забыл имя моего создателя. И я чувствую, что все мои поступки предопределены свыше, как будто мне назначено делать только добро в этом мире. Я не стремлюсь никому понравиться.

Больше я не принимаю от Клод подачек. Я запоминаю все, что ей должен. Последнее время у Клод грустный вид. Иногда, когда она сидит на terrasse,[6]6
  Здесь: открытое помещение кафе, ресторана (фр.).


[Закрыть] я готов поклясться, что вижу у нее на глазах слезы. Сейчас она любит меня, я это знаю. Любит безумно. Она сидит на terrasse по многу часов. Иногда я увожу ее: я не в силах смотреть, как она мучается, как ждет, ждет, ждет… я даже говорил о ней с некоторыми своими друзьями, наводил их на нее, так сказать. Да, чего не придумаешь, лишь бы не видеть, как Клод сидит и ждет, ждет… Интересно, о чем она думает, когда вот так вот сидит одна?

Что бы она сказала, если б я как-нибудь подошел и сунул ей банкноту в тысячу франков? Подойти к ней, когда она сидит с тоскливым взглядом, и сказать: «Voici quelque chose que j’ai oubliе l’autre jour».[7]7
  Вот то, что я забыл отдать тебе накануне (фр.).


[Закрыть] Иногда, когда мы лежим в постели и наступает долгое тягостное молчание, она мне говорит:

– Que pensez-vous maintenant?[8]8
  О чем вы сейчас думаете? (фр.)


[Закрыть]

И я всегда отвечаю:

– Rien![9]9
  Ни о чем! (фр.)


[Закрыть]

А про себя думаю: «Voici quelque chose…»[10]10
  Вот кое-что… (фр.)


[Закрыть] В этом ведь вся прелесть I’amour à credit.[11]11
  Любви в кредит (фр.).


[Закрыть]

Когда она уходит от меня, яростно звонят колокола. После ее ухода внутри у меня все как-то справно. Я откидываюсь на подушку и с наслаждением затягиваюсь слабой сигаретой, которую она мне оставила. У меня все под рукой. Будь у меня вставная челюсть, она и ее не забыла бы положить в стакан, а стакан поставить на столик у моего изголовья, рядом с коробком спичек и всем прочим. Мои брюки аккуратно сложены, а шляпа и пальто висят на крючке у дверей. Все на месте. Потрясающе! Шлюха – это выигрыш в лотерею…

И самое поразительное, что чувство не приедается. Чувство это мистическое, а чтоб стать мистиком, необходимо ощущать цельность жизни. Сейчас меня уже особенно не заботит, святой я или нет. Святой слишком много отдает борьбе, я же перестал быть борцом. Я стал мистиком. Я излучаю добро, мир, спокойствие. Я поставляю Клод все больше и больше клиентов, и теперь она сидит на terrasse не с таким грустным видом. Мы ужинаем вместе почти каждый день. Она все время норовит повести меня в дорогой ресторан, и я больше не отказываюсь. Я приемлю абсолютно все – дорогие рестораны в той же мере, что и дешевые. Главное, чтобы Клод была счастлива…

Pourtant je pense à quelque chose.[12]12
  Все же я думаю кой о чем (фр.).


[Закрыть] В общем-то это мелочь, но последнее время я думаю об этой мелочи все больше и больше. В первый раз я ничего об этом не сказал. А про себя подумал: излишняя чувствительность, только и всего. В чем-то даже очаровательная. Во второй раз: чувствительность это или небрежность? Однако – rien à dire.[13]13
  Сказать нечего (фр.).


[Закрыть] Между вторым и третьим разом я ей в некотором роде изменил. Однажды вечером я оказался на Grands Boulevards.[14]14
  Больших бульварах (фр.).


[Закрыть] Выпив лишнего, я пустился на поиски приключений и обошел весь город от Place de la Rеpublique[15]15
  Площади Республики (фр.).


[Закрыть] до Le Matin,[16]16
  «Ле Матэн» (фр.).


[Закрыть] где меня и сцапала здоровенная дешевая блядь, из тех, на кого я обычно и мочиться не стал бы. Веселая получилась ночка. Визитеры стучали нам в дверь пять минут. Бедные крошки умоляли доброго мсье дать им немножко денег, франков тридцать, не больше. За что, простите? Pour rien… pour le plaisir.[17]17
  Ни за что… за удовольствие (фр.).


