Текст книги "Царь Борис, прозваньем Годунов"

Не отставали от Шуйских и другие бояре, так что земли в казне царской заметно поубавилось. С деньгами тоже не все ладно было. И то было удивительно, ведь царь Симеон был достаточно прижимист и денег на ветер не бросал. Но уж больно много развелось тарханов – именных грамот, коими бояре и святители получали большие льготы по уплате податей в казну. Большой урон от этих послаблений терпела казна, да и сынам боярским и прочим простым людям сим немалая обида чинилась, ведь на них сборы только увеличивались, совсем они с того отощали.

Борис Годунов убедил царя Федора объявить указ об отмене всех тарханов, кому бы они ни были выданы. Большая из-за этого указа свара была в Думе боярской, но все ж таки удалось Годунову его провести, и эта была одна из первых его больших побед. Денег в казне изрядно прибавилось, приспели и первые плоды других мудрых указов, возвеселились бояре, принялись за дележ незаконный пополневшей казны царской.

Раньше какое правило было? Казной ведали два казначея, непременно враги лютые, чтобы сговориться не могли и друг за дружкой крепко смотрели. А тут вдруг Дума боярская назначает главным казначеем Петра Головина, а вторым – Владимира Головина, родственника его и приятеля, что, как вы понимаете, совсем не одно и то же. Борис Годунов против этого решения не протестовал и какое-то время спокойно смотрел, как казначеи по указке бояр казну царскую разбазаривают, а затем, улучив момент, бил на Думе боярской челом государю о проверке казны. Некуда было деваться боярам – согласились. Проверка вскрыла такое большое воровство, что даже бояре изумились и немедля приговорили Петра Головина к смерти, а всех прочих Головиных, в делах скаредных уличенных, подвергли опале.

Но главным виновным по этому делу вышел князь Иван Мстиславский, как старший опекун и глава Думы боярской. Больше других стрел обличительных метал в него князь Иван Петрович Шуйский, у которого самого рыло было в пуху, дополнительную рьяность придавало ему желание самому стать наипервейшим царским опекуном и боярином. Но князь Мстиславский не какой-нибудь там Головин, он нашему великокняжескому роду не чужой, вот мы и решили все дело по-семейному, поговорили с ним по-хорошему, проводили его на богомолье, которое закончилось кельей в Кирилловом монастыре на Белозере. Посмотрел я тогда на довольное лицо Бориса Годунова и подумал, что именно этого он и добивался. Еще князь Иван Петрович Шуйский торжествовал, но, как вы знаете, недолго.

* * *

Вам, наверно, кажется, что я слишком много о воровстве говорю. Так ведь воруют! И в этом, быть может, главная наша беда. Я в молодые мои годы, лет до шестидесяти, думал, что величие государя надобно оценивать по количеству возведенных храмов, или городов основанных, или земель приобретенных, или по богатству казны, или по единомыслию боярскому, или по славословию народному. По-разному думал, но единого мерила найти не мог. Теперь нашел: чем меньше воруют в государстве, тем более велик государь. Чем бы он ни добился этого, неуступчивой строгостью, непоказным благочестием или неустанной заботой о благосостоянии народном, все одно – велик! А все остальное, города, земли и тем более богатство со славословиями – само приложится.

Как с этим у Бориса Годунова обстояло, спросите вы. В чем, в чем, а в воровстве замечен не был, и это, пожалуй, самое удивительное. У них весь род такой, не воровской, поэтому, несмотря на его многочисленность, держава не подверглась разорению. Можно, конечно, сказать, что Годуновы и так в большой чести были и награждались сверх меры. Это было. Как только Борис Годунов остался единственным опекуном, царь пожаловал его чином конюшего, по его худородству избыточным. Это тем более всех поразило, что почти двадцать лет, со смерти боярина Федорова-Челяднина, это место пребывало свободным. По чину было и особое денежное жалованье, родовая деревенька Бориса под Вязьмой весьма изрядно приросла землями, поглотив самою Вязьму, кроме того, Борис получил еще прекрасные луга на берегах Москва-реки с лесами и пчельниками. То же и все их семейство получило хорошие земли и поместья, а сверх того доходы с областей Двинской и Ваги, казенные сборы Московские, Рязанские, Тверские, Северские. Боярин Дмитрий Годунов, как старший в роду, как-то похвастался мне, что их общий годовой доход перевалил за миллион рублей. Изрядно! Вы, наверно, такое и представить себе не можете. Я вам проще объясню: Годуновы могли на собственном иждивении вывести в поле до ста тысяч воинов.

