Текст книги "ЗАПИСКИ О МОСКОВИИ"

Обратившись к Эльферфельду, я сказал: «Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно, и оставайтесь моим приятелем и земляком». «А сколько же вы готовы дать?» спросил тот. «Двести рублей», ответил я. Этим он удовлетворился. «Однако, продолжал я, у меня нет сейчас таких денег». «Так напишите расписку (Handschrift) – я готов поверить вам на год». Я написал ему расписку и приветливо передал ее.

Затем мы оба поехали на Судный двор. Здесь мы поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего разъехались – он на свой двор, а я на свой. Он радовался. Да и я не печалился: он мечтал о том, как получит деньги, а я о том, как бы мне его задушить.

Когда в Москву прибыл герцог Магнус, при нем был Иоганн Таубе. Оба они были врагами. Причина: Иоганн Таубе обещал великому князю взять Лифляндию мирным путем (mit Gute), а герцог утверждал, что это невозможно и что надо захватить ее силой. Тогда Иоганн Таубе и Еларт Крузе / об./ были в великой милости у велчкого князя, а герцог в опале.

Герцог Магнус, суля мне большую благодарность (mit hohem Erbieten), дружески просил меня устроить ему встречу с Иоганном Таубе в укромном месте. Я уговорил Иоганна Таубе притти ко мне на мой двор в опричнине. Здесь встретились они оба в моих новых хоромах и с тех пор стали опять друзьями.

Тогда-то Эльферфельд возвратил мне мою расписку: около меня было много сильных людей, и он видел, как на его глазах я выполняю ответственные поручения великого князя. Я сказал ему громким голосом: «Каспар Эльферфельд! Я порешил так-то и так-то убить тебя на площади у твоего двора близ Судного двора, когда темным вечером ты возвращаешься с опричного двора (vom Hove Aprisnai) за то, что ты так не по-христиански со мной обошелся». Этого тучного и богатого господина, обучавшегося юриспруденции, я ударил этими словами прямо по сердцу, да так здорово, что он оробел смертельно и, не говоря ни слова, поднялся и с большим срамом пошел в тюрьму.

Потом я пришел к нему в тюрьму. Он предложил мне все свое имущество на полное / 76/ мое усмотрение; уполномочил меня, а также моего любезного, ныне уже в бозе почившего, Адриана Кальпа вытребовать вместо него Эльферфельда все его лари из английского подворья в Холмогорах, которые он, боясь пожара, отправил туда и спрятал там в каменном подвале. Когда я туда пришел, те не отказали мне в выдаче и привезли все на двор Адриана. Но я опасался его Эльферфельда докторских штук. Все лари и ящики были снабжены документами (Narheit = Warheit?), и, чтобы убедиться в их содержимом, мы с Адрианом Кальпом все их вскрыли и делали все это по закону в его личном присутствии и с его помощью. «Любезный земляк! сказал тогда Эльферфельд, возьмите все это, продайте, а мне на пропитание в тюрьме дайте, сколько вам будет угодно». В этом я ему отказал.

Во время чумы, когда великий князь убедился, что герцог Магнус, как и Иоганн Таубе, не хочет совсем пустить в ход силу (Frevel), он послал на ямских одного дворянина в Москву, чтобы переправить Каспара Эльферфельда в места, не тронутые чумой. Между тем бог послал на него чуму: он умер и был зарыт во дворе. Тогда я просил одного из начальных бояр в опричнине, чтобы он разрешил мне вырыть тело и / об./ похоронить его в склепе, который покойный заранее приказал выложить из кирпичей вне города и окрестных слобод в Наливках, где хоронились все христиане, как немцы, так и другие иноземцы. «Когда пройдет чума», ответил мне Петр Zeuze, «тогда это можно сделать».

Великий князь приказал выдать мне грамоту, что русские могут вчинять иск мне и всем моим людям и крестьянам только в день рождества Христова и св. Петра и Павла. Но всякий остерегся бы сделать это. Ведь жил я все больше на Москве (Ich habe mein meistes Brot in der Moscau geessen).

