Текст книги "Сеть для Миродержцев"

Надежда умирает последней. Она остается даже тогда, когда тело твое уже мертво, а душа мучается в аду на грани полного распада.

И вот однажды…

О, это благословенное «однажды»! Он ждал его целую вечность, верил в него – и дождался!

Когда проклятая тварь в очередной раз дала ему возможность вдохнуть воздух Преисподней, напоенный миазмами – Равана ощутил, что оковы-щупальца ослабли.

Наконец-то тварь утратила бдительность.

Упустить единственный шанс царь ракшасов не мог. Рванувшись изо всех своих еще немалых сил, он выскользнул из опостылевших объятий – с победным ревом вылетев на берег.

Он хорошо помнил дорогу к выходу из ада. И, несясь через знакомые дебри Риджиши, расшвыривая по дороге волков и гиен, не обращая внимания на укусы насекомых и хлещущий по плечам огненный дождь, устремился навстречу вожделенной свободе!

«Дайте мне только вырваться отсюда! Дайте только вернуться в мир живых – и вы скоро вспомните Равану! Скорей, чем вам хотелось бы!» – пело сердце в груди мертвого ракшаса.

Уже вбегая в знакомый туннель, Равана вдруг сообразил: ни один из встреченных им по дороге остроухих киннаров не попытался задержать беглеца! Испугались? Поняли, что бесполезно? Или…

Воздух вокруг сгустился, затрудняя движения, становясь упругим, мешая бежать, но Ревун упорно шел вперед – к свободе, к свету, в мир, из которого он был низвергнут аватарой Опекуна…

Воздух превратился в невидимую стену. Шаг, другой – и Равану отбросило назад. Он упал, обдирая в кровь ладони и колени, бешеным вепрем кинулся на четвереньках – его отшвырнуло вдвое сильнее. Ракшас завыл в безнадежной тоске и услышал за спиной спокойный голос адского служителя:

– Пойдем обратно, Ревун. Твои грехи надежней любых сторожей…

Киннар стоял в десяти шагах и смотрел на царя ракшасов, как смотрят на диковинного, но глупого зверя.

Его взгляд придал Раване ярости – и мощи. Чудовищным усилием он сумел продвинуться на посох… два посоха…

И вновь распростерся у самых ног киннара.

– Убедился? – в голосе слуги Ямы на было ни злорадства, ни даже насмешки.– Тогда вставай. Пошли.

– Куда? – тупо осведомился Ревун.

– Обратно. В Преисподнюю.

И грешники могли видеть: бывший Бич Трехмирья, перед которым трепетали Локапалы, ссутулившись, понуро бредет вслед за бесстрастным провожатым.

Сам.

Без цепей и веревок.

* * *

Однако в зловонную пучину Вайтарани его не вернули – и Равана был благодарен Петлерукому уже за это!

Теперь у него появились личные палачи: полудюжина киннаров, сменявших друг друга. Каленые иглы под ногти, поджаривание на медленном огне, котел с кипящим маслом, соль и красный перец на свежие, (всегда свежие, будь они прокляты!) раны – ракшас стоически переносил адские пытки. Привыкнуть к страданиям по-прежнему было невозможно, но смириться, как с неизбежным злом, справедливым наказанием за прошлые грехи?

Почему бы и нет?

Временами Равана удивлялся сам себе: почему он не ревет бешеным зверем, не сопротивляется, не пытается вырваться и растерзать палачей?

«Сломался, Ревун?» – думалось иногда, но в глубине души ракшас понимал: вряд ли.

Дело не в этом.

Теперь у него было много времени. И хотя пытки плохо располагают к размышлениям, Равана все же находил в себе силы отрешиться от сиюминутных страданий, заново перебирая четки навсегда потерянной жизни: бусина, другая, третья… Былые подвиги или преступления, пустяки или события сейчас представали перед измученным ракшасом в совершенно ином свете: не царь, но прах, не триумфатор, но последний из грешников, не богоравный герой, а убийца и насильник…

И, как венец любых дум – удавка Князя Преисподней, когда Равану, подобно жертвенному козлу, вели вглубь Нараки.

Вели на убой, а он ничего не мог с этим поделать.

Чем же были все его блистательные победы над Локапалами-Миродержцами?! Майей, иллюзией? Милостыней Брахмы?

