Текст книги "Песни Петера Сьлядека (сборник)"

– Дядюшка Бертуччо? – В голосе Морацци-младшего звучала спокойная издевка. – Отца, значит, лицом к лицу не сумел? Пришлось в спину?

– Ты стал остер на язык, племянничек! Раньше за тобой такого не водилось…

– Люди с возрастом меняются, дядюшка. – Фонарь над входом качнулся от порыва ветра, и Петеру почудился высверк клинков. – Тебе не рассказывали об этом?

– Ты побледнел, племянник? Ты ведь всегда был трусом и слюнтяем!

– Бледность не порок, дядюшка. Но что может быть хуже бесчестия?

Слова-выпады, слова-защиты, слова-контрудары – жалящие точно и безжалостно, как бритвенной остроты клинки из миланской стали. Этот поединок дядюшка Бертуччо явно проигрывал. Петер прозевал момент, когда шпаги зазвенели по-настоящему, а не в его разыгравшемся воображении. Виной тому был не слабый свет фонаря: он попросту опаздывал взглядом за движениями бойцов. Казалось, они продолжают исходный спор, но с оружием в руках. Доводы в этом споре были поистине убийственными, в прямом смысле слова. Вскоре тяжелая шпага Морацци-младшего с влажным всхлипом вошла в грудь Бертуччо.

Сын покойного маэстро выдернул клинок и повернулся к остальным.

«Боже, это прекрасно!» – бродяга окаменел от испуга, смешанного с восхищением, слушая гимн смерти под аккомпанемент стали. Вспомнилась площадь Вроцлава, где фигляр подзуживал толпу перед потехой, отпуская шуточки в адрес сразу пяти-шести стоявших в первом ряду горожан. И успевая отвечать всем, да так колко, что бедняги терялись, не зная, чем поддеть фигляра в ответ. Зрители со смеху покатывались. Только сейчас никто не смеялся, и зритель был всего один, случайный. Но Морацци, подобно фигляру-острослову, играючи отвечал своим противникам, опережая, ускользая, – его шпага и выхваченная из-за пояса дага плели точные, лаконичные фразы, понуждая убийц к косноязычию: один с криком схватился за плечо, другой сложился пополам, третий отступает в темноту, но не выдерживает – поворачивается спиной, бежит…

На ватных ногах Петер приблизился к победителю, дико озиравшемуся вокруг.

– Вы живы, синьор?

– Я твой должник, лютнист… Проклятье! У меня бедро располосовано. Помоги мне дойти до траттории…

– Конечно, синьор! Обопритесь на меня.

Траттория пустовала, лишь за крайним столом в углу спал прилично одетый забулдыга. Мигом объявился хозяин, крикнул служанке принести чистого полотна и горячей воды. Подсобил раненому опуститься на скамью.

– Пошлите в палаццо семьи Морацци, на Сан-Пьетро. Скажите: Ахилл вернулся. Пусть пришлют кого-нибудь. И дайте вина. Мне и моему другу… Как тебя зовут, лютнист?

– Петер, синьор.

– Мне и моему другу Петруччо.

Началась суматоха. Служанка с женой хозяина, охая и причитая, перевязывали раненому синьору ногу; еще одна колотая рана обнаружилась на плече. А синьор тем временем пил. Много. Залпом. Не спеша закусывать.

Потом обернулся к Петеру:

– Ты видел? Ты все видел?!

– Да…

– Рассказывай!

– Сначала вы бранились с этим… с Бертуччо. У вас язык что бритва, синьор! Ему нечего было ответить, и тогда он напал на вас. Дальше вы его убили. Очень быстро. Тогда остальные кинулись на вас…

– Стой, лютнист! Ты ошибаешься! Бертуччо сразу напал на меня! Мы с ним дрались… После остановились, стали спорить, пререкаться! Но я сразил его своими доводами. А позже и остальных.

– Вы действительно сразили их, синьор! Но не доводами, а шпагой!

– Ты уверен, Петруччо? Ты точно уверен?! – Морацци-младший придвинулся к Петеру вплотную, ухватил за отвороты куртки. Кажется, он был изрядно пьян. Или на грани сумасшествия.

– Разумеется, синьор!

Раненый замолчал, обмякнув на скамье. Долгое время смотрел в одну точку, прежде чем заговорить снова:

– Значит, вот ты каков, дар Квиринуса!