Вы скажете, что при таком жалованье и таких доходах воровать не надобно. Так ведь все же человеки, и закон един для последнего писца и для первого боярина: чем больше ешь, чем больше хочется.

* * *

В чем не знал удержу Борис Годунов, так это в закладке и строительстве городов – изрядно испещрил он карту Земли Русской надписями новыми! Начал с города со священным именем Архангельск, потому что основан он был близ монастыря сего имени на берегу Двины при впадении ее в море Студеное, место для жизни не самое удобное, но городок быстро поднялся благодаря торговле с Англией. Тогда же повелел Годунов строить крепости на Горной и Луговой стороне Волги – Царев-на-Кокшаге, Цывильск, Уржум, Санчурск и другие, вывел туда народ черный из земель, Москву окружающих, и тем навсегда смирил вечно мятежных мордву и черемис. В краю диких башкир заложил Уфу, неподалеку, на Волге, восстановил древнюю Самару, двигаясь все дальше на восток, основал Пелым, Березов, Сургут, Тару, Нарым и Кетский острог, тем самым насытив городами и Сибирское ханство. Не оставлял своим вниманием и юг, восстановил древний Курск и заброшенный острог на Тереке, укрепил переволоку между Доном и Волгой крепостью Царицын, основал крепости Ливны, Кромы, Воронеж, Белгород, Оскол, Валуйки, завершил же деяния свои закладкой Царева-Борисова. Привел в порядок Годунов и крепости старые, возвел в Астрахани стены каменные, вид которых надежно обуздывал буйный нрав ногаев, черкесов и других князей диких, алмазом же в короне городов Русских стал Смоленск, отстроенный почти заново. О Смоленске я вам позже расскажу, когда мне представится счастливая возможность самому восхититься сим творением зодчих Русских. То же и о Москве, которая стараниями Годунова невероятно разрослась, укрепилась и похорошела пуще прежнего.

Пожалуй, градостроительство было единственным делом, которым Годунов занимался по собственному разумению, все же остальное он вершил, несомненно, по слову царя Федора. Слово могло быть всего одно, сказанное вскользь и ненароком, но Годунов и его подхватывал и немедля начинал труды многолетние и многотрудные.

Какое отличие разительное от других царств, от других государей и правителей! Государи иные, по обыкновению слабо представляя, во что обходятся их приказы, любят строить замки воздушные, приближенные же их не спешат исполнять проекты величественные, по опыту зная, сколь быстро государи забывают идеи старые и увлекаются новыми, столь же несбыточными.

В похвалу Годунову скажу, что он был не таков, ни разу он не убоялся трудности предприятия, немедля по слову цареву принимался, засучив рукава, за дело, руководствуясь принципом простейшим и оттого в жизни реальной почти никогда не выполнимым: сказано – сделано. Более того, ни разу не позволил себе рассуждать о том, плохо или хорошо, полезно или вредно замысленное государем, это, признаем, самое трудное – изыскивать лучшие средства для достижения цели, отметая при этом всякие мысли о последствиях. Тут без веры не обойтись, веры в то, что все, от государя исходящее, имеет источник свой в словах Господа.

Лучшей иллюстрацией всего, мною наговоренного, является история с утверждением патриаршества на Руси. Мысль об этом могла прийти только в голову царю, причем именно Федору, потому что все его предшественники, более, как бы это помягче сказать, приземленные и ревниво следящие за ростом богатства монастырского, и думать не могли вложить в руки святым отцам столь сильное оружие. Несомненно, что утверждение в Москве патриаршего престола еще более возвеличивало и державу Русскую, и церковь православную, столь же несомненно, что оно умаляло власть царскую. Но эта мысль земная не могла остановить царя благочестивого, правитель же без рассуждений и отговорок принял все к исполнению.

Самым сложным было организовать приезд в Москву главы вселенской православной церкви, патриарха царьградского Иеремии, дело-то было неслыханное, но стесненные обстоятельства вкупе со щедрыми обещаниями Годунова смирили гордыню патриаршию. В свою очередь, Годунов не возгордился победой достигнутой и не принялся кричать на всю державу о подвиге своем, он вообще действовать тихо, я, к примеру, у себя в Угличе только и услышал, что-де патриарх в Москву прибыл, а затем, почти год, ни слуху, ни духу.

