Текст книги "Человек системы"

Аналогичное произошло позднее, пожалуй, также и с Л.И. Брежневым. К концу хрущевского периода острой стала потребность в стабильности, даже передышке от бесконечных перетрясок и рывков вперед-назад. И уж что-что, а стабильность, неприязнь к переменам Брежнев в себе воплощал. Но опять же, как только вышли на первый план другие общественные потребности, эти качества руководителя стали вредными для общества, обратились в существенные предпосылки застоя. В обоих случаях (как и со Сталиным) общество получило, так сказать, больше, чем изначально хотело. И оказалось беззащитным, так как не имело демократических механизмов.

Но это уже не учебник, а навеянные им мысли. Мысли, так сказать, задним числом.

В оценке самой сталинской деспотии, ее характера и последствий О.В. Куусинен был однозначно жестким, отказывался прятать ее несовместимость с социализмом, коммунистическими идеалами, ссылками на «историческую необходимость», «строгие требования» периода перехода от капитализма к социализму. В то время он, правда, всего, что думал, публично высказать не мог.

Но несколько лет спустя, выступая на пленуме ЦК КПСС в феврале 1964 года с критикой теории и практики маоизма, Оттого Вильгельмович изложил давно уже выношенную им идею: «В действительности в Китае (речь шла о Китае в канун «культурной революции». – Г. А.) нет никакой диктатуры народа, нет диктатуры пролетариата, нет и авангардной роли компартии. Вся псевдомарксистская фразеология китайских руководителей есть лишь камуфляж для маскировки той диктатуры, которая там в самом деле имеется. Это диктатура вождей, а точнее говоря, диктатура личности»[3]3
  Правда. 1964. 19 мая.


[Закрыть].

Как рассказывал мне в те дни А.С. Беляков, когда он после пленума зашел к О.В. Куусинену и поздравил его с удачным выступлением, тот сказал: «Там речь шла не только о Мао Цзэдуне». Другими словами, начиная с мыслей, изложенных в учебнике, Куусинен шел к важному теоретическому и политическому выводу, который высказал уже в конце своей жизни, в 1964 году, о перерождении диктатуры пролетариата в диктатуру личности. «Простили» тогда ему этот вывод, думаю, потому, что отнесли его за счет «увлечения» в полемике с Мао. Ниже я еще расскажу о принципиальном значении этой полемики для развития общественно-политической мысли в нашей стране.

Но вернемся к книге «Основы марксизма-ленинизма». Параграф о культе личности был очень важен и злободневен тогда, но он, как и главы об истмате и диамате, вообще «учебниковые» разделы, был отнюдь не главным достижением и отличием этого труда. Думаю, что настоящий творческий прорыв, по тогдашним масштабам, конечно, был сделан в политических разделах книги – там, где речь шла о политике нашей страны, о политике и тактике коммунистических партий.

Учебное пособие «Основы марксизма-ленинизма», в общем, как считали не только мы, но и большая часть рецензентов, которым рассылалась рукопись накануне сдачи в печать, могло тогда стать явлением в нашей идеологической жизни. Но не стало. В какой-то мере из-за ревности именитых авторов конкурирующих учебников, вышедших в то время, да и вообще официальных идеологов нашей партии (надвигалась работа над новой программой КПСС; поначалу Хрущев поручил Куусинену возглавить ее, но потом «старика» оттерли более шустрые «теоретики», что, безусловно, сказалось и на качестве этого документа). Но главным было все-таки другое. В 1959 году, когда вышел учебник, уже весьма значительной была консервативная оппозиция курсу XX съезда КПСС. И она-то с первого взгляда распознала суть этой работы.