– Простите, синьор?..

– Ты не понимаешь? Конечно, ты не понимаешь! Я и сам лишь смутно догадывался, но теперь… Я расскажу тебе, Петруччо! Я пьян, я потерял много крови, – слушай исповедь безумца!..

* * *

Он был признанным лидером «Братства Сан-Джорджо», обладателем права беспрепятственно пересекать границы, потому что мастера клинка нужны многим.

Он был Ахиллом Морацци, в прошлом – одним из троицы любимых учеников прославленного Антонио Гвидо де Лукко, ныне же свободным и независимым гражданином Венеции, обеспеченным вполне достаточно, чтобы брать в науку по собственному выбору и отказываться от заказных поединков, иначе говоря, убийств по найму.

Он был виртуозом меча, гением шпаги, властелином даги и кинжала, любимцем алебарды, и даже лишенный оружия он был страшен.

Он – был.

Вчера маэстро Ахилл пал от предательского удара в спину, нанесенного из вечерней мглы близ набережной канала Ла-Наве. Знающие люди полагали, что убийцы не являлись посторонними для синьора Морацци, заранее снискав его доверие, ибо трудно предположить гибельную небрежность у столь искушенного маэстро. Но люди, особенно знающие, предпочитали держать язык за зубами: у покойного есть близкие родственники, включая родного сына, есть преданные ученики и друзья семьи, а значит, найдется, кому посвятить жизнь мести, по закону долга и крови.

Кроме того, способный расправиться с маэстро Ахиллом не пощадит болтунов.

Вдова Джулия, урожденная Пьячетти, на похоронах не уронила даже слезинки. Закутавшись в черную накидку, прямая и строгая, она смотрела вдаль, и собравшиеся остерегались пересечь линию ее взгляда, – как раньше трепетали под строгим взглядом самого Морацци. Рядом с вдовой молчал сын маэстро, подобно отцу носящий имя Ахилл. Морацци-младший, он чувствовал, как приставка «младший» вытекает из его фамилии, словно кровь из жил. Отца больше нет. Отец мертв. Отец незримо ждет за спиной, вопрошая: «Ну? Что же ты, сын?!» И из отцовской печени торчит кинжал: навеки.

Простите, маэстро.

Вы знаете меня лучше всех.

Умереть – да. Но отомстить…

С кладбища они отправились домой. Палаццо семьи Морацци располагалось на Сан-Пьетро, самом восточном из островов Венеции, и всего одна гондола двинулась вдоль канала в этом направлении. Родичи, ученики и друзья покойного чувствовали желание вдовы побыть наедине со своими мыслями; молодому же Ахиллу равно не мешало бы обдумать дальнейшие действия. Никто не сомневался, что кровь старого маэстро будет отомщена.

– Мои соболезнования, синьора Джулия…

– Мне очень жаль, синьор Ахилл…

– Ваш муж был…

Слово «был» беспощадно преследовало мать и сына, когда они возвращались на Сан-Пьетро. Вдова сразу уединилась в верхних покоях с фра Джованни, семейным духовником, а Ахилл спустился во внутренний двор, служивший еще и местом занятий. Морацци-старший мог себе позволить такой двор: просторный и тихий. Под ногами – шершавая плитка. Квадраты: черные и красные. Шесть квадратов – один полновесный выпад.

Ахилл достал из ножен шпагу: тяжелую, с корзинчатой гардой.

Подумал и извлек из-за пояса дагу.

Было темно, луна беглым каторжником отсиживалась за облаками. Едва светилось верхнее окно палаццо да за углом горели свечи в кухне: прислуга сплетничала. Молодой человек сбросил плащ, зябко поежился. От канала тянуло сыростью. «Дритто скуалембратто» – косой удар в правую ключицу, и, продолжая атаку, резкий выпад дагой под мышку противнику. Самый сложный вариант: длинный клинок мешает короткому, и дага, подражая ловкому слуге-пройдохе, должна быть ниже господина, пропуская его вперед на треть движения. Теперь отскочить. На две черные плитки: назад. На две красные: влево. «Аллегро! Аллегро, дьявол тебя забери!» – явственно послышался раздраженный голос отца. Ахилл-младший молча возразил: «Престо, досточтимый маэстро! Не аллегро – престо…» Он действительно повторил атаку не быстро, а очень быстро. И еще раз. И еще. Если врагов больше одного, надо двигаться стремительно, разнообразя уходы бросками в сторону, решаясь на молниеносные сближения, – мы не какие-то французишки, мы не чураемся грубой стычки…

Выглянув в испуге, луна залила двор желтым молоком.