Ведь Созидатель, даровавший ему неуязвимость от богов в обмен на плод чудовищной аскезы, возникал рядом не раз. Тогда-то Равана гордо думал, что Брахма является смиренным послом: просить его, могучего Равану, пощадить очередного бога-сура – и милостиво соглашался, считая себя равным Созидателю.

Победив, он мог позволить себе великодушие!

Но из бездны ада все выглядело по-иному. Сурья-Солнце просто выслал навстречу Десятиглавцу привратника, разрешив последнему сдаваться или сражаться по собственному усмотрению – и продолжил играть с Варуной, Миродержцем Запада, в «Смерть Раджи». Триумф? – или пощечина?! Если петля Ямы влекла Равану без усилий, то многое ли ракшас мог бы противопоставить Молоту Подземного Мира, когда Петлерукий в гневе уже был готов пустить оружие в ход?! Устоял бы он против громовой ваджры Индры-Стогневного, разгневайся его соперник всерьез?! Ведь даже Валин-Волосач, сын Громовержца – обезьяна, не бог! – таскал Равану в поднебесье, как орел кролика!

А Тысячерукий Картавирья – человек, всего лишь человек! – скрутил непобедимого ракшаса и заточил в темницу только за то, что Равана помешал Тысячерукому забавляться в реке с женами…

Тогда, обуянный гордыней и тщеславием, Равана после очередного унижения кидался отыгрываться на Локапалах, вновь и вновь терзая всю Свастику; но сейчас, расплачиваясь в царстве Ямы за прошлые прегрешения, он передумал и понял многое.

И Брахма-Созидатель был не послом, а нянькой, боясь за основы Вселенной, а не за Миродержцев или за неуязвимого глупца…

Бывший Бич Трехмирья корчился от стыда, и пытки казались избавлением.

А еще Равана иногда находил в себе силы удивляться, наблюдая за мучителями-киннарами.

Царь ракшасов вспоминал, как у себя дома, на Ланке, издевался над пленниками – унижение героев забавляло, ощущение собственного могущества хмелем кружило единственную голову, возможность казнить и миловать доставляла райское блаженство… И это было правильно – иначе зачем нужны богатство, власть, воинские победы?!

Но ад жил по другим законам. Исподтишка наблюдая за слугами Ямы, Ревун ни разу не заметил на их физиономиях злорадных ухмылок или раздражения, когда он, дергаясь на колу, выкрикивал проклятия и оскорбления (впрочем, это хоть как-то спасало лишь поначалу). Чувство превосходства, сострадание, наслаждение чужими муками – ровным счетом ничего не отражалось на бледных лицах киннаров.

Любая пытка, любое поведение пытуемого – равнодушные палачи словно были частью мучений!

Равана уже готов был счесть киннаров бесчувственными, неполноценными существами, тупыми исполнителями чужой воли. Но однажды случайно заметил, как двое сменившихся киннаров, отойдя в сторону, разговорились о чем-то между собой. Его мучителей словно подменили! Один оживленно жестикулировал во время рассказа; второй внимательно слушал, потом брякнул два слова, взлохматил красную шевелюру – и оба от души расхохотались! Хлопая друг друга по плечам и утирая слезы, выступившие от смеха, киннары направились прочь, а Равана еще долго смотрел им вслед.

С высоты кола.

Этот случай подсказал бывшему Десятиглавцу убедительней целой своры мудрецов-наставников: то, что для ракшаса некогда было развлечением и утверждением собственной власти, для киннаров являлось работой. Буднями, повседневностью, монотонным трудом, который адские служители прилежно выполняли тысячелетие за тысячелетием. Они были выше ненависти, наслаждения или сострадания. Просто каждый грешник обязан получить свое и уйти на новое перерождение. А на его место придет другой. Киннары должны мучить, а грешники – мучаться.

Таков порядок.

Таков Закон.

Недаром вторая ипостась Петлерукого Ямы – тот же самый Закон-Дхарма; и недаром Князя Преисподней зовут Дхарма-раджей, Царем Смерти-и-Справедливости.

Поняв это, Ревун смирился окончательно. Никто не издевался над ним, не желал ему зла – и стало быть, некого было ненавидеть или молить о снисхождении.