Едва ли пришлась книга по душе, в частности, М.А. Суслову. Мои друзья, работавшие в аппарате ЦК КПСС, рассказывали, что тогдашний секретарь ЦК по идеологии Л.Ф. Ильичев тоже не терпел наш учебник. Передавали, что в узком кругу ответственных сотрудников отдела этот закоренелый сталинист называл книгу под редакцией О.В. Куусинена «социал-демократической». Такие оценки подхватывались тогда с ходу и охотно повторялись консерваторами, в частности в Академии общественных наук. Немилостью идеологического руководства объясняется и ничтожный для такой работы тираж: первое издание – 300 тысяч, второе – 400 тысяч. И это для учебника, специально рассчитанного на массового читателя. Для сравнения: только в ГДР учебное пособие издали на немецком языке тиражом миллион экземпляров.

В печати учебник практически не рецензировался, никто не отметил его реальных достоинств. Никто не позаботился о его изучении в сети партпросвещения. В немалой степени по всем этим причинам учебник не получил должной популярности и авторитета в стране.

Но если говорить об идеологических, теоретических и политических кадрах, особенно молодых, многие из которых, скорее всего, учебник прочли, то они получили немало пищи для размышлений. В этом смысле он, как мне кажется, сработал. Читали его и коммунисты за рубежом; учебник был переведен на основные европейские языки.

Думается, эта работа, занявшая в общей сложности (имея в виду оба издания) более трех лет, стала известной вехой в развитии нашей политической мысли и по той причине, что генерировавшиеся творческим коллективом идеи через самого Куусинена и тех, кто с ним работал (некоторые из этих людей вскоре заняли ответственные посты в аппарате ЦК КПСС), все же нашли путь в политический процесс. И тем самым оказали известное воздействие на решение ряда крупных вопросов теории и политики.

И хотя коэффициент полезного действия в данном случае оказался не очень большим, в то время и это было важно, поскольку в теории, в общественной и политической мысли дело с места почти не сдвигалось. Мало того, то там, то здесь начинались контратаки сталинизма.

Мне кажется, что Отто Вильгельмович видел свою роль, свою миссию в том, чтобы стать как бы мостом, соединяющим Ленина, ленинизм с послесталинским руководством Советского Союза. При этом, конечно, следует учитывать различие эпох. Для Ленина объективно главным была борьба с «ревизионизмом справа», со II Интернационалом. В последующем на первый план выдвинулась борьба с «левизной». Ленин ее опасность тоже видел, но выражал надежду, что «левый коммунизм» как «течение молодое» может быть «легко излечено»[4]4
  Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 88.


[Закрыть]. Надежда эта не оправдалась, в том числе в двух первых громадных государствах, где победили революции, – России и Китае.

Важно, однако, то, что Куусинен подхватил нить борьбы с левой угрозой, выпавшую из рук Ленина, и продолжал тянуть ее дальше. В нелегких условиях он, как мог, развенчивал «левизну», псевдомарксистскую фразеологию некоторых коммунистов и мелкобуржуазных «революционеров».

Одно мое добавление – политическое. О.В. Куусинен избегал разговоров о прошлом, в которых затрагивались бы какие-то личные темы. Видимо, в его прошлом были страницы, с которыми он сам не мог примириться. Мои чисто умозрительные догадки: он не мог и не решился в свое время вступиться за своих близких и за товарищей, попавших в мясорубку сталинских репрессий, и не хотел об этих жизненных ситуациях вспоминать. Впрочем, как мне рассказывал Ю.В. Андропов, в период работы в Карелии Отто Вильгельмович спас его от серьезных неприятностей во время «ленинградского дела». То же самое, возможно, относится к событиям конца 1939 – начала 1940 года, когда ему пришлось возглавить так называемое териокское правительство Финляндии, созданное Сталиным. Я не раз с трудом преодолевал сильное искушение спросить его об этом периоде жизни. А сам он никогда о нем не говорил, возможно, и потому, что где-то ощущал свою вину, хотя едва ли мог в то время что-то сделать, чтобы избежать драматического развития событий. Я потом думал, что в сталинские времена он натерпелся немало унижений и страха. И это было одной из причин того особого, в известной мере слепого уважения к Хрущеву, преданности ему. Я помню единственную ссору с Куусиненом – когда я и Шейдин в разговоре с ним выразили возмущение тем, что книга очерков о поездке Хрущева в США – «Лицом к лицу с Америкой» – получила Ленинскую премию, и тогда нам здорово от него попало.