Простите меня, маэстро. Ваш острый глаз проникал глубже, чем многие знатоки способны достать клинком. Я быстр, силен и ловок. Я достойный сын своего отца. Разбудите меня ночью, суньте в руку палку от метлы, и я с блеском проделаю вам все эти «роуэрсо тондо» и «монтанте». Любой клинок, любой темп. Любая глава вашей книги «Искусство оружия» на выбор. Зрители лопнут от восторга. Так гнилой изнутри орех выглядит привлекательней остальных. Так под парчой и золотом скрываются порок, уродство или дряхлость.

Увы, маэстро. Ухожу.

Не держите зла, отец.

– Ахилл? Ты здесь? Поднимись ко мне…

Черный силуэт был плохо различим. Но Ахилл знал: мать там. Строгая, прямая, бесстрастная. Опустив обе руки на перила лоджии: белое на темном. Он очень любил мать. Он очень боялся матери.

Он очень ей завидовал.

Поднимаясь наверх, молодой человек отчетливо представлял себе: вдова Джулия, вернувшись с балкона, стоит возле кресла. Ждет сына. Свеча черного воска, слегка оплывшая, но по-прежнему яркая. Поодаль, у окна, перебирает четки фра Джованни, иссохший от постов и ночных бдений. Священник близок к верховному инквизитору Венеции, вхож в трибунал, но сейчас это не имеет значения. Он почти святой, но это тоже неважно. Какая разница, если мать скажет: «Я уже решила, Ахилл…»

– Я уже решила, Ахилл, – сказала вдова Джулия, глядя на вошедшего сына. Взгляд бойца: пристальный и вместе с тем неконкретный, смазанный. – Святой отец поддержал меня в моем решении. Ты должен уехать.

– Когда?

– Сейчас. Внизу ждет гондола. Гондольер Якопо – должник святого отца, он будет держать рот на замке. В порту ты возьмешь лодку. Якопо обещал помочь с верным лодочником. Перебравшись через лагуну, ты купишь или наймешь лошадь в ближайшем городке.

– Куда мне ехать?

– В Верону. У Антонио Гвидо де Лукко было три ученика: Джакомо Сегалт, Паоло Карпаччо, прозванный Непоседой, и твой отец. Однажды они поклялись друг другу в вечной дружбе. Собственно, фехтовальное «Братство Сан-Джорджо» основали именно эти трое. Сегалт воевал с турками, попал в плен, и больше о нем никто ничего не слышал. Твой отец… – Вдова на миг запнулась. Сухие глаза ее блеснули страшно и остро, отчего в углу заворочался чуткий к таким переменам духовник. – Твой отец умер. Ты доберешься до Вероны и найдешь маэстро Паоло. Непоседа приютит сына в память о старой клятве. Вот сопроводительное письмо. Вот перстень-печатка твоего отца. Дорожные сумки я собрала, они лежат в гондоле. И еще: кошель с деньгами и два векселя на имя веронских банкиров. Эти векселя оплатят где угодно.

– Я еду за помощью? Или бегу?

– Ты бежишь. Позор не кровь. Через год-другой разговоры утихнут…

– А школа? Школа отца?!

– Школу возглавит твой двоюродный дядюшка Бертуччо. Он молод, всего на девять лет старше тебя. Бертуччо давно ждал этого дня. – Духовник шагнул вперед, ибо лицо вдовы внезапно напомнило лик демона. Но маска бесстрастности почти сразу вернулась, скрывая истинное состояние Джулии. – Время залечит раны, и ты сможешь вернуться.

Вдова лгала, зная, что сын это понимает.

– Дядюшка Бертуччо?!

– Замолчи! Я ничего не хочу слышать! Отправляйся!

Джулия замахнулась на сына веером словно мечом.