Каждый день я бывал во дворе у великого князя. Однако, я не согласился на предложение, сделанное мне через дьяка Осипа Ильина, все время безотлучно состоять при великом князе. Я был тогда юн и не знал достаточно Германии. Если кто-либо из больших господ спросил о чем-нибудь моего слугу и получил неправильный ответ, то – легко себе представить, как разгневался бы господин и как осрамился бы слуга! Кто был близок к великому князю, тот легко ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал. Благодаря этому я и писать не мог больше[76]76
  Текст не вполне ясен.


[Закрыть].

Когда великий князь взял в опричнину Старицу, то он уравнял меня со служилыми людьми (mit den Knesen und Boiaren) / 77/ четвертой степени (in das vierte Glit und Grat) и к прежнему селу дали мне Меньшик и Рудак, все вотчины и поместья князей Deplenski[77]77
  См. примечание к л. 48 об. и 73.


[Закрыть]: села Красное и Новое были даны мне в вотчину, а с ними шесть деревень – в поместье. Вместе с тем я получал по уговору, по окладу поместий, и мое годовое жалованье. На Москве великий князь пожаловал мне двор; в нем жил прежде один католический священник, который был приведен пленником из Полоцка во Владимир. Этот двор был выключен из городовых книг (Stadtbuchern) и был обелен (weiss geferbet), ибо был освобожден от государевой службы.

Рядом с этим двором был другой двор; в нем жил некий немец, по имени Иоганн Зёге, бывший слуга покойного магистра Вильгельма Фюрстенберга. Ему я одолжил мое годовое жалованье, чтобы на него он купил себе двор рядом с моим. У него была жена, уроженка города Дерпта, она была выведена на Москву. Так как я не был женат, то она занялась торговлей вином. Несколько раз в мое отсутствие, в особенности когда я разъезжал (auf den Zogen war) с великим князем, случалось так, что иноземцам запрещалось корчемство. И когда приказчики (Prikassiki) или чиновники с Земского двора (Semskodvora) / об./ приходили к этой женщине во двор, опечатывали погреб и забирали тех, кто в нем бражничал, тогда она говорила всегда, что приказные должны пойти и на мой двор и спрашивала – почему же они этого не делают и не идут на двор к ее соседу. Однако, приказные твердо знали, что такое «опричнина». Это узнали также муж и жена мои соседи.

Они продали мне свой двор, а себе вновь купили двор в городе, где можно было жить спокойно за закрытыми воротами. Я же соединил оба двора в один, и днем, и ночью приезжали ко мне изо всех окрестных слобод.

Во время чумы этот мой сосед умер, а жена его собралась выехать из Москвы вместе с женой мастера-цирульника Лоренцо – в крытой повозке. Это был дурацкий поступок, ибо все окрестные слободы были подожжены со всех сторон по приказанию татарского царя. Как только повозка въехала в ворота, огонь охватил ее со всех сторон, и повозка сгорела вместе с лошадьми, вместе со всеми драгоценностями, золотом и серебром и другими ценностями. После пожара от нее нашли только железные ее части.

Ворота были заложены камнями против этого двора в Лубянском переулке (in der Strassen in der Strassen(!) Glibena Tortclik?) [78]78
  Место не вполне ясное.


[Закрыть]; на большой Сретенской улице (an der grossen Strassen Stredens Kenliza) был еще один двор прямо против этого моего двора; / 78/ он был также обелен (weiss angestrichen). В нем жил раньше один полоцкий поляк, который был переведен в другое место. Этот двор я получил от одного господина, Семена Курцова, который был сокольничьим (Gegermeister) великого князя. В мое время великий князь не обижал ни того, ни другого. Двор этот я дал немцу Гансу Купфершмидт. По его словам, он знал немного оружейное дело[79]79
  Автор употребляет не вполне ясный термин Wasserkunst; может, быть, это испорченное при переписке – Waffenkunst? Но возможны и другие толкования. Гансу Шлитте поручалось вывозить из-за рубежа Leuthe so im Wasser suchen, т. е. рудознатцев – золотоискателей.