Его горячим желанием было внести максимально возможный вклад в решение нагромождавшихся проблем. Но он был в высшей степени осторожен, его к этому вынуждало все его прошлое. В КПСС он все же был «иностранец», к тому же «бывший социал-демократ», да еще и с арестованными в качестве «врагов народа» женой и сыном, – это делало его вдвойне, втройне «уязвимым» в сталинские времена и не на сто процентов «своим» даже после Сталина. Как человек, который «много думает», он, видимо, частенько запаздывал со своими оценками и выводами, так что и этот его «недостаток» тоже предохранял его от поспешных, импульсивных высказываний, от того, чтобы безрассудно «ввязываться в какую-то драку». Но в решающие моменты он действовал смело, без оглядки. Так произошло в июне 1957 года на пленуме ЦК КПСС, в ряде серьезных теоретических споров в политбюро (например, насчет исторических судеб диктатуры пролетариата), при решении ряда исторических вопросов. Хотя и здесь Куусинену мешало иногда слишком большое доверие к Хрущеву, даже какая-то эйфория в этом плане, что отразилось в какой-то мере и на учебнике, особенно на его втором издании. Но это было отношение искреннее – в Хрущеве и его деятельности Куусинен видел, может быть, единственный шанс, преодолев сталинизм, вернуться к изначальным идеалам рабочего и коммунистического движения, которому он был беззаветно предан.

Еще одно наблюдение – чисто личное. О.В. Куусинен отличался, притом безотносительно, даже без сравнений с другими крупными политическими работниками того времени, особой, очень высокой интеллигентностью. И не только в смысле образованности и общей культуры (то и другое досталось ему не от семьи, а достигнуто было собственным тяжким трудом, происхождения он был самого пролетарского), но и по отношению к людям, в том числе к тем, кто младше его по положению, к подчиненным. Один маленький штрих: два-три раза в год (обычно через неделю-две после Нового года, майского и ноябрьского праздников) Куусинен по воскресеньям на целый день собирал у себя на даче всех, с кем он непосредственно – либо по службе, либо творчески – работал (начиная с видных ученых, партийных работников и включая своих секретарей). Приглашал их с женами и детьми. И это были удивительно интересные и приятные дни, когда забывались и служебные, и возрастные различия.

И в заключение – более серьезный вывод. Если посмотреть на состав политбюро (тогда – президиума) ЦК КПСС в послесталинские времена, видишь, что при всех многочисленных заменах одних людей другими, при множестве давно уже забытых козловых, кириченко, фурцевых, мухитдиновых и подгорных вокруг Н.С. Хрущева было очень мало людей, которые могли быть источниками благотворного, прогрессивного влияния. В конце концов, могли бы просто честно высказать свое мнение или дать совет по сложному политическому вопросу. Я знаю только двоих таких людей. Один из них – О.В. Куусинен. И другой, как мне кажется, А.И. Микоян (с ним я был знаком лишь формально). Я был рад, когда в начале 1989 года на международном семинаре, посвященном истории Карибского кризиса 1962 года, сын Н.С. Хрущева Сергей Никитович подтвердил это, зачитав выдержку из воспоминаний отца, где говорилось, что только эти два человека предостерегали его относительно возможных опасных последствий размещения ракет на Кубе. Предостерегали, конечно, в крайне осторожной, соответствовавшей тогдашним нормам отношений в политбюро, но достаточно ясной для самого Хрущева форме, – предупредив, что будут голосовать за его предложение, но только потому, что верят Хрущеву; думают, что тот понял всю свою ответственность и необходимость хорошо взвесить возможные последствия этого шага.