Ахилл-младший ощутил, что рубашка становится мокрой. Проклятье, родившееся вместе с ним, вступало в свои права. Крик матери отозвался дрожью в коленях, головной болью, ледышкой в желудке. Это был не страх: страх иногда толкает на бешенство сопротивления. Это было нечто иное. Давно знакомое. Привычное, как бывает привычна хромота или подслеповатость. Бледность залила щеки, обожгла холодком. Лучше уехать в Верону, стать изгнанником, оставить душу отца неотомщенной, обречь себя на насмешки, лишь бы не чувствовать жаркой волны ярости и гнева, грозящей захлестнуть, накрыть с головой. Есть тысячи аргументов против отъезда, есть долг и честь…

Маэстро, простите меня.

И ты, матушка, прости. Впрочем, ты простила заранее.

Вы оба понимаете, почему я соглашусь.

– Да. Я уеду. Прощайте.

Ночь приняла беглеца в зябкие объятия. Якопо оказался молчуном, за что Ахилл был благодарен гондольеру. Вода плескалась у борта гондолы; вскоре она заплещет у борта лодки «Куртизанка Мариэтта». Мерное движение в темноте успокаивало. Рана превращалась в язву – вечную, болезненную, не поддающуюся лечению. Впрочем, с язвой можно жить. Долго, очень долго.

Я бегу?

Да, я бегу.

А дядюшка Бертуччо возглавит школу. Закажет портрет отца в студии Тициана Вечелли, подарит вдове на годовщину смерти. Он давно ждал этого дня, мой молодой, мой опытный, мой замечательный дядюшка. В сущности, покойный маэстро для того и приблизил Бертуччо, заменяя в последнем недостаток таланта избытком труда, чтобы однажды родич сменил благодетеля на поприще фехтования. Ахилл прекрасно знал планы отца касательно дядюшки Бертуччо. Пожалуй, единственный, кто действительно знал правду, – все прочие полагали сына будущим преемником отца. А запрет Морацци-старшего на участие наследника в вольных боях, равно как и в испытаниях на членство в «Братстве Сан-Джорджо», считали мерой предосторожности, призванной в первую очередь охранить наивных забияк. Пробьет час, и молодость станет зрелостью, явившись в полном блеске…

Люди иногда бывают удивительно наивны.

Солнце едва позолотило кроны олив, когда Ахилл Морацци продолжил путь верхом: на запад, через Падую и Виченцу, где можно будет отдохнуть, заночевать, сменить уставшего коня на свежего. Планы молодого человека сбылись лишь частично: утолив голод в харчевне на окраине Падуи, он спросил дорогу у птицелова, сказавшегося знатоком дорог, но то ли птицелов напутал, то ли сам Ахилл ошибся, взяв южнее, потому что до Виченцы всадник не добрался. Сперва вокруг тянулись виноградники и дубовые рощи, позже местность стала гористой, и вечер застал Морацци-младшего в скалах. Надежда обнаружить чье-нибудь жилье таяла с каждой минутой, конь фыркал, беспокойно косясь по сторонам. Тропинка сделалась узкой, запетляла, круто взбираясь наверх. В сущности, ночлег под открытым небом мало смущал Ахилла, но когда сбоку открылся зев пещеры, он с радостью спешился. Призраки? демоны? – полно вам! В наш просвещенный век…

Вскоре разгорелся костер. Пещера оказалась большой, вместив всадника и коня, а добрый глоток вина из фляги сделал жизнь если не прекрасной, то относительно приемлемой.

Насколько может быть приемлема жизнь беглеца.

Есть не хотелось. Ахилл привалился спиной к пористому, удивительно теплому камню, закинув руки за голову, огляделся. Блики огня умелой кистью живописца водили по стенам, оживляя, мороча, превращая пещеру в дело рук человеческих. Молодой человек сощурился: нет, шутки огня тут ни при чем. Из противоположной стены выступали остатки колоннады. Круглые бока выщерблены, капители местами осыпались, сгладились, но игра света и теней придала зрению исключительную резкость… И свод над головой выглядел слишком правильным и гладким, чтобы это оказалось случайностью.

Встав, Ахилл подбросил в костер хворосту из заранее собранной вязанки.

Обернулся.

Камень, к которому он так беззастенчиво привалился, был грубо обтесан в виде трапеции. А в трех шагах за камнем…

– Приветствую вас! – Ахилл иронично приподнял шляпу, раскланиваясь. – Надеюсь, вы не в обиде на незваного гостя?

