Текст книги "Царь Борис, прозваньем Годунов"

Надо было бы не советовать, а приказывать, но, во-первых, некому пока было приказывать, а, во-вторых, не до Нагих было. Они же, устрашенные быстрой и неожиданной опалой всесильного недавно Бельского, вели себя несвойственно тихо, не напоминая лишний раз новой власти о своем существовании. Ко мне же пришли смиренно и били челом дозволить им сопровождать Димитрия с матерью в Углич. Я и дозволил, все же родственники Марии ближайшие, но более всего мне хотелось, чтобы у царевича юного была свита подобающая. Попутал меня бес мелкого тщеславия.

Провожали нас достаточно торжественно с учетом траура. У красного крыльца дворца царского Федор потрепал по щечке Димитрия, Борис, изрядно повзрослевший, поклонился дяде, сидевшему на руках у мамки, Арина расцеловалась на прощание с Марией, обе пролили по две слезинки положенных, Митрополит осенил нас всех на добрую дорогу знамением крестным. Об отъезде нашем специально не объявлялось, но ушлый народ московский о нем прознал и высыпал на улицы, славя Димитрия и меня и призывая на нас благословение Божие. До пределов Москвы нас сопровождали бояре и три тысячи стрельцов, но от Красного Села они повернули обратно, оставив нам лишь две сотни стрельцов, которые были даны Димитрию в охрану. Помню, тогда я еще похвалил себя за то, что позволил Нагим ехать с нами, они со своими холопами уравновешивали численность стрельцов, нехорошо смотрелось бы со стороны, если бы мы с Димитрием ехали в окружении стрельцов, тут всякие ненужные мысли могли прийти людям в голову.

А уж как добрались до Углича, так не мог же я сразу Нагих отправить восвояси. Так радушному и гостеприимному хозяину поступать не подобает. Вот и загостились они у нас, на семь лет.

Но поначалу я их не замечал, ибо пребывал весь в делах. Нет, обустройством, конечно, княгинюшка занималась, ей это в радость, я же носился между Угличем и Москвой. Простые люди говорят: конец – делу венец. А в нашем семействе великокняжеском иная поговорка существует: венчание кончает дело. Венчанием на царство и занимался.

В первых числах мая в Москве был созван Земский Собор, который должен был утвердить решение Думы боярской об избрании Федора на царство, назначить дату венчания и порядок празднования. Вы скажете, дело формальное, но было не так. Бунт, усмиренный в Москве, перекинулся на провинцию, волновались казаки на украйне, открыто восстали татары казанские, черемисы, мордва. Некие люди возбуждали народ именем Димитрия, меня это чрезвычайно беспокоило, я не уставал повторять всем подряд, что царевич не имеет к этому никакого отношения, даже и Нагих защищал, говоря, что они находятся под моим неусыпным надзором.

Я, как и Мстиславский, и Годуновы, и, возможно, Федор, возлагали все надежды на Земский Собор, на то, что утишит он бунт в Земле Русской, как недавно решение Думы боярской смирило бунт в Москве. Для этого было необходимо, чтобы решение Собора было единодушным, чтобы лучшие представители Земли Русской, все как один высказались в пользу Федора. Особенно старались Годуновы, это и понятно. Как они добились единомыслия, я не знаю, но добились.

Хотя одно мелкое происшествие чуть было все не испортило. Опять я виноват оказался! Подошел срок исполнения моего обещания, данного на Лобном месте. Никогда нельзя обманывать ожидания простого народа! Посему испросил я для порядку разрешение у Думы боярской и выкатил народу сорок бочек вина. А что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, после первых вялых здравиц царю Федору и боярам, народ, разогревшись и оживившись, принялся славить меня – это было приятно! – но потом, о, Боже, царевича Димитрия. Едва новый бунт не случился.