Н.С. Хрущев именно так понял эти замечания.

«Его (то есть Куусинена. – Г. А.) ответ, – отмечал он в мемуарах, – всю ответственность возлагал на меня. Я очень уважал тов. Куусинена, знал его честность и искренность, и поэтому я по-хорошему это понял». Другим членом политбюро, высказавшим сомнение (опять же в очень осторожной форме), был Микоян. Смысл его возражения состоял в том, что «мы решаемся на опасный шаг». Хрущев в своих воспоминаниях говорит: «Это я и сам сказал. Я даже так сказал, что, знаете, это шаг, если грубо формулировать, на грани авантюры. Авантюризм заключается в том, что мы, желая спасти Кубу, сами можем ввязаться в тяжелейшую, невиданную ракетно-ядерную войну».

Со своей стороны, мог бы добавить, что это был бы не только авантюризм, но и тягчайшее преступление. Я лично считаю, что ввоз ракет на Кубу – опаснейший просчет Н.С. Хрущева, а Карибский кризис – следствие грубейших ошибок в политике со стороны как СССР, так и США. Но, возвращаясь к Куусинену, хотел бы сказать, что эпизод этот весьма показателен. Он говорит, во-первых, о политической прозорливости Куусинена, уловившего опасность предполагаемого шага. И о его принципиальности – в тогдашней сложной обстановке, когда просто не полагалось возражать лидеру, он нашел возможность довести свою тревогу до сознания Хрущева.

Я посвятил воспоминаниям о О.В. Куусинене, работе с ним над учебником «Основы марксизма-ленинизма» так много страниц не только потому, что то и другое сыграло большую роль в моей жизни. Думаю, речь шла и о первой серьезной попытке развить, расширить тот прорыв, который совершил в наших представлениях о мире и о себе XX съезд КПСС, сделать настоящий шаг вперед в развитии общественно-политической мысли. Пусть даже этот шаг не получил тогда должного признания. И конечно же творческий коллектив, руководимый Куусиненом, был «оазисом» творческой мысли – по тем временам редким. Но не единственным.

Институт мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО)

Я был не участником создания этого института, а скорее свидетелем, зрителем, пусть заинтересованным, тесно с коллективом института связанным (мне довелось поработать в нем, но позже – уже в 1963–1964 годах, через шесть с лишним лет после его основания). И полагаюсь как на то, что помню из рассказов многих своих товарищей, работавших в институте со дня его основания, так и на любезно предоставленные мне воспоминания некоторых ветеранов института (в том числе Я.А. Певзнера).

Создание Института мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР (ИМЭМО) тоже было прямым результатом XX съезда КПСС. В середине пятидесятых годов сохранялась нелепая, абсурдная ситуация: среди множества исследовательских институтов и центров, созданных в стране, не было ни одного, изучавшего международную тематику – зарубежные страны, внешнюю политику, международные экономические и политические проблемы. Единственное исключение – старинный, созданный задолго до революции Институт востоковедения, но он занимался почти исключительно проблемами языков, культуры, истории.

Положение не всегда было таким. Не говоря уж об исследовательских институтах или центрах Коминтерна и связанных с ним организаций (все они, видимо, закончили свое существование вместе с ним), существовал еще Институт мирового хозяйства и мировой политики (ИМХиМП), входивший в Социалистическую, потом в Коммунистическую академию, а с начала тридцатых годов преобразованный в академический. Он действовал с 1924 по 1947 год и перед ликвидацией насчитывал 120 сотрудников. Это был тогда едва ли не самый крупный гуманитарный институт Академии наук СССР. Возглавлял его академик Е.С. Варга, долгое время бывший доверенным консультантом Сталина. Это давало Варге известную самостоятельность, смелость суждений (не говоря уж о том, что, видимо, поэтому сам Варга и работавшие с ним несколько венгров избежали репрессий в тридцатых годах) и существенно помогло развернуть серьезные исследования как по текущей конъюнктуре, так и по истории и теории экономических циклов и кризисов. Долгое время, видимо, потому, что с кризисами связывали подъемы революционного движения, это было темой, привлекавшей главное внимание советских специалистов по мировой экономике. Занимался институт также международными отношениями, главным образом в плане изучения противоречий и конфликтов, назревания угрозы войны.