Статуя молчала. Ей уже много лет было не до обид. От мраморной скульптуры остался лишь торс, руки и ноги давным-давно откололись, превратясь в песок под жерновами времени, но широкие плечи и мышцы, достойные гиганта, выдавали в изваянии мужчину. Воина, бойца. О том же свидетельствовали остатки шлема на изуродованной до неузнаваемости голове: сохранился левый нащечник, часть забрала, а высокий гребень остался практически целым, придавая статуе нечто петушиное.

Лицо у хозяина пещеры отсутствовало. Выбоины, трещины, обломок носа без ноздрей. Вместо рта – кривой раскол.

Молодой человек поймал себя на сочувствии. На миг показалось: такая же судьба ждет его самого в Вероне. Одиночество, замкнутость. Потерять лицо подобно мраморному истукану, лицо, которое скульптор-жизнь тщательно воплощал своим резцом, – скучать без цели и смысла, год за годом, никому не нужный, всеми забытый…

– Я утром уйду. – Ахилл шагнул вперед, коленями упершись в алтарь. Сейчас он понимал, что камень, послуживший ему изголовьем, когда-то был алтарем, а пещера служила обиталищем местному божеству или гению здешних краев. – Прошу разделить с несчастным беглецом его скудный ужин.

Брызги вина упали на щебень и песок. Хотелось сказать: к ногам статуи. Но истукан потерял ноги задолго до рождения некоего Морацци-младшего. Краюха хлеба вскоре легла на алтарь рядом с ломтем окорока. Умом Ахилл понимал, что совершает поступок, мало подобающий доброму христианину, что фра Джованни не одобрил бы такого поведения, сочтя его бесовским наваждением.

– Простите меня, святой отец, вы не бежали в ночь и обреченность, вы не теряли лица, зная, что лишены возможности отдать долг крови, что способны умереть, но умереть не менее стыдно, чем бежать, бежать, бежать, подчиняясь матушке и собственному уродству, вашим единственным собеседником, молчаливым попутчиком не была статуя с изъязвленными чертами…

Помедлите обращаться в трибунал, фра Джованни!

Дайте слово адвокату! – пусть даже адвокату дьявола.

Вызывающе рассмеявшись, молодой человек отошел к противоположной стене. Закутался в плащ, опустился на землю рядом с центральной колонной. Впитывая тепло костра, он думал, как хорошо было бы заснуть и никогда не просыпаться. Через сто лет случайный прохожий зайдет в пещеру, найдет статую, алтарь, у входа – конский скелет, у дальней стены – костяк человека и станет ломать голову: кто, зачем, откуда?! А если прохожий останется на ночлег, то я непременно явлюсь ему во сне. Начну стенать, заламывая руки, умолять отправиться в Венецию, передать моей матушке… Ах да, матушки к тому времени уже не будет в живых…

– Глупости, – сказала статуя. – Только привидений мне тут не хватало. Утром ты уберешься отсюда ко всем чертям. Понял?

– Не надо ночью поминать чертей, – строго возразил Ахилл, прекрасно сознавая, что спит. Пламя костра раскачивалось в мягком ритме, напоминая гибких танцовщиц из Неаполя, пещеру насквозь пронизывал теплый золотистый свет, пахнущий свежеиспеченной булкой, а коня у входа не оказалось вовсе. Конь благодушествовал в собственном, лошадином сне, где сочная трава, хрусталь родников и молодые кобылицы окружали бедное животное в изобилии, предлагая насладиться.

Статуя пожала плечами:

– Почему? Вы взяли бедных фавнов, назвали их чертями, а я теперь не имею права их поминать? Кто и помянет, если не я?

– Ладно. Поминай, – разрешил молодой человек.

– Как тебя зовут, дурачок?

– Ахилл Морацци-младший. А тебя?

– Ахилл? Хорошее имя…

Разглядеть статую не удавалось. Сквозь прежний торс с изуродованной головой, мешая взгляду, прорастал зыбкий силуэт: воин сидит на земле, скрестив ноги по-походному. Над гребнем шлема колышется жесткий султан, блестят бляхи панциря… Лица не было у обоих. Осыпь вместо людских черт у статуи, безглазая тьма у воина. Они существовали слитно, оставаясь порознь: камень и тень, статуя и силуэт. Но было ясно: исчезнут они – вместе.