Приняли патриарха со свитой с почетом, но без лишней помпы, разместили просторно и богато, но уединенно и под охраной крепкой, переговоры же вел лично Борис Годунов вместе с дьяком Андреем Щелкаловым, более же никого не допускали, даже и святых отцов. Оно и правильно! Так для простого народу соблазна меньше, что же касается святых отцов, то они как увидели в первый день, что иерархи царьградские крестятся тремя перстами и возглашают трегубую аллилуйю, так от ереси сей впали в такое волнение, что ни к каким переговорам были уж неспособны.

Много разного говорили потом об этих переговорах, слышал я даже, что в какой-то момент дьяк Щелкалов угрожал утопить строптивого митрополита Мальвазийского Иерофея в бочке с напитком одноименным, – не верьте, как и я не поверил! Не наш это стиль, тем более, не стиль Годунова, он все решал полюбовно, то есть за деньги. И никогда не спорил по мелочам. Вот, скажем, представил патриарх Иеремия подробное описание церемонии поставления патриарха: надлежит-де Собору Священному голосованием тайным избрать из рядов своих трех кандидатов, после чего царь должен утвердить на престоле одного из них. Годунов, еще во время избрания самого Федора доказавший свою искусность в разных выборах, тут же составил наставление письменное для Собора Священного: «Надлежит вам втайне избрать троих, митрополита Иова Всея Руси, архиепископа Александра новогородского, архиепископа Варлаама ростовского. Потом благочестивый царь Федор соизволит избрать из трех одного Иова митрополита в патриархи». Все так и произошло с редким единодушием, немало изумившим Иеремию, ожидавшего непременных склок и интриг в духе византийском.

Все это прошло мимо народа простого и мимо меня, мы видели лишь праздник величественный по случаю учреждения патриаршества и избрания первого Патриарха Всея Руси. Началось все с торжественного обряда посвящения Иова в Патриархи, совершившегося на литургии в кремлевском храме Успения, там патриарх вселенский благословил Иова как сопрестольника великих отцов Христианства и, возложив на него руку дрожащую, молился, да будет сей Архиерей Иисусов неугасаемым светильником веры. Затем расчувствовавшийся царь Федор собственною рукою возложил на Иова драгоценный крест с животворящим древом, бархатную зеленую мантию с полосами, низанными жемчугом, и белый клобук с знамением креста; подал ему жезл Святого Петра Митрополита и в приветственной речи велел именоваться главою епископов, отцом отцов, Патриархом всех земель Северных, по милости Божией и воле Царской. Потом был крестный ход, Иов ехал верхом на осляти вокруг стен кремлевских, кропя их Святою водою, осеняя крестом, читая молитвы о целости града, вел ослятю наследник престола Борис, Годунов же шел смиренно в толпе многочисленной, по достоинству своему, позади меня.

* * *

Я шел в процессии торжественной и слезы текли по щекам моим. Не только от умиления, но и от счастья, что исполнилась давнишняя моя мечта. Почти век минул с тех пор, как впервые произнесены были слова чеканные: «Москва – третий Рим». Помню, как мы с братом моим преисполнялись гордостью от мысли сей, но не дерзали объявить ее во всеуслышание всему миру. И вот в утвержденной грамоте об избрании Иова на Русский патриарший престол прозвучало, наконец, громко: «Ветхий Рим, Миц-Рим, пал от непомерной гордости своей, второй Рим, иже есть Царьград, от безбожных турок обладаем, твое же, о благочестивый царь, великое Русское царствие – третий Рим – благочестием всех превзыде, и вся благочестивая царствие в твое едино собрана, и ты един под небесем, христианский царь, именуешись во всей Вселенной, во всех христианех».

Но на этом не остановилось возвеличивание державы Русской и царя православного. Именно тогда Федор стал величаться не просто царем, а самодержцем Русским, сама же империя сменила название, вместо короткого и резкого, как свист бича, имени Русь стала именоваться она Россией, в звуках слова этого чуткое ухо человека Русского улавливало шум наших бескрайних лесов и полей, для врагов же наших звучало оно грозовыми раскатами.