После Второй мировой войны Сталин, видимо, в значительной мере потерял интерес к Варге и его оценкам. Тем временем у Института мирового хозяйства и мировой политики появился могущественный противник – тогдашний председатель Госплана, член политбюро, человек, ощущавший себя диктатором и в экономике, и в экономической науке, – Н.А. Вознесенский[5]5
  Он сам вскоре был безвинно арестован и казнен. Но я думаю, что, восстанавливая историческую правду, мы не можем не сказать правды, которая их не красит, и о людях, ставших невинными жертвами и мучениками.


[Закрыть]. Он подверг Варгу уничтожающей критике за «приукрашивание» капитализма, за концепцию «организованного капитализма». Институт вскоре был закрыт, заменен Отделом капитализма в Институте экономики АН СССР, ряд его сотрудников арестовали, многих уволили с работы. И в последующие девять лет научная работа по изучению мировой экономики, экономики капитализма, международных отношений, по сути, не велась, а ограничивалась подбором аргументов в поддержку предписанных тогда сверху тезисов касательно углубления общего кризиса капитализма.

Е.С. Варга попытался сопротивляться. Как вспоминает Я.А. Певзнер, работавший в ИМХиМП, он обратился к Сталину с письмом, где возражал против закрытия института. Но на сей раз Сталин сам его не принял, а передал письмо Жданову, который встретился с Варгой и сказал ему, что вопрос (о закрытии института. – Г. А.) решен, так как для ЦК главное – это сравнения, которые помогали бы быстрее решить задачу «догнать и перегнать», а такие сравнения возможны, «только если специалисты по советской и зарубежной экономике будут работать совместно». Комментируя это абсолютно достоверное свидетельство, могу лишь сказать: даже я, в тот момент (1947) студент Института международных отношений, не мог бы поверить, что представления нашего руководства о мире и мировой экономике, о нашем месте в международных отношениях настолько примитивны и догматически идеологизированы. Но можно ли было принять на веру это объяснение Жданова?

И здесь я снова предоставляю слово Я.А. Певзнеру: «Встает вопрос: почему Сталин на сей раз (до войны тоже предпринимались атаки на Варгу и институт, но Сталин их защитил. – Г. А.) отвернулся от ИMX и закрыл его? Личные мотивы Вознесенского вряд ли могли играть здесь решающую роль. Я полагаю, что это нелепое решение было результатом послевоенного внешнеполитического курса Сталина, курса, суть которого заключалась в следующем: капитализм потерпел сильнейшее поражение, его общий кризис продолжает углубляться, надо готовиться к тому, чтобы нанести капитализму последний, смертельный удар, и в этой обстановке такое учреждение, как ИМХиМП, не нужно. Само его существование вносит элемент неуверенности в скорой и неотвратимой гибели капитализма».

Я не уверен в стопроцентной правильности этого анализа, чтобы не было недоразумений, хочу заметить, что Я.А. Певзнер, говоря о «последнем, смертельном ударе», имеет, разумеется, в виду – мы с ним этот вопрос обсуждали потом специально – не военный удар, не «революционную войну» СССР и его союзников, а подъем классовой и национально-освободительной борьбы во всем мире. Мне кажется, судя по осторожности, которую проявлял Сталин, давая в конце войны совет П. Тольятти и М. Торезу воздержаться от революционных выступлений, несмотря на то что ситуация в Италии и во Франции выглядела как революционная, согласившись на урегулирование в иранском Азербайджане, проявив готовность к компромиссам в ряде других мест (включая перемирие в Корее в 1951 году и попытки привлечь симпатии западной интеллигенции, используя ее антиядерные настроения), он отнюдь не был уверен, что капитализм при смерти и что приближается «последний и решительный бой». Вместе с тем в его политике, политических заявлениях не проявлялось и реальной воли к нахождению взаимоприемлемых решений (в годы войны он все же умел их искать), не выдвигалось реалистических предложений и инициатив. Пропаганда же становилась все более воинственной и непримиримой, а в том, что касается капитализма, – все более далекой от правды.