[Закрыть]. И так как он видел, что корчемство приносило мне большой доход, то он решил, что мое ремесло выгоднее, чем его. И когда кто-нибудь хотел проехать на мой двор с ведрами, кружками и т. д. с тем, чтобы купить меда, пива или вина, то Купфершмидт, сидя у окна на своем дворе, перезывал к себе всякого. Он их обслуживал лучше, нежели я, и это причиняло мне большой убыток. Тогда я разобрал мой двор и перенес его на другое дворовое место, у речки Неглинной, где у меня было два пустых смежных двора, еще неогороженных. Здесь я опять начал шинковать (schenken) пивом, медом и вином. Простолюдины из опричнины (die Gemeine in Aprisna) жаловались на меня на Земском дворе (Richthause), что я устроил у себя корчму. На Земском дворе (Semskodvora) начальником (oberster Boiar) и судьей был тогда Григорий Грязной. / об./ Ему я полюбился точно сын родной, как он говаривал. Вот что делали деньги, перстни, жемчуга и т. п.! Он ездил осматривать решетки и заставы и сказал всему миру (zu der ganzen Gemeine): «Двор этот принадлежит немцу. Он – иноземец и нет у него друзей – покровителей. Коли не будет у него корчмы, как же огородит он двор? А ведь забор должен итти до самой решетки». Так все и осталось по прежнему. В земщине был у меня еще один двор, который раньше принадлежал лифляндскому дворянину Фромгольду Гану. Сначала он пленником был уведен в Лифляндию; затем – там в Лифляндии освобожден и крещен по русскому обряду (auf reusch) с именем Ильи, но затем разрешен в замке Гельмет в Лифляндии же. Позднее вместе со мной он выехал в Москву.

Когда великий князь приказал дать нам поместья, и казначей (Schatzher) Иван Висковатый допрашивал его – братья мы или нет, он отвечал: «да». И было приказано дать мне земли больше, чем ему на 50 моргенов, потому что я был старше его. Но тут он возразил, что он – сын дворянина, а я сын бургомистра. Тогда его уравняли поместным окладом со мной. Но тогда же и нашей дружбе пришел конец.

Я продолжал действовать так. На имя великого князя написал челобитье. / 79/ В нем я просил у великого князя двор, будто я сам намеревался в нем устроиться. В тот же день мне были отведены два пустых двора; из них я выбрал двор упомянутого выше католического священника и понемногу начал шинковать.

Так как я постоянно бывал у первого боярина (bei dem obersten Herren) Ивана Петровича Челяднина и для него помогал одному поляку переводить на русский язык немецкий Травник (Herbarium) – к этому у него была большая охота и любовь, – то этот боярин пошел со мной в Поместный приказ и приказал дьяку Василию Степановичу дать мне то поместье, о котором я бил челом. В приказе он оставался до тех пор, пока не была подписана грамота.

Был некий дворянин, прибывший из Гаррии или Вирландии, по имени Эверт Бремен, der konte sonst nicht gefordert werden, denn er hatte nur auf seinen Adel gefreiet ein Weip aus der Stat Bolozka vorfuret[80]80
  Место неясное и, видимо, испорченное.


[Закрыть]. Его-то я и послал в мое поместье управлять моими крестьянами согласно наказа, который я ему дал на немецком и русском языках. Он, однако, не обращал внимания на мои писания и управлял крестьянами по лифляндскому обычаю. Оттого и запустело мое поместье. Тогда я попросил названного выше боярина (Boiaren), Семена Курцова, ведавшего охотничьих птиц, соколов и / об./ орлов, и говорил ему:

«Поедем вместе со мной и с этим парнем в Разрядный приказ (Krigscanzelei)». Все, что он говорил, тотчас же секретно записывалось. Когда он впервые пришел, то он попал не в тот приказ, куда следует. Он должен бы пойти в Посольский приказ (Gesantencanzelei) – и это было бы правильно, ибо там ведаются и вершатся все немецкие и татарские дела. А в Разрядном приказе ведаются все воинские и польские дела.

Семен Курцов тотчас же приказал написать память или памятную записку; как обычно, она была написана так: сначала на их языке «Лета (leta), т. е. anno, и так как по русскому обычаю счет ведется от сотворения мира, то они пишут letha 7000 и несколько сотен. Потом идет изложение дела. «Никита Фуников, уравняй этого нововыезжего немца с теми, кто ему в версту». Потом стоит число месяца «того же лета», потом день. Возле, совсем рядом с числом, дьяк пишет свое имя. Эта память остается на Казенном дворе (Schazhove). Все памяти подклеиваются одна к другой и наматываются в столпики (rollenweise). / 80/ На Казенном дворе была написана другая память – «Путило Михаилович и ты, Василий Степанович. По указу великого князя дайте этому нововыезжему немцу поместья 150 четвертей (Setwerten) в московских городах или уездах (Bereitungen?), что бы не было пусто». Эта память остается в Поместном приказе.