Таков Закон,

Теперь Равана все чаще вспоминал годы своего беспримерного подвижничества, и иногда ему казалось, что сейчас он снова предается аскезе и истязанию плоти. Нет вокруг мучителей-киннаров, нет адских тварей и огненных дождей – все эти муки причиняет и принимает он сам.

Добровольно.

Странное дело: когда нынешнее положение представлялось великому ракшасу в таком свете, боль от пыток слабела.

Таков Закон?..

Время червем рыло норы в стенах Преисподней. Равана давно потерял счет дням, месяцам и годам, а спрашивать у киннаров не хотелось – да и собственно, какая разница?

Его стали чаще оставлять в покое. «С чего бы это? – гадал про себя ракшас.– Может быть, я уже искупил большую часть своих грехов?»

Далек ли он был от истины или приблизился к ней вплотную? – так или иначе, вскоре к нему явился посланец!

Вернее, посланец Вишну-Опекуна приходил не к Раване, а к Князю Преисподней, но на обратном пути небесный гость завернул и к закованному в цепи ракшасу. Сейчас бывший Десятиглавец страдал многодневным мутным похмельем, непонятно чем вызванным. Вернее, как раз понятно чем – просто пришло время для очередной пытки. Самым обидным было то, что хмельного Раване никто не давал целую вечность! Зато похмелье выглядело подлинным до мелочей: с головной болью, рвотными позывами, слабостью во всем теле… Ракшас уже начал задумываться: не лучше ли было бы вернуться к иголкам под ногти? Впрочем, его мнения никто не спрашивал.

Вот в этом-то состоянии грешника и застал посланец Вишну.

– Радуйся, ракшас! – громогласно возвестил гость; и Равана заскрипел зубами, морщась от очередного приступа головной боли.– В несказанной милости своей Опекун Мира переводит тебя, грешника, на службу в свою обитель Вайкунтху! Недолго осталось тебе стенать во мраке Нараки…

– Уйди, кошмар-искуситель! – простенал Равана, борясь с желудочными спазмами.– И без тебя тошно!

Посланец Вишну обиженно пожал плечами и исчез.

А примерно через месяц за Раваной действительно пришли…

3

Равана замолчал и машинально опрокинул в глотку чашу с сомой.

Мою.

Вздрогнул, непонимающе уставился на опустошенный сосуд и осторожно поставил его на стол.

– Это я случайно…– в смущении пробормотал ракшас, горбясь.– О чем мы?..

– Через месяц за тобой пришли,– напомнил ему Гаруда, все это время, как и я, внимавший рассказу ракшаса.

Напрашивался вывод: Лучший из пернатых слышит историю Десятиглавца впервые.

– Пришли,– подтвердил Ревун.– Я сперва не поверил, но меня действительно расковали и повели к выходу из Преисподней. Иду, все вокруг как в тумане – и не верю! Не бывает! Только когда миновали то место, где меня швыряло… Чувствую: идти тяжело, но можно; и тут меня как обухом – поверил! А снаружи уже колесница ждет…

Он снова замолчал, уставясь в одну точку.

– Вот так я и попал сюда,– закончил бывший Десятиглавец.– Сам Опекун у ворот встретил, рассказывал: он, мол, когда Рамой-аватарой был и меня убивал – зарок дал, что теперь, значит, за меня в ответе! Дождался, пока положенное отмучаюсь, и к себе, в Вайкунтху, забрал. Верховодить над всеми, кого Опекун за это время в ад спровадил: потому как помнит, что я – царского рода…

Равана тяжко вздохнул, вспоминая тот разговор.

– А я его слушаю – и чувствую: плохо мне! В раю плохо! Руки-ноги крутит, в голове звон, все тело огнем горит – и словно тянет меня куда-то, прочь отсюда! Опекун, видать, тоже заметил. Запнулся, а потом и говорит: «Вижу, все вижу, непутевый ты ракшас… Значит, не добела ты у Ямы очистился, отторгает тебя моя Вайкунтха! Даже под моей Опекой… Но это дело поправимое – есть тут у меня под боком одно местечко…» Оказалось – и правда есть! Вроде ада, только маленького. Душ на сто-сто пятьдесят. Вон, Гаруда знает…

– Знаю,– мрачно кивнул Лучший из пернатых, чуть не пробив клювом столешницу.– Глаза б мои его не видели!