Чтобы сгладить свою промашку, пришлось мне еще один пир устраивать, для всех членов Собора Земского, то есть устраивали Годуновы, а я платил за все. Человек я, как вы знаете, не жадный, но даже я кряхтел, глядя на счета. Но пир получился знатный, ничего не могу сказать, и выкриков никаких лишних там не допускалось, только: «Федор, Федор, Федор!» Как-то так сложилось, что был тот пир в вечер перед заседанием Собора, так что крики эти сами собой продлились и на день следующий. Оно и ладно!

Другое неладно вышло. Опять же по моему недосмотру, но не мог я, закрутившись в делах, за всем уследить! Я уж рассказывал вам, что по старому обычаю великие князья и цари Русские при венчании брали себе новое имя. В нашем роду таких имен было три: Иван, Василий и Димитрий. Величественные, ратоборные Иван с Димитрием блаженному Федору никак не подходили, оставался Василий. Это я и уточнил у князя Мстиславского, когда мы встали во главе процессии, направляющейся к храму Успения в день венчания.

– Если бы! – тихо воскликнул Мстиславский.

– Неужели – Иван? – ужаснулся я.

– Хуже, – ответил Мстиславский, – Федор. Уж как мы с Митрополитом вместе уламывали, ни в какую, уперся и все.

«Это верно, упрям, – подумал я и добавил: – Как все люди недалекие».

– Уж и к Арине подкатывались, – продолжал шепотом Мстиславский, – та, знай, талдычит: что же мне теперь, Федю моего по-другому величать? Не хочу! Дура баба! – произнес он в голос, не сдержавшись от раздражения, и тут же принялся испуганно осматриваться вокруг.

– Баба она и есть баба, никакого государственного мышления, – поддержал я его и добавил сокрушенно: – Нехорошо получилось!

– А что сейчас хорошо? – зашептал Мстиславский. – Ты вокруг посмотри. Одни Годуновы, Сабуровы, Вельяминовы. Совсем нас, древних князей удельных, отодвинули.

«Тебя отодвинешь!» – усмехнулся я про себя, не ведая, в сколь скором времени жизнь покажет мне мою неправоту.

* * *

Само венчание Федора на царство было самым торжественным из всех, мною виденных. Ничего удивительного – чем слабее власть, тем богаче и пышнее церемонии. Даже Природа этому потворствовала. Был последний день мая, и вся Москва принарядилась зеленью и цветами. Ночью случилась гроза с сильным ветром и проливным дождем, мы уже крестились боязливо, суеверно видя в сей буре предвестие царствия несчастливого, но утром небо очистилось, выглянуло яркое солнце, и Москва, омытая дождем, засияла во всей красе. Тогда увидели мы истинный смысл предзнаменования: закончились года бурные, грозовые, темные, наступает царствие тихое и светлое. Увидели и возвеселились сердцем.

То был день великого примирения всех перед престолом царским. Вот и Никита Романович, пребывавший при Симеоне в десятилетней опале, занял свое место среди бояр, не простое место, а одно из первейших. Я это из того вывел, что при венчании он держал на златом блюде венец царский, на это все внимание обратили и немало это обсуждали и тогда, и после. Честь великая, но Никита Романович почему-то не выглядел счастливым. А Борис Годунов, которому по его положению третьего опекуна надлежало выполнять эту священную обязанность, отнюдь не выглядел расстроенным или завистливым, мне даже показалось, что его глаза в тот момент хитро поблескивали.

Даже Федор выглядел вполне пристойно, особенно в первой половине многочасовой церемонии. Потом-то он устал, но, признаюсь, и я притомился, хотя и не нес на себе двухпудового облачения царского. А в начале Федор очень проникновенно и без единой запинки произнес вступительную речь, на составление которой было потрачено столько времени, каждое слово которой било точно в цель и отметало вопросы ненужные.