Когда отравили великую княгиню Анастасию Романовну, великий князь послал в Лифляндию, в Дерпт, за некоей вдовой Катериной Шиллинг. Ее везли на Москву в золоченой карете; великий князь надеялся, что она поможет великой княгине. Он щедро одарил платьем ату женщину и сказал ей: «Еслиг ты поможешь моей царице, мы пожалуем тебя на всю твою жизнь половиной доходов с Юрьевского уезда (des Stifts Dorpte) в Лифляндии». И великая княгиня просила: «Ты же можешь помочь мне. Помоги же!». Великая княгиня умерла, и женщина эта была обратно отвезена в Лифляндию. Затем, когда великий князь приказал вывести лифляндцев изо всех занятых им городов, то на Москву вывезли только одну эту женщину вместе с ее дочерью, сестрой Werenberg'sse и братом ее Иоганном Дрейером[81]81
  Другие ливонские пленники были разведены по городам: Владимиру, Угличу, Кашину и Костроме. Ср. л. 11 об.


[Закрыть]. Великий князь приказал дать ей / об./ двор на Москве. Когда же великий князь отправил Иоганна Таубе в Лифляндию, чтобы привлечь на свою сторону герцога Магнуса, Иоганн Таубе упросил великого князя позволить ему вывезти вместе с собой в Лифляндию эту женщину с ее дочерью, сестрой и братом. Уезжая, она подарила мне свой двор со всем своим хозяйством, так как я был дружком ее дочери. Теперь она с дочерью живет в Риге в Лифляндии.

На этом дворе я посадил своего слугу Альбрехта, который шинковал исполу. Я выдал ему купчую, как будто бы я продал ему этот двор. Когда я жил в опричнине, этот рассудил так: «У меня на руках купчая; с ней я могу принудить моего господина и оттягать от него двор». У меня же был верный друг Адриан Кальп, лифляндский дворянин. У нас с ним был уговор: в случае смерти кого-либо из нас один должен наследовать другому. Альбрехт противу моей воли и без моего ведома поехал во двор, схватил его Адриана Кальпа за горло и отнял от него завещание (Brif); самого его выкинул за ворота и вопреки моей воле остался жить во дворе Адриана Кальпа. Адриан Кальп думал о побеге: он хотел уехать со своими деньгами. Но по дороге скончался от чумы; там при дороге его / 81/ и схоронили. А его малый увез его деньги в Лифляндию и доставил их Иоганну Таубе. Из-за чумы дороги были заняты заставами, а потому я и не мог вернуть этих денег.

А Фромгольд Ган, который вышел со мною из Лифляндии в Москву и был со мною дружен, начал действовать по такому плану. Он написал челобитье, передал его на Казенный двор (in dem Schaz) Григорию Локурову; в этом челобитье он просил разрешения креститься по русскому обряду. Для московских господ великая радость, когда иноземец крестится и принимает русскую веру: обычно они старательно ему в этом помогают, считая, что они правовернейшие христиане (die heiligsten Christen) на земле. Обыкновенно они же бывают и крестными отцами и из казны выдают новокрещенным крестильный подарок (Раtenpfennig) и злотые, а также всячески помогают ему в дальнейшем.

Когда Фромгольд Ган пребывал, как полагается, шесть недель в монастыре, где его поучали и наставляли в русской вере, он прислал ко мне из монастыря с просьбой доставить ему лютеранскую Библию. В этом я, конечно, не мог ему / об./ отказать. Но когда он вышел из монастыря и крестился, он получил крайне незначительный крестильный подарок, потому что не догадался попросить в крестные отцы настоящих бояр.

А позже он был отчаянно побит в своем собственном имении своими же соседями – служилыми людьми Boiare.n, с которыми он затеял неразумное дело.