Чудовищные нелепости городили не только заурядные журналисты и штатные пропагандисты, но и руководители партии и государства, включая самого Сталина. Ведь это он в своей последней теоретической работе «Экономические проблемы социализма в СССР» писал, что «неизбежность войны между капиталистическими государствами остается в силе» (и это в условиях сложившейся после войны расстановки сил в капиталистическом мире и холодной войны со странами социализма!). А касаясь перспектив экономического развития США, Англии, Франции, Сталин категорически утверждал, что «рост производства в этих странах будет происходить на суженной базе, ибо объем производства в этих странах будет сокращаться». Напомню, что написано это было в 1952 году, как раз к началу двадцатилетия самого быстрого развития экономики капитализма за всю его историю.

В отношении капитализма у Сталина в этот период, скорее всего, были при всем недоверии и вражде две линии (что само по себе – плохая политика): с одной стороны, довольно пассивная, осторожная и в общем-то не имеющая реальной цели, а потому безвыигрышная политическая практика и, с другой, крикливая, хвастливая, очень воинственная пропаганда (верил ей сам Сталин или нет – вопрос особый, у меня на него ответа нет). Имея в виду как раз пропаганду, во многом, видимо, заменившую Сталину политику, стоит достаточно серьезно отнестись к мнению профессора Я.А. Певзнера о подлинных причинах закрытия ИМХиМП.

Я подробно остановился на этой истории, чтобы дать читателю представление о еще одном аспекте глубокого падения нашей общественно-политической мысли в последние годы жизни Сталина, в частности о господстве самых примитивных представлений об окружающем мире и мировой экономике, о капитализме, о международных отношениях, сводившихся к конфронтации двух систем. И от этих представлений в течение многих лет не хотели отказываться, мало того – их вдалбливали в умы целого поколения специалистов в качестве незыблемых догм.

Именно на фоне этой картины, мне кажется, становятся ясными как значение создания Института мировой экономики и международных отношений, так и связанные с этим событием трудности.

Они начались с очень существенного вопроса – выбора директора. Как рассказывал своим друзьям Е.С. Варга (я основываюсь на свидетельстве покойного Н.Н. Иноземцева и др.), тогдашний заведующий сектором экономической науки Отдела науки ЦК КПСС К.И. Кузнецова (она играла весьма зловещую роль во всех делах, на которые могла влиять) настаивала на кандидатуре И.И. Кузьминова – заведующего кафедрой Академии общественных наук при ЦК КПСС. Всем международникам этот человек был известен как дремучий и притом воинственный догматик, воплощавший в своей сфере самый махровый сталинизм (одним из генераторов догматизма и сталинизма в экономической науке, в частности в политэкономии капитализма, он оставался еще многие годы – до самой своей смерти). Очень характерная для того времени деталь: хотя все происходило после XX съезда, тогда перед институтом ставилась задача по-новому взглянуть на мир, дать его правдивую картину, аппарат ЦК КПСС, Отдел науки представили на Секретариат именно кандидатуру Кузьминова.