– Владыко! – воскликнул Федор, обращаясь по обычаю к Митрополиту. – Родитель наш оставил земное царство и, прияв ангельский образ, отошел на Царство Небесное, а меня благословил державою и всеми хоругвями государства нашего, велел мне, согласно с древним уставом, помазаться и венчаться царским венцом. Завещание его известно святителям, боярам и народу. Итак, по воле Божией и благословению отца моего, соверши обряд священный, да буду царь и помазанник!

Эта внятная и четкая речь, в составлении которой я принял посильное участие вместе с Борисом Годуновым, была обращена больше к присутствующим, чем к Митрополиту. Дионисий же, не разобравшись, после обряда венчания разразился ответным пастырским наставлением. Со свойственным ему словоблудием он перечислил Федору главные обязанности венценосца: долг хранить Закон и Царство, иметь духовное повиновение к святителям и щедрость к монастырям, уважение к боярам, основанное на их родовом старшинстве, милость к чиновникам, воинству и всем людям.

– Цари нам вместо Бога, – разливался Дионисий, – Господь вверяет им судьбу человеческого рода, да блюдут не только себя, но и других от зла, да спасают мир от треволнения и да боятся серпа Небесного! Как без солнца мрак и тьма господствуют на земле, так и без учения все темно в душах, будь же любомудр или следуй мудрым. Будь добродетелен, ибо едина добродетель украшает царя, едина добродетель бессмертна. Хочешь ли благоволения Небесного? Благоволи о подданных! Не слушай злых клеветников, о, царь, рожденный милосердным! Да цветет во дни твои правда! Да успокоится отечество! И возвысит Господь царскую десницу твою над всеми врагами, и будет Царство твое мирно и вечно в род и род!

Так метал Дионисий бисер своего красноречия перед Федором, а тот и не пытался вникнуть в смысл, тратя все силы на борьбу с зевотой и с заваливанием головы набок.

Нет нужды описывать всю церемонию, отмечу лишь два запомнившихся момента, выбивавшихся из традиционного чина венчания. Первый – постоянное присутствие близ царя наследника Бориса. Быть может, это бы и забылось, но в конце венчания подуставший Федор передал державу сыну, и тот принял изрядно тяжелое золотое яблоко и во все оставшееся время держал его своей не по-детски твердой рукой. Потом много об этом говорили, видели в этом предзнаменование скорой смены власти, иные же утверждали, что все это было замыслено заранее, и кивали на Годуновых. Я все же думаю, что вышло это случайно, а вот слух задним числом Годуновы вполне могли пустить.

Зато второй момент был, несомненно, придумкой Годуновых. Арина по обычаю не могла участвовать в венчании – не женское это дело. Так ее в окружении боярынь ближних усадили перед распахнутым окном ее терема во дворце царском, и народ толпился вокруг, восклицая беспрестанно: «Да здравствует царица Арина!» – чему немало способствовал дождь монет серебряных, столь же беспрестанно лившийся из окон дворца. Воистину Годуновы решили сотворить и явить миру новую Анастасию, что из этого вышло, я дальше в подробностях расскажу.

Во всем же остальном праздник удался выше всяких похвал. Пиры и веселье продолжались целую неделю, не забывали и о народе, устраивая для него ежедневно разные забавы, раздачи денег и вина. Завершилось же все грандиозным всенародным гулянием на царицынском лугу, где перед лицом царя, царицы и наследника, а также всех жителей московских воины состязались в искусстве ратном, а семь залпов из ста семидесяти пушек возвестили всему миру о твердости и неколебимости власти нового царя Всея Руси.

* * *

Я возвращался в Углич весьма успокоенный – окончился короткий, но всегда бурный период междуцарствия. Уверен, так думали в державе нашей почти все, вот только те, кто мыслил иначе, располагались у самого трона. Оттуда еще долгие два с половиной года исходила смута.

В чем-то планы покойного царя Симеона оправдались, опекуны царские, Иван Мстиславский, Иван Петрович Шуйский и Борис Годунов вместе с их семействами схлестнулись в схватке жестокой. Но на престол они не покушались, они бились за первое место у трона. Но во многом Симеон ошибся. Да и мудрено было предполагать, что четвертого возможного опекуна, Богдана Бельского, съедят в первый же день после кончины царской. Не учел он в своих расчетах и Захарьиных.