И уж совсем невиданным было возвышение царицы Арины. Я рассказывал вам, как все началось, со дня венчания Федора на царство, то еще не было нарушением обычаев дедовских. Но вот Федор повелел, чтобы Арине возвещалось многолетие в церкви, а потом имя ее стали включать в грамоты царские: «Я, царь и великий князь Федор Иоаннович Всея Руси со своей царицею и великой княгиней Ариной…»

Борис Годунов тоже был неистощим в изобретении пышностей новых для возвеличивания любимой супруги царской. Именно он воскресил древний, еще ханских времен обычай и создал для царицы особую женскую свиту. Конечно, и раньше жены боярские сопровождали царицу в ее поездках, например, на богомолье. Ныне же они следовали за ней при любом выезде и не развалившись в возке, а сидя верхом по-мужски на лошадях.

Для выездов сих женам боярским были пошиты особые длинные и широкие платья из тонкого красного сукна, из боковых прорезей которых были видны широкие полусаженные рукава шелковых платьев, обильно отделанные жемчугом. На головах же у них красовались одинаковые широкополые шляпы из белого войлока, с красными лентами вокруг шляпы и с белой фатою, прикрывающей низ лица.

За этой свитой почетной их тридцати шести боярынь скакала стража оружная, тоже женская, обряженная в одежу одинаковую, шитую из красного и зеленого бархата. Отряд сей, численностью до нескольких сотен, был набран из молодых и крепких дочерей боярских, обученных ухваткам боя сабельного и стрельбе из луков. Фурии эти являли необычайную преданность царице Арине и непонятное пристрастие к играм молодецким, они даже хотели, следуя обычаям древним, выжечь себе правую грудь, чтобы сподручнее было стрелять из луков, но этого им не дозволили.

Не могу сказать, чтобы все приветствовали это годуновское нововведение. Первыми возмущались бояре, чьи жены покинули свои терема и, вкусив свободы, стали являть своеволие, глядя же на чету царскую, заговорили о каких-то своих правах. Еще большие нарекания вызывали царицынские телохранительницы. Одежа их, приспособленная для боя и езды верховой, сильно отличалась от обычной женской и вводила простой народ в соблазн. Разное говорили и о нравах, царящих в кругу этих девиц, обрекших себя на безмужие. Пересказывать не буду, от греха подалее!

Я вам лучше расскажу о другом деле Годунова, для многих прошедшем почти незамеченным, для меня же имевшем значение первостепенное. Тут тоже не обошлось без приказа царя Федора. Речь идет о возвращении в Москву вдовы беспутного короля Ливонского Магнуса, последней из племянниц моих, дочери князя Владимира Андреевича Старицкого, несчастной Марии. После смерти мужа своего обреталась она вместе с малолетней дочерью Евдокией в городе Риге, мечтая о возвращении на родину и в то же время страшась этого, питая свой страх воспоминаниями детскими и разными сказками, что рассказывали в Польше о событиях Русских.

Сладить дело помог вездесущий Джером Горсей, он проник к Марии, вошел к ней в доверие и смог развеять ее страхи. Хвастал он потом, что чуть ли не похитил Марию и увез ее в пределы Русские, отстреливаясь от погони наседающей. Врет по обыкновению! Конечно, поляки, удерживавшие Марию скорее как пленницу и заложницу, не хотели отпускать ее, но Годунову удалось преодолеть это сопротивление обычными для него методами. В рассказе же Горсея есть один момент истинный, я о нем потом от самой Марии слышал. Когда посланник годуновский явился к ней в Риге, то застал он бывшую царицу Ливонскую в большом небрежении, нищете и чуть ли не в голоде. И тогда, не имея ничего другого, протянул он матери с дочерью яблоко, обыкновенное яблоко, но как же обрадовались несчастные сему простому подарку. За яблоко это я простил Горсею всю его ложь и лукавство многолетнее!

Царь Федор принял свою родственницу дальнюю с почетом и лаской, пожаловал ей некоторые поместья, принадлежавшие раньше отцу ее и безвременно почившему брату Василию, мы все вместе принялись подыскивать ей жениха подобающего, но скоропостижная смерть дочери сокрушила Марию, и она, отметая мольбы наши, приняла решение удалиться в монастырь. Мне еще предстояло встретиться с ней в обстоятельствах, не менее бедственных.