Он жил постоянно на своем дворе в имении; а когда запустошил поместье, то расчитывал получить другое. Но это ему не удалось, ибо, кто хочет иметь поместье, тот должен иметь деньги. Надо смазать сковороду маслом, коли хочешь испечь себе пирог, не то пирог прилипнет и подгорит. Если уже нет денег, можно использовать и другие средства, но для того надо иметь неплохую смекалку!

Фромгольд Ган, крестившись по русскому обряду, не мог уже бывать в нашем обществе. Так как нигде ему не было места – он, раздосадованный, просил великого князя, чтобы тот взял его в опричнину, при чем сослался на меня, будто бы он мой товарищ. Великий князь послал ко мне узнать – так ли это. Я подтвердил, будто это правда. И великий князь снова дал ему поместье в уезде Ржевы Володимировой. Так, Фромгольд Ган попал в опричнину.

Тогда, как уже было описано, великий / 82/ князь отправился грабить свой собственный народ, свою землю и города. И я был при великом князе с одной лошадью и двумя слугами. Все города и дороги были заняты заставами, а потому я не мог пройти со своими слугами и лошадьми. Когда же я вернулся в свое поместье с 49 лошадьми, из них 22 были запряжены в сани, нагруженные всяким добром, – я послал все это на мой московский двор.

Фромгольд Ган, узнав об этом, собрал своих людей и крестьян и, пользуясь моим отсутствием, пришел на мой двор и силой забрал все, что там было, и все яровое, и весь хлеб. Известие о том я получил еще на Москве. Тотчас же совсем налегке с одним только слугой я пустился в путь и пришел к нему на двор так неожиданно, что он не успел надеть кольчугу. И прежде, чем он стал к ответу, я уже порешил дело: взял у него некую сумму денег на некоторое время. Так я вернул свое, а он должен был брать в долг хлеб на моем дворе, когда во время голода нуждался в нем.

Село, ранее ему т. е. Фромгольду? принадлежавшее, я променял Иоганну Таубе на деревню / об./ Спицино, расположенную в 1 миле от Москвы. Эта деревня была приписана к подклетному селу великого князя Воробьеву и была продана Иоганну Таубе с согласия шурина великого князя Никиты Романовича. Это место служило «для прохлады» (zur Lust). Здесь я держал лошадей, чтобы иметь их под рукой, когда будет нужно.

Я сам жил в моем дворе – в опричнине. В земщине же я удержал первый двор. Там была у меня служанка: татарами она была уведена в плен из Лифляндии. Ей я доверил все свое имущество. Но мне часто доносили, что она меня обворовывает. Тогда вместо нее я препоручил свой двор татарину, по имени Рудак. В мое отсутствие он управлялся так, что безо всякой пользы перевел все мое имущество. Я приказал его наказать: его выволокли обнаженным и побили плетьми. А я снова все поручил моей служанке. Узнав об этом, Рудак изготовил для себя другой ключ по образцу моего. У меня был еще один человек, лифляндец Яков; он должен был сторожить арестованного татарина. Однако, татарин сумел его / 83/ уговорить выпустить его ночью. Татарин взял ключ, выкрал у меня золото, жемчуг, драгоценные камни и другие ценности и вместе с лифляндцем убежал прочь. Когда через некоторое время я хотел сделать подарок моей возлюбленной, все было – пустым пусто (befinde ich das Nest leer)!

Немного спустя я узнал, что мои люди сидят в Переяславле в тюрьме; они расчитывали укрыться с деньгами в какой-нибудь монастырь! Я бил челом великому князю и просил суда. Когда с грамотой на руках я явился к городовому приказчику (Amtmann), то их обоих вместе с торговыми людьми и золотых дел мастерами, которые у них покупали вещи, отвезли в Москву. Их так строго охраняли, что я не мог видеть их для переговоров. На Москве я выступил на суде. Себя я не забывал и сумму округлил изрядно, ибо вещи были на суде, опечатанные, но жемчуг и камни, что были в золотой оправе, исчезли, золото и серебро весьма усохли, печати же на вещах были целы, а посему золотых дел мастерам никто не мог помочь! Да и князья и бояре не могли принять от них никакого дара: если те предлагали / об./ сотню, то я давал тысячу. Так-то научили мастеров покупать краденые драгоценности и жемчуг! А лифляндец Яков и татарин Рудак оба были брошены в тюрьму.