И непоследовательно добавил:

– Индра, хочешь – покажу?

– Как-нибудь в другой раз,– отклонил я предложение Гаруды, которое почему-то не показалось мне особо заманчивым.– Лучше я Равану послушаю. Сколько лет, понимаешь, не виделись! А исподнее… в смысле, преисподнюю братца-Вишну я потом посмотрю…

– Да что там смотреть! – досадливо махнул ракшас волосатой ручищей.– У Ямы-дружка, небось, бывал?

– Бывал.

– Так вот, у Ямы лучше. То есть хуже. То есть… Тьфу, пропасть, совсем запутался! Короче, дело у Ямы куда правильней поставлено! А тут не палачи, а недотепы! Хорошо хоть Вьяса-Расчленитель иногда заходит – уж он-то им мозги вправляет будь здоров! Любо-дорого посмотреть!

Вьяса?! Черный Островитянин, сын Сатьявати и Гангеи Грозного, одна из смертных аватар Опекуна?! Оч-чень интересно! Значит, он здесь? Или БЫВАЕТ здесь? Или ИНОГДА ЗАХОДИТ?! Ладно, отложим. Вопросов пока задавать не будем – пусть Ревун рассказывает.

– …Ну, мы их кой-чему подучили, теперь уже справляются. Не как киннары, иногда сознание теряют, палачи-крылачи, откачивать приходится – но худо-бедно… Так и живем: сутки-двое… ну, да я тебе уже говорил. Все легче, чем в Нараке. И служба-то непыльная – прав Гаруда! Бездельничаем больше. Хотя грех жаловаться – Опекуну виднее…

И Равана подмигнул Лучшему из пернатых.

– А кого охраняете-то? И от кого?

Может, спрашивать и не стоило, но слова сами сорвались с языка. Однако ни Равана, ни Гаруда ничего не заподозрили. И то правда: любому интересно, кого и от кого в Вайкунтхе охранять понадобилось?!

– Да мудрецов всяких, подвижников… а вот от кого – понятия не имею! Велено сторожить – мы и сторожим. Только покамест без толку! Эх, если б мне кто раньше сказал, что я, Равана-Непобедимый, царь ракшасов, буду у Вишну в саду плешивых мудрецов пасти – я б тому пророку…– Ревун безнадежно понурил голову.– Видать, и впрямь не добела отмылся. И Вайкунтха нас не любит: в аду очищаться приходится, чтоб приняла хоть на окраине! Правда, теперь пореже: раньше словно понос – через день бегали! Как мыслишь, Индра? – служба эта дурацкая, может, она тоже вроде искупления? Эх, искуплю до конца – и на новое перерождение! Засиделся я в мертвецах, надоело – во! (Равана выразительно провел ребром корявой ладони себе по горлу). А так – ничего. Не совсем рай, конечно, но иногда и апсару какую-никакую подцепишь, и поговорить есть с кем – жить можно. Хотя я бы, дай мне волю…

4

Что бы сделал Ревун, если б ему дали волю, нам с Гарудой узнать было не суждено. Издалека послышались возбужденные крики, знакомое ржание – и тут же все это перекрыл трубный глас, который мудрено было не узнать:

– Владыка Индра! Яви лик! Меня прислал за тобой Брихас! Владыка-а-а!!!

Когда надо, звонкий голос Матали мог поднять на ноги мертвых. И уморить живых. Помню, на день рождения десяток остроумных мудрецов скинулись и поднесли Матали в складчину такой дар. Только пользовался им мой сута редко.

Что ж стряслось у Тридцати Трех, если он так орет?!

– Матали, я здесь! – заорал я в ответ, и вышло совсем неплохо: Равана поспешно зажал уши, а Гаруда втянул клювастую голову в покрытые перьями плечи.

– Сейчас разберемся,– бросил я им уже нормальным тоном. И, наплевав на все правила этикета (мне – можно!), как ужаленный, вылетел из трапезного павильона.

Джайтра, колесница моя золотая, сама рванулась ко мне от решеток, и буквально через несколько мгновений Матали резко осадил коней в двух саженях от меня.

– Приветствую тебя, Владыка,– скороговоркой протараторил возница.– Брихас… Брихас… меня… за тобой! Там, на Поле Куру… Владыка, это Пралая! Конец света!