Никита Романович вернулся во власть с присущим ему напором и решительностью, подчинил многих бояр своему влиянию и вынудил опекунов считаться с собой и искать с ним союза, что каждый из них и делал в тайне от других. Держался Никита Романович с такой властностью и так ловко вылезал вперед при каждом удобном случае, что многие уже говорили не о трех, а о четырех опекунах. Но дело не в этом. Конечно, все опекуны относились к царю без должного почтения, но Никита Романович Федора в упор не видел, он смотрел на престол царский и видел – пустое место. Его бдение у трона опустевшего продолжалось!

Теперь у него было больше времени на подготовку, больше возможностей, он ждал только удобного момента. Вы спросите, откуда я это знаю? Да от самого Никиты Романовича и знаю, и рассказывал он мне все это в ситуации, когда любой человек не будет ложью отягощать душу лишним грехом.

Но это было уж после всех событий. Началось же все с тяжкой болезни царя Федора. Так говорило донесение, поступившее ко мне в Углич, слухи же утверждали, что дни царя сочтены. Я стал собираться в поездку, в это время меня настиг второй двойной вал донесений и слухов о бунте в Москве. Передавали нечто невероятное: что несколько десятков детей боярских и оружных холопов из романовской свиты попытались ворваться в царский дворец и захватить царя, но были отбиты стражей стрелецкой, которая как по заказу именно в этот день была усилена и предупреждена. Нападавшими будто бы командовал Федька Романов, он об этом даже слухи говорили глухо, неуверенно и как бы нехотя.

Бунтовщики были оттеснены за пределы Кремля, где их ждала внушительная помощь из дворян, купеческих сынов и прочей черни московской. Стрельцы едва успели закрыть ворота. На следующий день была предпринята попытка штурма Кремля, всадники носились вдоль стен и осыпали стрелами стрельцов, стоявших на стенах, выстрелами из огромной пушки пытались разбить Фроловские ворота, но обитый железными полосами дуб вышел победителем в споре с каменными ядрами. Штурм перетек в правильную осаду, к нападавшим стекалось все больше подкреплений и все они шли под знаменами царевича Димитрия.

Неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы один из стрельцов не сшиб метким выстрелом вождя бунтовщиков Никиту Романовича Захарьина-Юрьева – да, это был он! На нем был надета кираса железная, но удар снаряда пищального был настолько силен, что он пробил доспех и застрял в груди боярина. Несмотря на ранение тяжкое, у Никиты Романовича достало сил, чтобы смирить неистовство сына своего Федьки и заставить его пойти на переговоры.

Тут на помощь осажденным пришли полки стрелецкие и послужили дополнительным доводом к миролюбию. В те дни вокруг трона сплотились все опекуны царские, особенно усердствовали почему-то Шуйские, князь Иван Петрович воззвал к людям служивым, которые почитали его за псковский подвиг ратный, сыновья же его уговаривали купеческое сословие, к которому тяготели по торгашеской натуре своей. И Митрополит Дионисий проявил большую энергию в примирении всеобщем, о котором священники не уставали вещать с амвонов церковных. Против такой силы объединенной Захарьиным было не сдюжить. Они отступили.

Сведения были невероятные, но поверил я в них безоговорочно. Отнюдь не потому, что невесть откуда нагрянули еще две сотни стрельцов и окружили дворец наш, а Нагих так и вовсе по палатам ихним заперли. Поверил я именно из-за обилия невероятных деталей, придумать которые было невозможно. Осада чернью Кремля – такое не могло прийти в голову ни одному клеветнику злоязычному! Вы скажете, что было такое всего год назад. Ну, вы скажете! Это же даже сравнивать нельзя! То было междуцарствие, во время которого небольшие волнения нормальны и даже естественны. Они и были немедленно потушены объявлением об избрании нового царя. А бунтовать после принесения присяги – это только удельным князьям дозволительно.