Но татарин написал челобитье с изветом, будто я хотел бежать за рубеж от великого князя. Он говорил: «да», а я: «нет», но нас не ставили с очей на очи. Ему предложили доказать свои слова, и он решил сослаться на мою служанку Анну и ее мужа Ивана, которые будто бы знали об этом. Их тотчас схватили в земщине и поставили на суд. Бояре и дьяки в опричнине уже надсмехались надо мной и один из них сказал другому: «Не хочешь ли съесть мясца?» Дело было в пятницу, и они думали, что мне будет зарез. Но, когда моя служанка была поставлена на суд, она говорила по правде, по чести. Начальник боярин и князь Василий Темкин спросил ее: «Собирался ли твой господин бежать от великого князя?». Та, как и следует, сотворила крестное знамение и ответила: «Ей богу, нет!». Так были посрамлены все дьяки и бояре, которые только и думали о моих деньгах. Благодаря моей служанке я выиграл дело. Татарин хотел получить мое поместье / 84/, но из-за ответа служанки он проиграл дело, а я был оправдан. А если бы служанка сказала, что она ничего не знает, то прибегли бы к пыткам, и тогда – я проиграл бы.

Татарин был брошен в тюрьму, а я поехал к себе во двор и, взяв с собой мужа служанки, поставил его перед высокими господами. Он был также допрошен и также отвечал: «нет». Был уже вечер. Бояре велели привести из тюрьмы татарина и сказали ему, чтоб он говорил всю правду. Когда татарин увидел, что деньги сделали свое дело (das der Beutel vorhanden war), он признался в том, что это – неправда и что он оговорил меня, так как я приказал жестоко наказать его плетьми. Между тем во дворе были наготове все приказные, кто на лошадях, кто пешие – с фонарями. Если бы татарин остался при своем, то меня тотчас же ночью схватили бы на моем дворе и увели бы в тюрьму. По утру я опять пришел на опричный двор и стал перед высокими господами (vor diese grossen Hansen). Дьяк сказал: «Вот твой слуга!» И в моей власти было взять его и убить. Я же ответил дьяку / об./ Осипу Ильину: «В таком слуге я не нуждаюсь». Но, так как люди мои просили меня, чтобы я помиловал его, я так и сделал и опять взял его к себе. Иначе он должен бы сидеть в тюрьме и есть блины, а бояре не смели бы его отпустить без моего повеления.

Когда он опять попал ко мне во двор и понял, что я не хочу доверять ему ничего, он снова задумал донос и как-то проговорился, что он собирался жаловаться великому князю будто бояре получили от меня деньги и за то отпустили меня. При мне постоянно были два сына боярских – Невежа и Тешата: они-то и открыли мне это. Я быстро все сообразил и приказал вытолкать татарина за ворота. Немного спустя он был пойман на воровстве и на смерть забит кистенем, а затем брошен в реку. Его сотоварищ бежал из тюрьмы.

Мне донесли опять, что служанка таскает многое из моего добра. У меня был слуга, лифляндец Андрей; он пришел в Москву / 85/ с одним поляком. Его-то я и поставил на ее (служанки) место. Но заметив, что и он ведет себя не так, как следует, я опять поставил служанку вместо него. Тогда Андрей устроил такую штуку. Он раздобыл мою печать и написал грамотку моему приказчику Надею: «Надей! ты должен отпустить с этим самым Андреем шесть лучших лошадей. Я должен спешно выехать в одно место». Приказчик плохо рассмотрел грамотку, ибо мною она не была подписана, и отпустил Андрею шесть лошадей вместе с конюхом. Андрей взял их и привел к поляку в его поместье. А поляк, получив лошадей, велел Андрея прогнать. Узнав об этом, я спросил через посредство Иоганна Таубе у поляка, что он думает делать дальше. Видя, что я и Иоганн Таубе действуем заодно, тот возвратил мне столько своих лошадей, что я получил полное удовлетворение.

Этот мой слуга Андрей умер от чумы на пустом дворе и тело его было съедено собаками.