– Зови меня Квиринус. Спасибо за хлеб и вино. Случись это раньше, я бы даровал тебе право просьбы. Тем более что ты – человек войны, а значит, мой человек. Но сейчас… Впрочем, вы сами виноваты.

Ахилл кивнул, втайне недоумевая: о какой вине говорит Квиринус? От сна несло тухлой банальностью. Так начинаются сказки: дух местности в благодарность за подношение предлагает доброму человеку… Хотя нет, Квиринус ясно сказал, что ничего предлагать не собирается. Ну и ладно.

– Странствуешь? Или бежишь?

– Бегу.

– От людей? От судьбы?

Статуя подумала и добавила тихо, совсем по-человечески:

– От себя?

– От себя не убежишь. – Ахилл решил ответить банальностью на банальность. Не вышло: ответ получился резким, болезненным. Так отдирают от раны присохшую повязку.

– Я слушаю тебя, человек войны. Говори.

– Человек войны? Это я – человек войны?!

Он не заговорил. Он закричал. И так, на крике, срывая горло, выплеснул всю горечь, с которой не расставался много лет. Горечь, отравившую жизнь, сжигающую сердце дотла, – вновь, заново, всякий раз, когда доводилось сталкиваться с жаркой волной, с чужим натиском не силы телесной, но душевной ярости. Это началось давно: сколько Ахилл себя помнил. Еще в детстве, будучи крепким, здоровым ребенком, он уступал сверстникам, стоило тем начать с криком вырывать из рук игрушку. Мать добивалась от него послушания одним-двумя подзатыльниками, сурово нахмурив при этом брови. Отец заставлял выполнять невыполнимое с легкостью – прикрикнув и замахнувшись на сына, можно было добиться нечеловеческой работоспособности. Отрабатывая до изнеможения броски, удары и выпады, Ахилл достигал совершенства в каждом движении, восхищая зрителей, но едва напротив оказывался не воображаемый, а живой, настоящий противник во плоти – пусть даже в учебном бою! – как с молодым человеком происходило чудо изменения. Страшное, мерзкое чудо: змеиные кольца пассивности оплетали тело, волю, рассудок, вынуждая пятиться под чужим напором, сдаваться без сопротивления, еле удерживаясь от желания бросить оружие и кинуться прочь, вслепую, пока смерть не прервет дикое бегство.

– Я не трус! Я многажды доказывал себе: я не трус! Нырял с отвесных круч, прижигал тело каленым железом, разгуливал ночами по кладбищу Гирландайо! Но это выше меня… Матушка приказала мне бежать из Венеции, и я бежал, стоило ей озлиться и замахнуться веером. Проклятый Бертуччо будет главой школы – это он подстроил убийство отца, ибо тот отказался расширить «Братство Сан-Джорджо», объединившись с испанскими «эскримеро» из Мадрида и Толедо! Я готов растерзать дядюшку голыми руками, но знаю: увидя огонь в его глазах, услышав боевой клич… Умереть? Сколько угодно! Но такая смерть лишь добавит славы мерзавцу Бертуччо, навсегда унизив мою семью. Отец пал от руки наемного убийцы, сын позволил без сопротивления покончить с собой…

– Павор, твоя работа? – спросила статуя, обращаясь не к Ахиллу, а куда-то себе за спину.

«Павор…» – и глухое, безумное, окончательно рехнувшееся эхо откликнулось изо всех углов шипением гадюки:

– Ужас-с-с-с…

Вслушиваясь в затихающие отголоски, Квиринус удовлетворенно качнул головой:

– Значит, не твоя. Уже легче. Выходит, ты, Паллор?

Молодой человек почувствовал, как бледнеет при одном упоминании этого имени: «Паллор». Знакомые ощущения навалились отовсюду, парализуя волю. За спиной статуи молодому человеку почудилась тень юноши – вооруженного секирой, с лицом уличного паяца, сплошь измазанным свинцом белил.

– Палло-о-о-р? – Эхо попробовало незнакомое имя на вкус и решительно возразило, прячась под алтарь от юноши с белым лицом: – Бледнос-с-с-сть…

– Хватит!

Квиринус слегка повысил голос, но этого оказалось достаточно, чтобы и чудной юноша, и сумасшедшее эхо сгинули без следа.

– Да, ты не трус. Это называется совсем иначе. Мой сын Паллор Бледный хорошо знает таких, как ты. Скажи, в словесном споре и в бою одинаково ли ты уступаешь? Есть разница или ее нет?