Совсем недавно скорбел я о конце великой эпохи, о том, что умер страх в сердцах правителей европейских. Как оказалась, смертоносная ржа распространилась много шире и глубже, затронув и Русский народ. Нет, вы только вслушайтесь: из пушек – по Кремлю! Дожили!

С такими вот мыслями грустными спешил я Москву. Там узнал я все новости последние из первых уст, коих оказалось немало по числу сторон заинтересованных.

Старый лис Никита Романович сделал все, чтобы спасти свое семейство. В сущности он повторил свой давний трюк, что ж, от добра добра не ищут. На этот раз посредником вместо меня он выбрал Митрополита Дионисия и дьявольски точно определил самого сильного из опекунов, к которому он обратил свое покаяние. Злые языки уверяли, что он выбрал самого худородного, под стать себе, что Мстиславский с Шуйским могли не снизойти до визита к одру мятежного боярина, как бы то ни было, Никита Романович с выбором угадал, Борис Годунов прибыл к нему тайно вместе с Митрополитом, служившим одновременно и посредником, и оберегом.

При них поклялся Никита Романович торжественно, что весь бунт – его собственная и единоличная затея, к коей сыновья его не имеют никакого касательства, и тут же, закатив глаза в приступе смертельной слабости, тихим голосом поручил детей своих милости и попечению Бориса Годунова. И так все это было обставлено, что Годунов не мог уклониться. Борис с Федькой были ровесниками, поэтому в роли названного отца Борис смотрелся бы странно, так что поклялся Федька Романов почитать Бориса за брата старшего и во всем ему подчиняться, а Годунов в свою очередь поклялся держать Федьку за брата младшего и никому его в обиду не давать. Раз открывши рот, от ответа не уйдешь – Борис тут же обзавелся целым выводком братьев названных.

Скажу я вам, что Борис Годунов с Федькой Романовым друг друга стоили и клятве этой, для обоих равно вынужденной, большого значения не придавали. Но до поры до времени соблюдали ее со взаимной выгодой. То есть, пока видели возможность выгоды, до тех пор и соблюдали.

И первым обязательства свои выполнил Годунов, вместе с Митрополитом пересилил он Мстиславского и Шуйского на Думе боярской, добился, чтобы бунт остался без последствий. Для зачинщиков, конечно, для Романовых. Народ у нас не прост, он это сразу разгадал. Когда опекуны царские вместе с Федькой Романовым появились перед толпой, сдерживаемой стрельцами, и объявили о достигнутом мире, из толпы вырвался крик: «Помирился ты, Федор Никитич, нашими головами!» Так-то оно так, но какое падение нравов – укорять прилюдно и громогласно собственного боярина!

Тогда же и я посетил Никиту Романовича, посидел у кровати его, поговорил с ним добром. Конечно, изругал вначале последними словами за бунт неразумный и плохо подготовленный, от которого Димитрию великий урон может быть. Но после слов его покаянных смягчился и дальше уж добром говорил. Знаете, жалко мне его стало, не из-за слабости его и страданий неподдельных. Я как-то вдруг осознал, что и Никита Романович из моей эпохи. Не могу сказать, что без него жизнь моя была бы хуже, тут как раз наоборот, но занимал он в жизни моей немалое место, наполнял ее, и вот теперь он уходил, оставляя после себя пустоту. «Возлюбите и врагов своих». До любви, каюсь, я не дошел, но скорбел о Никите Романовиче искренне. Он ведь еще несколько месяцев промаялся, не вставая уж с постели и никого не принимая. И когда пришла в Углич весть скорбная, я пошел в храм и заказал панихиду по рабу Божьему Никите. Господи, упокой его душу, где бы она ни находилась!