Я даже не успел спросить, откуда Словоблуд узнал, где меня искать – задыхающийся голос Матали разом уплыл в сторону, продолжая бубнить несуразицу на самом краю сознания, а я ощутил знакомое тепло.

Жар!

Миродержцы пытались связаться со мной через Свастику Локапал!

И руки мои сами раскинулись крестом.

Глава третья
БОГАМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН

1

Однажды братец Вишну придумал себе две ипостаси, двух божественных мудрецов-стервецов: Нару и Нараяну.

В переводе с благородного: Народ и Путь Народа.

Простенько и со вкусом.

Видеть их никто не видел, слышать не слышал, поскольку ни того, ни другого и быть не могло в связи с непреходящим величием; а единственный реальный мудрец с похожим именем Нарада (склочник, каких не то что мало, а и вовсе-то нет!) очень ругался, когда его путали с этими ипостасями.

В последнее время Нарой и Нараяной – вернее, их вторичными воплощениями! – полюбили называть Черного Баламута и моего сына Арджуну, но болтовня сплетников, что снег под солнцем!

Зато оружие «Нараяна» существовало на самом деле. И к его появлению выдумки братца Вишну, равно как и сам Упендра, не имели ни малейшего отношения; здесь разве что Тваштар-Плотник руку приложил…

Ударение в названии оружия делалось на втором слоге, что для сведущих в воинской науке выворачивало смысл слова наизнанку; и «Путь Народа» превращался в «Путь Народа навыворот».

Беспутство Народа.

Ничего более страшного в арсенале Трехмирья не имелось – если, конечно, не брать в расчет Тришулы, убийственного трезубца Шивы.

Защиты от «Беспутства Народа» не знали. Любое сопротивление только усиливало его действие, а если сопротивляющихся оказывалось достаточно много, и они могли продержаться против «Нараяны» достаточное время, то мощь оружия возрастала тысячекратно, и тогда – здравствуй, Пралая, Судный День, конец света!

Горы трупов и толпы забывших все, включая собственную варну и имя, слюнявых идиотов! Может быть, уцелеет горстка ублюдков из смешанных каст, да еще недоумки от рождения – и все! Брихас давным-давно просветил меня на сей счет, предупредив, чтобы я ни в коем случае не хватался в гневе за «Нараяну»!

Ведь эта пакость била по сердцевине, по глубинной сути – бога ли, человека, неважно – по его Пути! Сильных, способных сопротивляться, тех, кто верен долгу и чист варной, это просто убивает; тех, что послабее – сводит с ума; остаются лишь выродки, подлецы и дураки, в ком отродясь не было того внутреннего стержня, который разрушает «Нараяна».

Путь народа меняется. Старый мир погибает в корчах, а новый… Уж лучше просто сжечь все Трехмирье одним махом, чем увидеть, что сделает с ним «Нараяна»!

Вот такую «веселую» картину нарисовал мне в свое время Словоблуд.

Однажды запущенное, это оружие уже нельзя остановить до тех пор, пока оно не поразит хоть кого-нибудь. Защита же от него одна: отрешиться от своего долга, сойти с Пути, покориться судьбе – и тогда «Нараяна» пройдет стороной, минуя тебя.

Кшатрий, забудь в пучине битвы, что ты – воин! Брахман, забудь во время обряда, что ты – жрец! Вайшья, плюнь на дом и ремесло; женщина, перестань быть женщиной, а мужчина – мужчиной!

Индра, искренне поверь, что ты никогда и ни при каких обстоятельствах не был Громовержцем и Владыкой Тридцати Трех…

Вот оно, Беспутство Народа.

А если предположить, что враги чудом сумеют прикинуться безмозглыми рабами и увильнут от гибели – «Нараяна» в поисках жертвы ударит по тому смельчаку, кто ее запустил, и по его союзникам. Беспутство Народа без добычи не уходит…

Значит, жертвы будут. Жертвы будут сопротивляться – и «Нараяна» опять же начнет набирать силу!

А Поле Куру – благодатная почва…

…Сын погибшего вторым воеводы Дроны, Брахмана-из-Ларца, прекрасно знал это. И месть заставила воителя, ни в чем не уступавшего отцу, схватиться за ужас Вселенной.

За Беспутство Народа.