Когда великий князь со своими опричными грабил свою собственную землю, города и деревни, душил и побивал насмерть всех пленных и врагов – вот как это происходило. Было приставлено множество возчиков / об./ с лошадьми и санями – свозить в один монастырь, расположенный за городом, все добро, все сундуки и лари из Великого Новгорода. Здесь все сваливалось в кучу и охранялось, чтоб никто ничего не мог унести. Все это должно было бытв разделено по справедливости, но этого не было. И когда я это увидел, я решил больше за великим князем не ездить.

Когда великий князь отправился во Псков, ко мне прибежали несколько купцов, которые пришли из Холмогор. У них было много сороков соболей[82]82
  Обычный счет соболям велся сороками.


[Закрыть] и они опасались, как бы их не отобрали. А потому хотели расторговаться, ибо дороги были крепко заняты заставами. Они говорили: «Государь (Her)! Купите у нас наших соболей и дайте за них сколько вам будет угодно». «Но, отвечал я, у меня нет с собою денег!». «Так дайте нам расписку: мы получим деньги от вас на вашем дворе в Москве». Я мог бы получить этих соболей и без денег, но не сделал этого. Причина: я имел дела и дружбу с Петром Вислоухим сборщиком на Пустоозере, который собирает годовую дань соболями с самоедов / 86/. Я им отказал.

Тут начал я брать к себе всякого рода слуг, особенно же тех, которые были наги и босы (nackt und bloss); одел их. Им это пришлось по вкусу. А дальше я начал свои собственные походы и повел своих людей назад внутрь страны по другой дороге. За это мои люди оставались верны мне. Всякий раз, когда они забирали кого-нибудь в полон, то распрашивали честью, где – по монастырям, церквам или подворьям – можно было бы забрать денег и добра, и особенно добрых коней. Если же взятый в плен не хотел добром отвечать, то они пытали его пока он не признавался. Так добывали они мне деньги и добро.

Как-то однажды мы подошли в одном месте к церкви. Люди мои устремились вовнутрь и начали грабить, забирали иконы и тому подобные глупости. А было это неподалеку от двора одного из земских князей, и земских собралось там около 300 человек вооруженных. Эти триста человек гнались за какими-то шестью всадниками. В то время только я один был в седле и, не зная еще – были ли те шесть человек земские или опричные, стал скликать моих людей из церкви к лошадям. Но тут выяснилось подлинное положение дела: те шестеро / об./ были опричники, которых гнали земские. Они просили меня о помощи, и я пустился на земских.

Когда те увидели, что из церкви двинулось так много народа, они повернули обратно ко двору. Одного из них я тотчас уложил одним выстрелом наповал; потом прорвался чрез их толпу и проскочил в ворота. Из окон женской половины на нас посыпались каменья. Кликнув с собой моего слугу Тешату, я быстро взбежал вверх по лестнице с топором в руке.

Наверху меня встретила княгиня, хотевшая броситься мне в ноги. Но, испугавшись моего грозного вида, она бросилась назад в палаты. Я же всадил ей топор в спину, и она упала на порог. А я перешагнул через труп и познакомился с их девичьей.

Когда я поспешил опять во двор, те шестеро опричников. упали мне в ноги и воскликнули; «Мы благодарим тебя, господин (Негге). Ты только что избавил нас от смерти. Мы скажем об этом нашему господину и пусть он донесет великому князю, как рыцарски (ritterlich) держался ты против земских. Собственными глазами видели мы твое бережение (Vorsichtigkeit) и храбрость». / 87/ Я же, обратившись к моим слугам, сказал им: «Забирайте, что можно, но поспешайте!».

Затем мы проехали всю ночь и подошли к большому незащищенному посаду. Здесь я не обижал никого. Я отдыхал.

Пробыв на покое два дня, я получил известие, что в одном месте земские побили отряд в 500 стрелков – опричников.

Тогда я возвратился к себе в село Новое, а все добро отослал в Москву.

Когда я выехал с великим князем, у меня была одна лошадь, вернулся же я с 49-ью, из них 22 были запряжены в сани, полные всякого добра.