* * *

Удивительно, но бунт случившийся немало способствовал возвышению Бориса Годунова. Таковы уж жестокие правила борьбы дворцовой: надобно постоянно выходить победителем в своих интригах, все равно в каких, и ни в коем случае не допускать поражений. Мстиславский с Шуйским проиграли, тем самым Годунов если и не выдвинулся пока на первое место в совете опекунском, но уже сравнялся с более старшими опекунами во влиянии.

Вы удивляетесь, как Мстиславский с Шуйским могли проиграть в чужом бунте? При чем здесь бунт? Бунт к дворцовым интригам никакого отношения не имеет, являясь разве что поводом. Был спор в Думе боярской о наказании Романовых, его-то старшие опекуны и проиграли. Выиграл его Годунов, уведя зачинщиков бунта от справедливого, надо признать, возмездия. И эта победа немедленно была вознаграждена – царь осыпал Годунова милостями за … подавление бунта. Такая вот усмешка судьбы, обычная, впрочем, для интриг дворцовых.

В тот год вообще много удивительных вещей происходило. Сразу после бунта царь Федор неожиданно воспрял с одра болезни тяжкой, да так воспрял, что не только Годунова саморучно наградил, но и жене ребенка сделал. В срок положенный Арина родила здоровую девочку, нареченную Ксенией. Новый дождь, да что там дождь! – ливень милостей пролился на Годунова, как будто он был главным виновником счастливого события.

Не знаю, как там главным, но руку к этому он приложил и суетился действительно больше всех. Федор по обыкновению своему полагался на промысел Божий, Арина уже как-то свыклась со своими непрерывными и неудачными беременностями – эта была пятая после рождения Бориса, но Годунов с ретивостью молодого правителя решил поспособствовать Природе. Едва прослышав о беременности царицы, он отправил гонца к английской королеве Елизавете с просьбой прислать искусных докторов женских. Почему к Елизавете? Да это я, рассказывая как-то в узком кругу у царя Симеона о своем пребывании при английском дворе, пошутил, что королеве при ее горячей натуре и объявленном девическом статусе приходится быть весьма сведущей в разных женских делах. Годунов подслушал и запомнил.

Дело было тонким, исполнить его взялся вездесущий Джером Горсей. Позже он рассказывал, что так спешил, что по дороге до Литвы загнал трех ямских лошадей и забил насмерть двух ямщиков. Врет, наверно, по своему обыкновению. Но дело сделал, едва открылось весеннее плаванье, как английский корабль доставил повивальную бабку и доктора, который, как писала Елизавета в послании к Федору, «своим разумом в дохторстве лучше и иных баб».

Скрыть все в тайне полностью не удалось, лекарей английской королевы задержали в Вологде, и по сему поводу было отдельное разбирательство в Думе боярской. После долгих споров с участием святителей постановили, что не может еретическая повивальная бабка принимать младенца православного, но доктора Годунов отбил, прибыл тот в Москву к самым родам царицы. Понятно, что помочь он уже ничем не мог, младенец выскочил путем, многократно проторенным, так, что только успевай ловить, но Годунов твердил всем, что это единственно его заслуга. Уверен, что при его-то изворотливости он и неудачные роды себе на пользу обернул бы и крепко прижал тех бояр, что настаивали на задержании лекарей английских.

Да, прижимать Годунов умел, незаметно поначалу, но наверняка в конце. Незадолго до рождения Ксении он прижал не кого другого, как самого главного боярина и опекуна, князя Ивана Мстиславского. Скольких государей пересидел старый змей, из скольких переделок выходил битым, но живым, сколько людей предал, купил и продал, подвел под плаху и монастырь, и каких людей – зубров! тигров! не чету нынешним! – а перед мальчишкой тридцатипятилетним, только-только во власть вошедшим, не устоял. Как это Борису Годунову удалось, об этом отдельный рассказ, пока же скажу, что, сдав дела опекунские, отправился князь Иван Мстиславский в богомолье долгое через Троице-Сергиеву Лавру на Соловки, а оттуда назад, на Белозеро, где в Кирилловом монастыре постригся тихо в монахи под именем старца Ионы и вскоре почил в Бозе.