* * *

Неужели Борису Годунову все удавалось, спросите вы со смесью удивления и восхищения. К сожалению, не все. Возьмем для примера хоть дела польские. Когда в Кремль пришли первые известия о смерти короля Батория, царь Федор приказал первым делом отслужить панихиду по брату своему венценосному, затем без перерыва большого молебен благодарственный во избавление державы от врага грозного, потом же молился долго один, прося Господа вразумить его, как поступить в сей ситуации. Через несколько часов Федор вышел просветленный и возвестил, что для блага христианства и во имя мира всеобщего готов он взвалить на себя новое бремя и возложить на себя корону польскую, если будет на то воля народов Польши и Литвы. Годунов, правильно рассудив, что с Господом Федор уже договорился, ретиво принялся за дело.

В Варшаву, на Сейм, была снаряжено посольство во главе с боярином Степаном Годуновым и дьяком Василием Щелкаловым, везли они с собой послания царя Федора знатнейшим вельможам и отцам духовным, дары богатые и короб еще более щедрых посулов. Федор говорил просто: «Обещаю вам безопасность и величие, от вас же не требую ничего, кроме ласки». Годунов разворачивал многоречиво: «Мы ваших панских и всего рыцарства и всей земли короны Польской и Великого княжества Литовского справ и вольностей нарушать ни в чем не хотим, еще и сверх вашего прежнего, что за вами ныне есть, во всяких чинах и отчинах прибавим и своим жалованьем наддавать будем. Людям вольно будет держать по своей вере, кто в которой вере живет. Кому король Стефан чего должен остался, тем государь платит из своей казны, до ста тысяч золотых монет венгерских. Шведских и датских из Ливонии и Лифляндии изгоним, а города и земли уступим безвозмездно Польше с Литвой. Послов иностранных, если те явятся с делами невеликими, принимайте сами, мы в то вмешиваться не хотим. Обременять вас присутствием своим мы не будем, деньги же, что шли на содержание двора королевского, да останутся в казне польской».

Неудивительно, что большинство шляхтичей на сейме проголосовали за Федора. Будь это на Руси, на этом бы все и закончилось. Годунов приказал бы что-нибудь эдакое, ну, не знаю, ввел бы стрельцов и в их молчаливом присутствии привел бы все собрание к присяге вновь избранному государю или что другое придумал. Но дело было в Польше, и Годунова, равно как и стрельцов верных, там не было.

Паны, раззадоренные излишне щедрыми обещаниями, захотели вещей совсем невообразимых, главное, чтобы Федор венчался на королевство в Кракове и приобщался Святых тайн в храме католичеством от примаса королевства, архиепископа Гнезненского. На что послы наши ответили достойно, что царь Федор родился и будет жить в вере православной, следуя святым обрядам ее, что венчаться на королевство он будет в Москве или на крайний случай в Смоленске в присутствии высших чинов польских, что обязывается он чтить Папу римского и не мешать действию его власти над духовенством польским, но не допустит его мешаться в дела церкви Русской. Паны зашумели недовольно.

Тут воевода виленский, Христофор Радзивилл, дал послам нашим совет тайный, что Федор может еще взойти на престол и при этом остаться в вере православной, если испросит только благословения у Папы и поманит его надеждой на соединение церквей. «Вот и император германский, за брата своего ратующий, обещает нам восемьсот тысяч золотых в случае его избрания. Так ведь не даст! Вот и вы пообещайте…» – добавил хитроумный воевода. Мне почему-то кажется, что Борис Годунов, будь на то его воля, к совету этому непременно прислушался бы, но царь Федор явил твердость неколебимую, сказав, что не будет ни искать милости у Папы, ни обманывать его, ибо и то и другое противно достоинству царя православного.

Воспользовавшись сей заморочкой, гетман польский Ян Замойский силой и золотом посадил на престол королевича шведского Сигизмунда, племянника вдовы Баториевой и предыдущего короля Сигизмунда Августа. Дух Батория, казалось, еще жил и враждовал нам в Замойском, мстящим нам за свое унижение под Псковом. Борис же Годунов, едва ли не единственный раз в своей жизни, отступил.

* * *

Что же, в делах Бориса Годунова не было ошибок, а у самого него не было недостатков? – спросите вы вновь нетерпеливо. Слава Богу, были. Я всегда опасался людей без недостатков, никогда ошибок не допускающих, противно это природе человеческой и возможно не иначе как промышлением диавольским. Всем ведомо, что нечистый награждает сподручных своих целым букетом талантов разных, Годунов был не из этой когорты, потому что в длинном перечне его умений отсутствовало одно из важнейших – ратное.