Но у него, к счастью для создаваемого института, для науки, нашелся очень сильный конкурент. Им был Анушаван Агафонович Арзуманян, в 1953 году приехавший в Москву и назначенный на должность заведующего сектором теоретических проблем капитализма Института экономики АН СССР. А вскоре он стал заместителем директора этого института. В момент, когда решался вопрос о директоре ИМЭМО, Арзуманян был почти неизвестен в науке. Но у него был сильный козырь: Арзуманян был близким другом и родственником А.И. Микояна (они были женаты на сестрах). И это, видимо, обеспечило ему назначение, хотя официально этим вопросом занимался не Микоян, а Д.Т. Шепилов – в то время секретарь ЦК КПСС по идеологии и науке. Думаю, впрочем, что и Шепилов в душе отдавал предпочтение Арзуманяну. Характерно, что он приглашал Е.С. Варгу, спрашивал его мнение о кандидатурах – оно было, естественно, однозначным: против Кузьминова, за Анушавана Агафоновича.

Говорю это не в укор Арзуманяну или Микояну. Протекционизм, оказывается, не всегда зло. И тот факт, что А.И. Микоян – в те годы один из самых прогрессивных и думающих людей в руководстве – использовал свое влияние для отклонения архиконсервативного кандидата и назначения более прогрессивного, может быть поставлен ему только в заслугу.

А.А. Арзуманян действительно сыграл очень большую роль не только в создании ИМЭМО и превращении его в серьезный научный центр, но и в становлении новых по типу научных исследований экономики капитализма и международных отношений. Далось это, конечно, нелегко. И эту роль лично Арзуманяна (равно как, я уверен, поддерживавшего его, придававшего ему этой поддержкой силу и смелость Микояна) трудно переоценить.

Прежде всего директору нового института надо было преодолеть несколько фундаментальных препятствий.

Одно из них – крайне догматический, пропагандистский характер представлений большинства наших специалистов по экономике капитализма и столь же отсталые представления в этом вопросе многих руководящих политических и идеологических работников, задававших тон в науке. Некоторые из них сами не совсем верили описаниям крайних трудностей, в которых барахтается, почти тонет капитализм, но тем не менее считали нормальным и необходимым, чтобы широкой публике продолжали преподносить эту версию. Вся абсурдность, а если говорить о науке, то и трагизм ситуации состояли а том, что такая позиция даже не отражала желания сознательно обманывать людей. Просто общественная наука, и в этом одно из тяжелых порождений сталинизма, часть его наследия, которое до конца не преодолено и сейчас, не мыслилась вне рамок общих пропагандистских установок. Ей отводилась незавидная роль прислужницы политики, способной «с марксистских позиций» обосновать каждый очередной политический финт руководства, даже если он ничего общего с марксизмом не имеет.

XX съезд изменил положение с точки зрения потребностей тех, кто делает политику. Они уже нуждались в правде, хотя бы в знании объективной картины мира (в руководстве это едва ли понимали многие, но наверняка ощущали О.В. Куусинен и А.И. Микоян и, можно думать, Д.Т. Шепилов). Но стандарты, которые допускались в печати и даже научных изданиях, оставались в основном прежними, и на их страже стояло еще множество бдительных «охранителей основ», политических ортодоксов, которым, кстати, и начальство никогда не препятствовало, если те брались в пух и прах разносить любую свежую, нестандартную, содержавшую новые мысли работу, тем более если ее автор покушался на «священные» догмы.

Такая ситуация конечно же крайне затрудняла Арзуманяну развертывание института как исследовательского центра нового типа. Уже позже – в начале шестидесятых годов – у меня как-то был с ним обстоятельный разговор на эту тему, и Анушаван Агафонович откровенно рассказал, как он выходил из положения. В журнале института, в выпускаемых им книгах соблюдалась необходимая ортодоксальность. Достаточно почитать эти книги, так же как журнал «Мировая экономика и международные отношения» в первые годы его издания, чтобы в этом убедиться. Там продолжали взахлеб причитать о «шаткости и неустойчивости» капиталистической экономики, о приближающихся ее «новых потрясениях» и «кризисах» и обещали в недалеком будущем «догнать и перегнать» наиболее развитые капиталистические страны по производству всех важнейших видов промышленной и сельскохозяйственной продукции на душу населения. Но в то же время в записках, направляемых руководству, давалась куда более реалистическая картина. В ходе работы над записками, во внутренних дискуссиях, связанных с их подготовкой, как сказал тогда Арзуманян, росли кадры, люди понемногу освобождались от догматизма, учились писать по-новому. И потом, постепенно это начало сказываться и на публикациях в открытой печати.