Так у Бориса Годунова остался один соперник пред троном царским – многоголовая гидра Шуйская. Если бы кто предложил мне тогда побиться об заклад на исход этой борьбы, я бы, пожалуй, со скорбью в душе поставил на Шуйских. И в который бы раз ошибся! Единственным извинением мне служит то, что почти никто тогда Бориса Годунова всерьез не воспринимал, даже и княгинюшка моя, к мнению которой о людях я всегда прислушивался, утверждала вместе со всеми, что Борис лишь орудие в руках дяди своего, многомудрого боярина Дмитрия Годунова. Единственным же утешением – то, что многие маловеры пожалели потом горько о своей ошибке, меня же Бог миловал.

Впрочем, Шуйские Борисом не пренебрегали, они, как вы помните, еще во времена царя Симеона на Годуновых зуб точили. Молодые Шуйские – так те замыслили убить Бориса, определили даже время и место – на большом пиру у князя Ивана Мстиславского, но неожиданная отставка и отъезд старого князя спутали им все карты. Вскоре после этого в Москву вернулся глава рода, князь Иван Петрович Шуйский, пребывавший несколько месяцев при армии на границе западной и одновременно пополнявший казну семейную, наместничая в Пскове. Он быстро урезонил сыновей, племянников и прочую младую поросль своего обширного рода, объяснив недорослям, что убийство Бориса не решит их проблем, Годуновы немедля выставят такого же, молодого и ретивого, а, быть может, и похуже. Коли бить, так по всему роду. Так Шуйские вернулись к старой идее «развода» царя с Годуновыми, которая в условиях нынешних превратилась в идею развода царя с царицей.

Легко сказать! За всю обозримую историю великокняжеского рода был только один случай развода – отца нашего с первой женой Соломонией. Но там речь шла о продолжении великокняжеского рода, что к Арине, подарившей стране наследника престола и беременевшей с завидной регулярностью, никакого касательства не имело. Оставалось последнее, но надежнейшее и многократно испытанное средство – клевета.

К нам в Углич стали приходить слухи один другого невероятнее. Говорили, что: царица не была беременна и проходила все месяцы, меняя подушки под платьем; царица была беременна, но не от мужа; царь побил неверную жену и она выкинула до срока; царица побила взревновавшего мужа и назло ему родила; царица была в тягости от мужа, но родила мертвого ребенка, которого подменили новорожденной девочкой одного стрельца; царица родила здорового мальчика, но его опять же подменили новорожденной девочкой одного стрельца. И это только то, что до Углича доходило, знать, было много и других слухов, не столь сильных. Мы с княгинюшкой только головами качали, удивляясь легковерию народа, ведь все эти слухи не имели ни основания, ни смысла.

Но Федор оказался не так прост, как некоторым казалось, лучше сказать, оказался тверд в простоте своей. Все наветы на жену, которые ему иные безумцы уже в лицо высказывали, он отсекал, а на клеветников завязывал узелок на память. Слухи же все разрастались, говорили, например, будто бы Борис Годунов сватал Арину – при живом-то муже! – за германского принца-католика, которого намеревался возвести на престол Русский, а при неудаче собирался бежать в Англию, чтобы принять там веру протестантскую.

Не обошли сплетни стороной и самого Федора, в них кроткий и богомольный царь вырастал в неистового сластолюбца и украшался синей бородой, он рыскал похотливыми глазами по лицам девиц московских, выискивая себе новую жертву-жену. Назывались и имена конкретные, длинный список имен, открывавшийся дочерью первого боярина князя Ивана Мстиславского и заканчивавшийся племянницей рыбного купца Пескарева. Но и эти сплетни остались без последствий, разве что нескольких девиц, включая княжну Мстиславскую, от греха подальше постригли в монахини. Вот уж поистине в чужом пиру похмелье!