* * *

Нет, все-таки Матали был гениальным возницей! Мало сказать, что Джайтра неслась по путям сиддхов быстрей перуна – пожалуй, от нас отстал бы и сам Гаруда, который иногда развлекался, обгоняя метательный диск Опекуна!

Еще!

Наддай, сута!.. рви коням жилы, хлещи бичом наотмашь – гони, синеглазый!

Свастика Локапал на какой-то неуловимый миг растворила меня в себе, размазала по Мирозданию… и мгновением позже прийдя в чувство, я уже знал все, что нужно. Внутри Свастики Миродержцы далеки от плоских слов или выкриков – но спрессованный шквал образов и ощущений, обрушившийся на меня из Безначалья, был однозначен. Впервые за многие юги Трехмирью всерьез грозила гибель! Смертный в гневе посягнул на основы основ; сын Наставника Дроны, яростный Жеребец-Ашваттхаман, воззвал к «Беспутству Народа»!

А Локапалы хором воззвали к Индре, Миродержцу Востока, готовые, если понадобится, предоставить мне всю мощь Восьмерых!

На моей памяти не было ни одного подобного случая – даже в самых отчаянных войнах с асурами Миродержцы никогда не объединялись воедино.

Свастика – не для войны. Лишь когда шатаются, грозя обрушиться, столпы Трехмирья, Миродержцы вправе и должны отдать последнее. Эта сила – не для междоусобиц и поединков. Она – для того, чтобы оттащить Вселенную за волосы от края пропасти, помешав обрушиться внутрь самой себя.

Я хотел знать правду о Брахмане-из-Ларца, чья гибель виденьями терзала Варуну-Водоворота; но сына Дроны я должен был остановить любой ценой.

2

Пути сиддхов остались позади, Джайтра пронизала насквозь пушистое покрывало облаков – и теперь перед нами стремительно вырастало Поле Куру. Матали, не дожидаясь моего приказа, натянул поводья, я швырнул под колеса и копыта охапку перистых циновок, и мы застыли в воздухе, самую малость не дотянув до восточных низин.

Я перегнулся через бортик: вот она, Курукшетра, дымящаяся земля, кишащая жуками-слонами и муравьями-воинами, шутка Черного Баламута, ристалище смельчаков и излюбленное зрелище богов-суров… Да, на месте сына Дроны я бы тоже схватился за что ни попадя, наплевав на любые последствия.

Положение столичных войск было безнадежным. На южном фланге сломя голову отступала пехота, и, ловчим псом вцепившись в загривок жертвы, неслась по пятам за беглецами конница ликующих победителей. Северный фланг чудом держался, смыкая ряды вокруг вражеских колесниц, но сверху было хорошо видно: долго им не выстоять.

Даже если слоны резерва успеют вовремя.

А в центре кипени сражения, стянув на себя все остатки великоколесничных героев Хастинапура, дождя ливнями стрел и дротиков, неистовствовал мой сын.

Обезьянознаменный Арджуна.

На мгновение я почувствовал гордость, законную отцовскую гордость – и в ответ недра моей души взорвались Кобыльей Пастью, огненным зародышем Пралаи, окатив сознание пенной волной.

Приливом бешеной ярости.

Ярость и гордость схлестнулись в рукопашной, зубами ища горла врага, и, захлебываясь в кипятке чувств, я понял…

Ничего я не понял.

Просто чужак, который поселился во мне со вчерашнего рассвета, вновь очнулся.

– …даже если сама Смерть, уносящая все живое, станет неусыпно охранять на поле брани сына Индры, я все же, сойдясь с ним в схватке, либо сражу его, либо пойду к Яме по стопам Грозного! Если даже все Миродержцы с сопровождающими их сонмами, явившись сюда, станут сообща оберегать Арджуну в великой битве, то я и тогда уничтожу его заодно с ними! Если… если…

Но прибой накатил и отхлынул. Багровая пелена, застлав на время мои глаза, рассеялась, и я, стараясь не думать о чужаке, а заодно – и об Арджуне, причине нелепой ярости нелепого призрака, обратил свой взор вглубь позиций хастинапурских бойцов.

И почти сразу же увидел сына погибшего Наставника Дроны, Жеребца-Ашваттхамана, чистокровного Брахмана-из-Ларца во втором колене.