Когда великий князь пришел в Старицу, был сделан смотр, чтобы великому князю знать, кто остается при нем и крепко его держится. Тогда-то великий князь и сказал мне: «Отныне ты будешь называться – Андрей Володимирович». Частица «вич» означает благородный титул (ist furstlich und adelich). С этих пор я был уравнен с князьями и боярами. Иначе говоря, этими словами великий князь дал мне понять, что это – рыцарство. В этой стране всякий иноземец занимает лучшее место, если он в течение известного времени умеет держать себя согласно с местными обычаями.

Великий князь поехал в / об./ Александрову слободу и распорядился там постройкой церкви. Я же не поехал с ним, а вернулся в Москву.

Потом все князья и бояре, которые сидели в опричных дворах (die in den Hofen Aprisnay sassen), были прогнаны; каждый, помня свою измену, заботился только о себе (ein jeder weiss hir sein eigen Herz).

Когда великий князь приводил это в исполнение, в стране еще свирепствовала (regirte) чума. Когда я пришел на Опричный двор, все дела стояли без движения (das Regiment war beigelegt). Начальные бояре косо (saur) посмотрели на меня и спросили: «Зачем ты сюда пришел? Уж не мрут ли и на твоем дворе?». «Нет, слава богу!» ответил я. Тогда уж они больше не спрашивали меня, что я здесь делаю.

Здесь я убедился, что боярские холопы получили разрешение уходить от своих господ во время голода. Тогда к своим прежним холопам я Прибавил еще нескольких. Памятуя слова великого князя: «ты должен именоваться отныне Андрей Володимирович», – я устраивал свою жизнь соответственно с этим.

У меня были дела с одним бюргером в Ашерслебене округа Гальберштадт – Гартманом Крукманом. Если бы он не обошелся со мною нечестно, то я смог бы приблизиться к соболиной казне (Zobelschaz) и получил бы оттого такой барыш, что, вернувшись в христанскую землю (in die Christenheit), я мог бы вести дворянскую жизнь. / 88/ Но тогда я рассуждал так: так как он Крукман остается за рубежом, то ты должен вернуться, подняться выше ты не можешь! Но из-за денег я должен был еще поучиться русскому праву.

Именно: приходит муж моей служанки Анны; ему и ей я доверял все мое имущество, от чего он получал наверное хорошие барыши. В расчете на то, что он сохранит то, что украл у меня, он подал челобитье, будто я хотел его заставить дать на себя кабалу (Hantschrift), как это было тогда в обычае. Ибо никто не смел держать слуги без кабалы; никто этого и не делал. И каждый слуга должен был дать своему господину кабалу, иначе он не мог быть принятым. Одна кабала называлась полной (leipeigen), другая же писалась так: «Я, имя рек, объявляю, что я получил от такого-то деньги; росту будет дано с пяти – один». Если кто-нибудь держит слугу или служанку без кабалы, то они могут свободно обокрасть его и уйти прочь (spazieren gehen) у него на глазах. Если же слуга или служанка дадут на себя кому-либо кабалу, то никто другой не может их принять. А если примет и господин уличит его в этом, то дело идет на суд. Если мой кабальный убежит / об./ и пожелает записаться в опричнину в стрельцы, то являюсь я и не даю на то своего согласия.

Не было запрещено записывать в опричные стрельцы слуг опричных князей и бояр.

Слуга начал с того[83]83
  Текст не вполне исправен: начало дела не изложено.


[Закрыть], что взял во дворе у одного «стрельца в залог за пропитые, но не выплаченные им деньги, кафтан. А стрелец этот убежал. Тогда схватили моего слугу и связанного приволокли на суд. Слугу спросили – чей он? Тит отвечал: «Андрея Володимировича». Немедленно вызвали на суд и меня. И стрелецкий голова обратившись к боярам сказал: «На этом дворе убит стрелец. Великий князь не хочет терять своего: у стрельца было золота и денег на 60 рублей. Прикажите ему возвратить эти деньги». – Решение было быстро произнесено, тем более, что на суде был предъявлен и кафтан! Я должен был заплатить. Остальные стрельцы радовались этому и немедля хотели взять меня на правеж (vor Recht) и бить меня палками по ногам. Но бояре сказали: «Не бейте! Оставьте его / 89/, пока он не принесет денег». Когда же я положил деньги на стол, стрелецкий голова заявил, что он ошибся, обвинив меня в такой незначительной сумме. «Я должен был искать целую тысячу», сказал он.