Да и где ему было опыта набраться, он ведь сызмальства при Симеоне состоял, а тот, как вы знаете, дел военных сторонился, чтобы перед людьми не позориться. Да и по натуре своей Годунов в воеводы не годился. Как меня поучал в свое время князь Андрей Курбский, главное для полководца – это умение в пылу борьбы оценить на глазок соотношение сил и настроение рати, принять решение быстрое и увлечь за собой воинов, натиском решительным сметая все на своем пути. С этими самыми глазомером, быстротой, натиском дело у Годунова обстояло плохо, он любил все заранее обмыслить, взвесить и рассчитать. Допусти его до войска, он бы перед ратниками и не показался, сидел бы себе в избе тихой, чертил бы планы, «erste Kolonne marschiert, zweite Kolonne marschiert». Это по-немецки, даже переводить не хочу, потому как глупость и Русскому духу никак не подходит, но немцы именно так и воюют.

Страшась случайностей битвы, Годунов державу до войны не допускал, но помня мудрость прародительскую «Хочешь мира, готовься к войне», усиленно сей подготовкой занимался, проявляя присущую ему основательность – ездил из полка в полк, устраивал смотры, проверял исправность людей, коней, оружия и другого снаряжения, после каждой поездки докладывал дотошно государю, что вот тут надо еще немного укрепить, а там чуть усилить.

Несмотря на все свое миролюбие непритворное, Федор, понукаемый боярами и воеводами, стал уже проявлять нетерпение – когда же состоится, наконец, маленькая победоносная война, которая так украшает любое великое царствование? Годунов был вынужден уступить и осенью шестого года правления Федора отдал приказ о сборе рати. Дабы не утруждать себя походом дальним – да, в сущности, и куда? – отправились дорогой многократно проторенной в Эстляндию, на шведов. Тут даже сам Федор ополчился и после молитвы долгой взгромоздился на жеребца смирного. С ним ехала и царица Арина со всем своим женским воинством, которое, правда, щадя неприятеля, до дела жаркого не допускали.

Менее заметным, но, возможно, самым важным в том походе было участие в нем наследника царевича Бориса, его определили ближним воеводой в передовой полк, под руку воеводе достославному, князю Дмитрию Хворостинину, в сотоварищи же Борису дали Федора Романова.

Поход был быстрый и победоносный, за месяц отобрали у шведов исконные наши крепости Ям и Копорье, опустошили Эстляндию до самого Ревеля, а Финляндию до Абова, приступили к Иван-городу и Нарве. В поле близ Нарвы стояла двадцатитысячная рать, все, что имелось у короля шведского, ее смяли одним передовым полком и втоптали в крепость, Иван-город сдался на милость царскую. Иные, в первую очередь царевич Борис, говорили потом, что надо было взять и Нарву, тем более что стены ее в трех местах были разрушены до основания пушками нашими, а запасов продовольствия в крепости по рассказам перебежчиков не хватило бы и на месяц осады плотной.

Но Годунов призывал к умеренности разумной, и царь Федор, довольный донельзя победой одержанной, а с другой стороны, столь же утомленный непривычной обстановкой походной, приказал трубить отбой. Слава полководцев великих в равной степени не волновала сердца ни царя, ни правителя, удовлетворенные сей прогулкой, они не затевали ничего подобного до скончания дней своих.

Что волновало сердце Годунова, так это состояние казны царской, страсть к ее наполнению не только не иссякала с годами, но даже усиливалась, подчас сверх меры. Был он необычайно изобретателен в придумывании разных налогов новых, не столько обременительных для народа, сколько раздражающих своей мелочностью. Когда же ему указывали на бесполезность очередной податной затеи, он принимался стонать и кряхтеть, жалуясь на недостаток монеты звонкой – куда до него казначеям записным! Один раз в подтверждение этих слов своих приказал переплавить и перелить в монету половину посуды царской, впрочем, тут же пустил эту монету на покупку новых блюд, чар и кубков, подумав же, прибавил вдвое. Кто-то из иностранцев злоязычных назвал это ехидно «хозяйствованием по-русски», но что они в хозяйстве нашем понимают! В результате-то количество посуды дорогой увеличивалось вдвое – поди плохо! Ясное дело – завидуют!