Должен сказать, что в конце шестидесятых годов я не раз вспоминал этот разговор, решая в роли только что назначенного директора проблемы становления другого института – Института США (а с 1975 года – США и Канады) АН СССР. Мне тоже в чем-то пришлось идти по этому пути. Хотя обстановка позволяла (так, во всяком случае, считал я) смелее, реалистичнее писать также и в открытых изданиях, а тем более не упускать блестящих возможностей промолчать по некоторым вопросам, чтобы не кланяться обветшавшим догмам. Конечно, при условии, что ты сам был готов идти на риск, открываться для критики, а может быть, и подвергаться проработке. Идти на такой риск – в общем, по нашим советским представлениям, сложившимся на основе нелегких исторических традиций, не слишком большой (за не понравившиеся начальству статьи уже не сажали) – я и мои коллеги были готовы.

Вторым трудным препятствием для Арзуманяна была проблема кадров. Долгое отсутствие спроса резко ограничивало и предложение. Конечно, оставались еще старые имховцы. Но из небольшого числа тех, кто работал (среди них были и серьезные специалисты: М.И. Рубинштейн, В.Я. Аболтин, Я.А. Певзнер и др.), невозможно было укомплектовать крупный институт (а дали ИМЭМО сразу 300 единиц). Анушаван Агафонович проявил здесь незаурядную смелость. Тем, во-первых, что принял на работу группу специалистов, вернувшихся из сталинских лагерей (С.А. Далина, Е.А. Громова, В.В. Зубчанинова), а также долгое время подвергавшихся остракизму, по тем или иным политическим обвинениям вышвырнутых из науки В.И. Каплана, Л.А. Мендельсона, Е.Л. Хмельницкую и др. И одновременно не побоялся пригласить, в том числе на ответственные посты, большую группу творческой молодежи. Из этой группы хотел бы прежде всего отметить будущего преемника Анушавана Агафоновича – Н.Н. Иноземцева, заботливо им выращенного и оправдавшего его надежды. Ну а кроме него – В.А. Мартынова, В.Л. Тягуненко, О.Н. Быкова, Г.Е. Скорова, Т.Т. Тимофеева, Е.С. Хесина, В.В. Рымалова, И.М. Осадчую, С.М. Никитина и др. Добавлю, что с первых шагов работы в институте Арзуманян поддерживал самые тесные научные и личные контакты с Е.С. Варгой.

Третье препятствие – это на протяжении долгих лет утверждавшийся и достигший, казалось бы, железобетонной прочности административно-командный стиль в науке вместе с его двойником – страхом перед свежей, неортодоксальной мыслью. Здесь огромную роль сыграли личные качества Арзуманяна: его человеческая порядочность, нетерпимость к попыткам проработок (а такие попытки предпринимались) и, наоборот, терпимость к мнениям других, в том числе достаточно смелым, конечно, когда они высказывались в должной форме и в достаточно узком кругу. Это сочеталось с решительностью, когда надо было освободиться от не оправдавших надежд, тянувших назад сотрудников (ошибок в отборе людей, естественно, избежать он не мог, но старался их быстро исправлять). Все это содействовало формированию в институте товарищеской обстановки, создавало условия для довольно свободной творческой дискуссии – а без того и другого просто не может сложиться и нормально развиваться творческий коллектив. Должен сказать, что именно это привлекло в конце 1962 года в ИМЭМО и меня, заставив отказаться от ряда других интересных предложений.