Сын Дроны презрел победу, вместо родового знамени с изображением львиного хвоста подняв красный стяг мести. Чистой и холодной мести, как чиста и холодна железная колонна в годаварийском храме Шивы-Разрушителя. Брахман-воин, он просто хотел умереть, прихватив с собой в ад подлых убийц своего отца. Смерть друзей и союзников? конец света? собственная гибель?! честь или позор?! – вряд ли что-то имело сейчас значение для бешеного Жеребца.

Праведный Дрона, лучший из лучших, погублен обманом – сын мертвого спрашивает: «Стоит ли ТАКОМУ миру длить существование?»

Путь Народа обратился в Беспутство; сын мертвого спрашивает: «Даже если жизнь теперь обратится в не-жизнь, что это изменит?!»

Сын мертвого спрашивает…

Как кшатрий, я его понимал. Но в отличие от Жеребца, я находился снаружи, и судьбы Трехмирья были отнюдь не безразличны Индре, Локапале Востока и Владыке Тридцати Трех!

Горе мне! – Миродержцы не способны потерять голову…

Сын Дроны уже успел приступить к ритуалу вызова: сидя на берегу извилистого ручья, где вода давно текла пополам с кровью, и не обращая внимания на свист стрел, Жеребец прикрыл глаза, и с губ его клочьями пены срывались первые слова. Руки брахмана-воина волнами плыли над бронзовым котелком; и, вглядевшись, я увидел: вода в котле неумолимо темнеет, наливаясь жидким свинцом, даже на вид становясь более тяжелой…

Родниковая вода вперемешку с кровью, страшная, но безобидная жидкость, покоряясь велению Жеребца, все больше начинала походить на воды Прародины, откуда и должно родиться оружие «Нараяна»!

Предвечный океан плеснул в бронзовых стенах, Безначалье свинцовым зрачком уставилось на Второй мир; и у меня перехватило дыхание.

– Матали, давай! – горло вытолкнуло приказ комком мокроты.

И мой верный сута, даже если он и не следил вместе со мной за действиями сына Дроны, побледнел храмовым истуканом – словно я только что плюнул ему в глаза.

Сапфировый всплеск омыл лицо возничего, четверка гнедых разом заржала, вздыбясь от окрика Матали – и вихрем рванула с места, топча копытами небесный путь. Мы неслись к земле, земля неслась нам навстречу – и я еще успел удивиться: почему никто из сражающихся до сих пор не обратил на нас внимания? Впрочем, в пылу битвы, когда каждый брошенный в небо взгляд может стоить жизни…

Удар!

В первое мгновение мне, оглушенному и наполовину ослепшему, показалось, что колесница с размаху врезалась в грудь седоглавого гиганта-Химавата.

Тряся головой, как дряхлая развалина, ничего не понимающий Матали поспешно сдал назад; кони раскачивали Джайтру, подобно вознице тупо мотая мордами, захлебываясь кровавой пеной – но все четверо уже набирали новый разбег, повинуясь вожжам и пронзительному визгу суты.

Удар!

Даже не с испуганным, а с каким-то изумленным воплем Матали теряет равновесие, кувырком летит вперед, через спины и головы искалеченных коней; истошное ржание, молоты Подземного мира колотятся в моем сознании, треск сломавшейся оси…

И я остаюсь один.

3

…Косматая накидка пульсирует под коленями, и мне больно, мне очень больно, словно я стою на черном горохе, которым осыпают царей при возведении на престол; я? – Индра, Владыка…

Индра на коленях?!

Впервые в жизни я не могу встать. Туча дышит прохладой, лаской нерожденных молний и непролившегося дождя, она умоляет меня потерять сознание, расслабиться, уйти в забытье – прости, туча, покорная служанка, прости и не мани запретным покоем…

Иначе я соглашусь.

Вот она – Джайтра-Победоносная, колесница моя золотая, грудой хлама валится на землю вместе с упряжкой гнедых рысаков.

Вот она… и мне почему-то все равно.

Перед внутренним взором, заслонив Джайтру-калеку, загорается искрой в ночи Свастика. Миродержцы рядом, они готовы помочь, они отдают последнее, и губы мои, пухлые оладьи, выпеченные из боли пополам с мукой, беззвучно шепчут: «Хорошо… хорошо есть… и хорошо весьма!..»; руки расходятся в стороны, раскидываются изломанным крестом, падать нельзя, нельзя падать! – и гроза сползается отовсюду к поверженному Владыке.