Подвело надежнейшее средство! Клевета сия имела лишь отдаленные последствия, способствуя дальнейшему развращению народа Русского и умалению священного трепета перед родом великокняжеским. Шуйским же нужен был немедленный результат. Вновь собрались они с ближайшими клевретами своими, стали думу думать, как извести царицу с родственниками ее Годуновыми, и, неспособные придумать ничего нового, обратились к примерам историческим.

А пример-то был один, как я вам сказывал, вот его-то и стали вертеть и так и эдак. И таки вспомнили, что в те времена давние никто не говорил вслух об истинной причине развода, потому что церковь воспрепятствовала бы сему богопротивному делу, а удалили Соломонию в монастырь за дела колдовские, в которых как раз церковь и проявляет наибольшую ретивость. Вот оно решение! Собрали корешки разные и предметы колдовские – улики вернейшие, которые собирались подбросить в спальню царицы и на двор к Борису Годунову, спрятали их в доме князя Ивана Петровича Шуйского и стали готовить смертельную каверзу.

В том доме их и нашли. По доносу безымянному, подброшенному на двор митрополичий, явились стрельцы, оцепили дом главного опекуна царского, устремились в подклеть и извлекли на свет Божий мешки потаенные. Улики вернейшие! Разложенные на столе в зале суда они вызвали единодушный крик возмущения всей Думы боярской вкупе с первосвятителями. Раскрылся умысел злодейский на жизнь царя православного, супруги его благоверной и наследника престола Русского! Смерть злодею презренному!

Шуйские встали стеной на защиту старейшины рода своего, и клялись, и божились, что улики сии им подбросили, и пытались перевести подозрения на Годуновых, Но Бог правду видел и суду ее указал, а правда была в том, что мешки те Шуйские своими руками собрали. Только одного и добились Шуйские – теперь они все вместе перед судом высоким стояли. Стояли вместе, а поехали в разные стороны, царь милосердный помиловал злодеев и сослал князя Ивана Петровича на Белозеро, князя Андрея Ивановича в Каргополь, иных же в Кинешму, Астрахань, Нижний Новгород и другие города. Как ни многочисленны Шуйские, но монастырей и городов с темницами крепкими на Руси все же больше.

Вот так рассыпался план хитроумный! В который раз убедился я, что планы долгие и сложные никогда не исполняются. План должен быть простым и быстрым, как удар кинжала. Кавалерийский наскок – первоначальная задумка молодых Шуйских, несомненно, имел больше шансов на успех, чем многоходовая и многолюдная войсковая операция старого воеводы Ивана Петровича. Вы только не подумайте, что я что-то одобряю или о чем-то сожалею – избави Бог! Это я в общем рассуждаю.

В планы долгие непременно закрадывается ошибка фатальная. Что это была за ошибка, я могу только догадываться. Я ведь откуда знаю все подробности этого дела, даже те, которые широко не объявлялись? От Федьки Романова. Он довольно часто наезжал к нам в Углич, поиграет с Димитрием, пощекочет усами щечку Марии, пошепчется с Нагими, поцелует ручку княгинюшке, а потом уж ко мне. Возьмет кубок с вином, развалится в кресле и приступит с обычной своей развязностью: «Ох, дядюшка! Что в Москве-то деется! Ты не представляешь!» А дальше уж вываливает все подряд.

Так со смехом рассказывал он мне, как Шуйские его в заговор вовлекли, полагая, что у Федора, как и у всех Захарьиных, должен быть особый счет и к Годуновым, и к царю Федору. Счет такой у него, конечно, был, но не меньший был и к Шуйским. Ведь племянник мой Иван, как вы помните, отписал их вотчины другу своему любезному, Федька к ним привык, сроднился с ними, а когда пришлось возвращать, отрывал от сердца с кровью – рана незаживающая!