И вдруг, яростно качнувшись вперед, вперив в молодого человека глаза, которых у Квиринуса не было:

– Быстро! Не думай, не размышляй! Не сопротивляйся! Отвечай: да или нет?!

Жаркая волна захлестнула Ахилла. Но сейчас, во сне, слыша крик статуи, ему было легче удерживаться от подчинения. Он молчал, сцепив зубы, и, когда уже молчать стало невмоготу, Квиринус расхохотался. Если тьма может излучать удовольствие, то мрак, служивший хозяину пещеры лицом, был доволен:

– Да, я вижу. Так тебе легче. Так ты в силах держаться. Пусть недолго, но можешь. Накинься я на тебя с оружием, ты бы наверняка проснулся. Сбежал в явь. Хорошо, я попробую расплатиться за хлеб и вино. Но помни: твои предки, встречаясь с подобными мне, поступали мудро – падая на колени и закрывая голову краем плаща. Ибо тяжек для человека дар Квиринуса-Копьеносца, тяжек и удивителен. Готов ли ты? Если да, то приблизься и надень мой шлем…

…Проснувшись на рассвете и собираясь в дорогу, Ахилл Морацци долго стоял перед статуей. Лучи солнца тайком заглядывали в пещеру: остатки колоннады, торс мраморного истукана, зачерствелая краюха на алтаре.

Вспомнить, чем кончился сон, молодой человек так и не смог.

Поутру скалы выглядели гораздо приветливей. Улыбались прожилками слюды, сгибались в поклонах, а вскоре совсем закончились. Курьез Фортуны: Ахилла угораздило проехать через единственный горный отрог, имевшийся в окрестностях. Осыпи щебня сменились равниной, по бокам зашумели лимонные рощи, перемежаемые дубравами, – изящные дамы под опекой мрачных телохранителей; солнце прыгнуло на круп лошади, ухватившись за плечи всадника, и принялось шутить с тенью. Сплющит, вытянет: жирный кентавр, тощая химера… Но самому Морацци было не до шуток. Он понимал, что взял круто к югу, и о Виченце можно забыть. Выехать к реке Адидже? – и подниматься по берегу на север, против течения, пока не достигнешь Вероны… Молодого человека одолевали сомнения. А когда дорога насмешливо раздвоилась, сомнения превратились в рой жалящих ос.

Однако Ахиллу повезло: на развилке ему явилось чудо. Как и полагается, чудом в сей идиллической пустыне оказалась босоногая девица. На плече, вместо аллегории в виде кувшина или ветви оливы, она несла деревянные вилы. Тоже, в сущности, аллегория, если уметь понимать.

– Доброе утро, прекрасная синьорина! Не подскажете, куда ведет эта дорога?

Знай Ахилл девичьи причуды хотя бы в половину от своего знания всяких ужасных «дритто фенденте» и «дритто тондо», он бы не ограничился кратким комплиментом, сразу переходя к сути вопроса. Конечно, расскажи такому, куда да откуда, – он и уедет. Одна радость: в спину посмотреть. И вообще: какая порядочная селянка, чудо, аллегория и подарок Господа в одном лице, сразу дает просимое?

Девица подбоченилась, стрельнув глазками:

– А зачем грозному синьору это знать? Грозный синьор – грабитель? Хочет отобрать последнее у мирных чигиттинцев? А если я не скажу, куда ведет эта дорога? Что тогда будет делать грозный синьор?!

Ахилл растерялся. Язык окаменел, прилип к гортани, румянец сбежал со щек. Удивления не было: это случалось с ним часто, в самых обыденных ситуациях, стоило лишь наткнуться на сопротивление другого человека – пусть шуточное, наигранное, как сейчас.

– Ну-ну, дружок! Полно бледнеть: это всего лишь слова…

Ахилл замотал головой, будто спасаясь от слепня. Голос лез в уши отовсюду: глухой, участливый и в то же время равнодушный, будто у говорившего давным-давно вместо рта был кривой разлом, поросший бородой лишайника.