Но вот, к примеру, другую затею Годунова иноземцы бы приняли с восторгом, я же считаю ее одной из величайших его ошибок. Речь идет о кабаках. Конечно, Русский человек всегда пил, но в меру, в меру его запасов домашних. У людей знатных запасы большие, вина заморского и хлебного, пива да медов, они и пили больше и чаще, люди же простые запасами не обременены, поэтому и пили в братчину или по случаю, когда боярин их или какой другой добрый человек поставит. Люди среднего достатка позволяли иногда себе пива сварить или вина выгнать, но только для себя, отнюдь не на продажу, за этим всегда следили строго, а карали еще строже.

В молодые годы мои в Москве ни одного кабака не было, только тот, что с дозволения еще отца нашего держали немцы в Немецкой слободе, в Наливках, но туда вход простому люду был заказан. Оттуда эта зараза и расползлась.

Во всем немцы виноваты, ну и, конечно, Захарьины. У них была какая-то неестественная тяга к слободе Немецкой, ладно, пусть естественная с учетом происхождения, но все равно порочная. Там-то и подсмотрели они этот дурной обычай веселиться не дома в кругу родственников и друзей, а в местах общественных, куда стекался люд случайный, а то и прямой сброд, воры, тати, женки гулящие, которых порядочный человек на порог дома своего бы не пустил, а тут не только мирился с их соседством, но даже находил в этом какое-то непонятное мне удовольствие.

Но Захарьиных, как я понимаю, другое привлекло, видели они, что деньги в кабаке текут рекой и все в один карман, откуда изымать их весьма сподручно. И вот во времена Ивана Молодого по наущению Захарьиных открылись первые кабаки в Слободе Александровой, а потом распространились на все города опричные. Что меня тогда удивляло: время лихое, голодное, человеку не о баловстве полагается думать, а о пропитании и о сохранении самоей жизни своей, ан нет, несет последнюю полушку в кабак!

Царь Симеон, придя к власти, безобразие это прекратил, он и слободу Немецкую разнес в пух и прах, но с течением времени и слобода восстановилась, и кабаки при ней, а уж при царе Федоре вернувшиеся в Москву Захарьины нашептали Годунову, какое прибытное для казны дело завести кабаки казенные. Годунов возбудился чрезвычайно и принялся за дело с обычной своей основательностью и всеохватностью. Что ж, прибыток казне царской был действительно изрядный, но нельзя же все деньгами мерить, особенно, на Руси.

Но не расчетливость чрезмерная была главным недостатком Годунова, а – неискренность. Только не требуйте от меня доказательств мысли этой, нет у меня никаких доказательств, я это сердцем чувствовал. Не я один, весь народ Русский, который чрезвычайно чуток к любой неправде и даже к словам правильным, но идущим не от чистого сердца. Народ Русский может и убийцу оправдать и простить, если увидит, что совершил человек грех сей не со зла, а в запале или во имя справедливости, но расчетливую милость он не примет и будет искать в ней скрытое злодейство.

Скажем, ничто не мешало Годунову извести под корень род Шуйских, умысел их злодейский был изобличен уликами явными, и бояре были единодушны в осуждении их на смерть. Но Годунов мыслил лишь об удалении соперника своего по совету опекунскому, князя Ивана Петровича, поэтому ограничился ссылкой и заточением, по прошествии же некоторого времени, года-двух, он вернул Шуйских ко Двору и возвысил пуще прежнего. То же и с Мстиславскими, престарелый князь Иван Федорович отправился в монастырь, сын же его, замешанный, несомненно, в тех же делах скаредных, занял место отца во главе Думы боярской, но без власти опекунской.

Все бы поняли Годунова, если бы он по горячим следам снес несколько голов, но этого мягкосердечия по отношению к явным врагам своим не понимал никто и я первый. Не понимали и ждали мести ужасной, казней кровавых. Это напряженное, многолетнее ожидание уничтожило все остатки любви к правителю. Тут и слухи свою роль сыграли – быструю кончину князей Ивана Мстиславского и Ивана Шуйского, равно как и некоторых других, приписали казням тайным.

Слухи что, слухи разные бывают, правдивые и лживые, им можно верить или не верить. Этим – верили. Потому что каждый ставил себя на место Годунова и понимал, что именно так он бы и поступил, ни за что бы не простил врагам своим, но в то же время никогда бы не унизил, скажем, героя псковского удавкой в яме смрадной, а совершил бы все честно и открыто, на месте Лобном, по-христиански. Да, слухам верили, Годунову не верили и, не доверяя, не любили. И чем больше дел он делал, чем щедрее осыпал народ благодеяниями разными, тем меньше любили.