Гроза.

Моя гроза.

Мама, я больше не могу быть Индрой! – но не быть Индрой я тоже не могу, и поднимаюсь во весь рост.

Мама… мамочка…

Я успел. Свора клочковатых обрывков щенятами кидается под колеса, стелится под гнедую упряжку, и Джайтра плавно опускается в ложбину меж дальними холмами, поросшими кустами ююбы и арки. Где ложится на бок и замирает. Свастика Локапал звенит во мне медным гонгом, я понимаю, что за это придется платить, но любая цена сейчас не кажется чрезмерной; и где-то вдалеке, между «здесь» и «там», шелестит голос Словоблуда, отдающего приказы кому-то… Да, Наставник, я верю – помощь скоро прибудет.

Я верю, и поэтому не стану ждать.

Тело само подается вперед, раскинутые крестом руки ложатся на невидимую поверхность, и подо мной пружинит чудовищный нарыв, волдырь, безобразный нарост на теле Земли… Что там рассказывал Равана? Незримая упругая стена, которая не выпускала его из Преисподней? Я машинально киваю, словно Равана может меня сейчас видеть, и закусываю губу, морщась от жгучей боли. Что бы это ни было, здесь – не Преисподняя, а я – не дохлый ракшас! Суры-асуры, куда катится Вселенная?! Ведь «Нараяна» еще не запущена, да и не действует она ТАК!

Нарыв дергается древесным слизняком, гной внутри него катится волнами, пожирая сам себя, тысячи ног, колес и копыт топчут кровавое месиво, тесто для небывалого пирога… и я вижу Матали. Вон он: ловко лавируя в рядах отступающей пехоты, мой возница пытается уйти в сторону, к холмам, к убежищу Джайтры… Значит, он там, а я – здесь; значит, ему, суте-полубогу – можно, а мне, Владыке Индре – нельзя?!

Гнев лучше любых лекарств.

Жаль только, что после… Я запрещаю себе думать о том, что может случиться после.

И громовая ваджра сама ложится мне в руку.

Взлетев над нарывом, я превращаюсь в огонь и грохот, облив проклятый купол над Курукшетрой бледно-голубыми сполохами.

Окажись внизу Город Слона – столицу должно было разнести по камешку!

Поверхность нарыва на миг становится видимой, молнии размазываются по ней, словно топленое масло по поверхности воды – и гаснут.

Без цели и смысла.

Я убеждаюсь в последнем немедленно, с размаху врезавшись плечом в упругую стену.

Бешенство заполняет меня целиком. Если Вселенной суждено быть разрушенной, то это сделаю я, Владыка Тридцати Трех!

Свастика Локапал, раскаленная добела Жаром всего Трехмирья, бешено крутится перед внутренним взором, превращаясь в метательный диск. Огненные плети молний наотмашь хлещут проклятый нарыв, небо дымится пепелищем от погребального костра, гром лавой течет по горизонту, чернокожий день изо всех сил притворяется ночью – а я выворачиваюсь наизнанку, насилуя Свастику, исходя Жаром, стремясь туда, вниз, на Поле Куру, и чужак внутри меня подставляет плечо, тоже мечтая прорваться; нет – дорваться…

Теперь я чувствовал каждой жилкой: для чужака бой, там, внизу, еще не закончен. Он пришел оттуда, и теперь в бешенстве стремится обратно – зачем, незваный гость?! Скажи мне – зачем; скажи мне – кто ты?! И мы прорвемся, потому что нам обоим позарез нужно туда, в гной и сукровицу, потому что сила всех Восьми Миродержцев сливается сейчас с твоей яростью в единый бушующий поток – что в Трехмирье способно устоять перед нашим натиском, кем бы ты ни был?!

Двое становятся одним, жизнь становится танцем, танец – огнем, и воды Прародины горбятся волнами-исполинами в Безначалье, откликаясь на зов.

Мы были на грани победы, но что-то отчаянно мешало нам, и вдруг я, на мгновение ощутив себя чужаком, понял: мне мешает тело! Бессмертное тело Индры-Громовержца! Не будь его – я бы уже давно сражался там, внизу, сумев сполна расплатиться…