– …слова, и ничего более. А теперь давай вывернем наизнанку…

В следующий миг поле обзора резко сузилось. Ахиллу почудилось, что на голову упал старинный шлем, понуждая смотреть через диковинное забрало: девица, развилка, и больше ничего вокруг. Вместе со странной узостью взгляда откуда-то явилось спокойствие. Жаркая волна, накатившись, разбилась о шлем, осталась вне его, медля обжечь. И румянец вроде бы вернулся – только не видно его, румянца, под бронзовыми нащечниками…

Синьорина считает его разбойником? Отлично!

Ахилл расправил плечи, демонстративно выхватил из-за пояса дагу и крутнул ее в пальцах, да так, что сверкнувшее на клинке солнце расплескалось целым веером зайчиков.

Девица язвительно присвистнула.

Шагнула вперед:

– Ха! – и дага проворно улетела в траву, выбитая точным ударом вил. Морацци-старший в «Искусстве оружия» классифицировал бы его как «фалсо манко ин-секст», отметив незаурядное проворство и верность руки.

Ну знаете! Если каждая прохожая будет так насмехаться над сыном покойного маэстро!.. Впрочем, чудное забрало, сужая обзор, взамен сосредотачивало внимание Ахилла на главном, понуждая действовать вместо пустых сетований. Уворачиваясь от контрвыпада бойкой синьорины, направленного точно в селезенку, Ахилл слетел с коня, рванулся вплотную, чудом спасся от тычка в колено… Секунд пять грозный синьор и поселянка боролись за обладание вилами. В конце концов правда восторжествовала: синьор остался с вилами, дважды получив в ухо маленьким, но жестким кулачком. Не шпагой же ее рубить, дикую кошку! Заплетя держаком вил ноги этой скандальной, невоспитанной, полной дурных манер девицы, Ахилл нарвался на ответную подсечку. Поскользнулся на росной траве: шлем-невидимка лишил равновесия, повел…

Упали оба.

– …Ох!.. Еще! еще!..

Что тут скажешь? Раз еще, значит, надо еще.

– Неплохо, сынок… только это уже не по моей части…

Часа через полтора Ахилл, мокрый и измученный, занялся самоедством. С чего это ему вздумалось выкобениваться, дагой на девицу махать? Впрочем, какая она теперь девица!.. – да и раньше-то не очень. Тоже хороша: ее с вилами хоть в гвардию зачисляй! И главное: падали на траву одетые, а оказались в кустах и голышом…

Вызвать муки совести удавалось с трудом.

Интересно, если на всех синьорин с дагой нападать…

– Ловко ты меня окрутил! Язычок у тебя, грозный синьор! И не только язычок. – Амазонка подмигнула случайному любовнику. Поднялась на ноги, ничуть не стесняясь наготы, принялась ловко одеваться. Подобные приключения были ей явно не впервой.

«И когда мы успели раздеться? Может, солнце голову напекло?!»

– Дорога? Дорога-то куда ведет?

Наконец удалось разыскать штаны. Кстати, дага лежала рядом с поясом, а не на обочине, где бы ей валяться, выбитой вилами. Бежать! Бежать отсюда! Пока жара окончательно не повредила рассудок.

– Тебе в какую сторону, красавчик?

– Мне? В Верону…

– Направо езжай. Проедешь Чигитту, возьмешь еще правее. Дальше спросишь. Или задержишься?

Намек на продолжение приятного знакомства заставил Ахилла утроить скорость одевания. Любовь – цветок из розария услад, но вилы… дага!.. «фалсо манко ин-секст»!..

– Увы, прекрасная синьорина. Тороплюсь.

И – только пыль взвилась из-под копыт.

Чигитту всадник миновал до полудня, не задержавшись. Напротив, при виде первой же молодки, встреченной на окраине, дал коню шпоры, и тот припустил как бешеный. Лишь через пару часов Ахилл позволил себе привал в тенистой дубраве, где обнаружился свежий, но крайне запущенный родничок. Хлеб Морацци забыл в пещере, на алтаре Квиринуса, обедать пришлось куском сыра, запивая остатками вина из фляги. Убаюкивающе трещали цикады, журчал родник. Разомлевшего от жары и выпитого вина молодого человека начало клонить в сон. Сквозь дрему недавнее происшествие виделось иначе: вот он, Ахилл, отпускает девице игривые комплименты, поселянка двусмысленно отшучивается… Впрочем, хоть наяву, хоть во сне, а закончилось все совершенно одинаково.

Проснулся он ближе к закату.