[Закрыть] Очень странная, смешная ночь. На другой день – зуд. Волнение. Посещение Военного госпиталя. Видение Эрлиха и его черных сигар. Все, однако, в порядке. Ложная тревога.

Когда я заговариваю об этом с Клод, она смотрит на меня с изумлением.

– Я знаю, ты полностью доверяешь мне, Клод, но…

Клод отказывается тратить время на обсуждение такой темы. Мужчина, который сознательно, намеренно передает женщине болезнь, – преступник. Вот как смотрит на это Клод.

– C’est vrai, n’est-ce pas?[18]18
  Это правда, не так ли? (фр.)


[Закрыть] – спрашивает она.

Это, безусловно, vrai.[19]19
  Правда (фр.).


[Закрыть] И все же… но тема закрыта. Любой мужчина, способный на такое, – преступник.

Теперь каждое утро, когда я пью вазелиновое масло (я всегда заедаю его апельсином), я думаю о тех преступниках, которые заражают женщин нехорошими болезнями. От вазелинового масла ложка становится липкой, и ее нужно как следует мыть. Я тщательно мою нож и ложку. Я все делаю тщательно – так уж я устроен. Помыв лицо, я смотрю на полотенце. Хозяин никогда не выдает больше трех полотенец в неделю; ко вторнику все они уже грязные. Нож и вилку я вытираю полотенцем, а лицо – постельным покрывалом. Я не тру лицо, я мягко промокаю его краешком покрывала, в том месте, где оно ближе к изножью постели.

У улицы Ипполит-Мадрон жуткий вид. Я ненавижу все эти грязные, узкие, кривые улочки с романтическими названиями. Париж кажется мне похожим на большую гноящуюся язву. Улицы напоминают гангренозные конечности. У всех парижан венерические болезни – не триппер, так сифилис. Заражена вся Европа – и зараза эта идет из Франции. Вот что происходит, если восхищаться Вольтером и Рабле! Надо было ехать не в Париж, а в Москву, как я и собирался. Даже если в России и нет выходных дней – какая разница?! Ведь воскресенье ничем не отличается от любого другого дня, разве что на улицах больше народу, больше жертв, что ходят по городу и заражают друг друга.

Поймите меня правильно, это я не в упрек Клод. Клод – выигрыш в лотерею, un ange – без всяких там presque. За окном висит клетка для птиц, на подоконнике цветы – хотя это и не Мадрид и не Севилья, хотя здесь нет ни фонтанов, ни голубей. Зато есть клиника – каждый день она заходит в одну дверь, я в другую. Дорогие рестораны кончились. Каждый вечер я хожу в кино и пытаюсь унять зуд. Не могу больше без отвращения смотреть на «Дом» или на «Куполь». У этих сидящих на terrasse ублюдков такой приличный, такой здоровый вид: бежевые пиджаки, крахмальные сорочки, eau de Cologne.[20]20
  Одеколон (фр.).


[Закрыть] Виновата тут не одна Клод. Я пытался предупредить ее насчет этих холеных ублюдков. Но она была так в себе уверена: инъекции и все прочее. А потом, любой мужчина, который… Короче говоря, произошло то, что произошло. Жизнь со шлюхой – даже с самой лучшей шлюхой на свете – это вам не райские кущи. И дело тут не только в количестве мужчин, хотя и это тоже иногда начинает действовать на нервы, – это постоянные лекарства, меры предосторожности, спринцевания, осмотры, волнения, страх. И все же, несмотря на все это… Я говорил Клод… Сколько раз повторял: «Держись подальше от этих красавчиков!»

Нет, во всем, что произошло, я виню только самого себя. Мне мало было быть святым, обязательно хотелось еще доказать, что я святой. Если мужчина чувствует, что он святой, ему следует на этом остановиться. Изображать из себя святого, когда имеешь дело со шлюшкой, – все равно что забираться в рай по черной лестнице. Когда Клод ласкается ко мне (сейчас она любит меня еще больше, чем раньше), мне начинает казаться, что я – какой-то гнусный микроб, который проник ей в душу. Я думаю, что, даже если живешь с ангелом, следует стараться вести себя по-человечески. Нам с ней надо выбраться из этой грязной дыры и жить где-нибудь на солнышке, в комнате с балконом, с видом на реку: кругом птицы, цветы, жизнь несется на всех парах, а мы – вдвоем, только она и я.