Текст книги "Ты и я"

VI. Даниловы

Проходил день за днем, а Наталья ничего не могла поделать с собой – тоска душила ее. Все валилось из рук – ни идти никуда не хотелось, ни заниматься, ни помогать матери по дому, ни разговаривать, ни плакать и ни смеяться. Какое там смеяться – на улыбку и то сил не хватало. А улыбаться иной раз нужно было – в последнее время мать с подозрением поглядывала на нее, допытывалась: «О чем вы там с ним говорили?» Надежда знала, что дочь побывала у Феликса, и то ли ревновала, то ли просто злилась – поди пойми, и, чтобы успокоить мать, Наталье приходилось улыбаться: да так, ни о чем особенном, встретились, посидели – и все. На самом деле последний разговор с отцом вошел в Наталью как потрясение – теперь она знала наверняка, что надеяться не на что, отец никогда не вернется и никогда не жить им вместе, не быть одной семьей. Это было не то что больно, а дико сознавать Наталье, потому что, сколько жила, она отца любила больше, чем мать, даже непонятно почему, но – больше, и всегда верила, что все добро, которое происходило и может произойти в жизни, – все это в первую очередь от отца, а теперь стало ясно – надеяться и верить не в кого, отец предал их, ну, пусть не предал, но – не вернется никогда и ни за что, он это даже подчеркнул, он больше не может жить с матерью, она измучила его, а кроме того, и это он тоже подчеркнул, у него появилась другая женщина, новая любовь… Вот эта его новая любовь особенно потрясла Наталью, вошла в нее занозой, – никак не могла она уразуметь, насколько всерьез говорил отец, однако, вспоминая весь разговор, лицо отца, его глаза, грустные и виноватые, когда он признался в этом, она догадывалась – он говорил правду, но правду эту ей было не под силу одолеть неокрепшим сознанием… Первую его любовь – первую жену – Наталья не представляла никак, хотя и видела ее на фотографиях: она умерла от цирроза печени, и для Натальи ее как будто не было никогда живой, осталась только Светлана, которая воспринималась почему-то только как «папина» дочь и никак не связывалась в сознании с еще какой-то женщиной. С женщиной, которая когда-то жила, любила отца, обнимала его… другими словами, первая жена отца представлялась Наталье не больше чем тенью, фантастикой, чем-то нереальным, не существовавшим никогда. Вторая любовь – мать – воспринималась Натальей тоже странно. Она еще хорошо помнила – в самом своем детском возрасте, лет до шести-семи, как дружно и нежно жили отец с матерью, помнила смех, шутки, веселье, атмосферу счастья, царившего в доме, Наталья и сама была счастлива, целыми днями играла, смеялась, баловалась, проказничала, и никто ее не ругал, Феликс в те годы вычитал в какой-то книге (о нравах и обычаях японцев), что ребенок до пяти-шести лет должен быть предоставлен сам себе, то есть может делать все, что ему вздумается, потому что воспитывать его совершенно бессмысленно, точней – безрезультатно; психика ребенка не готова к усвоению этики, ведь этика в этом возрасте воспринимается и впитывается не через словесное внушение, а всем образом окружающей жизни, счастьем в семье, любовью и доброжелательностью родных и близких. Слово в детстве – всего лишь звук, игра, несерьезно; образ жизни родителей – вот воспитание, вот ключ к разгадке детской души. Именно так, как казалось Наталье, она и росла в детстве, но, наверное, это действительно только казалось ей до поры до времени, потому что трещина уже была, она полоснула по их жизни гораздо раньше, чем это смогла осознать Наталья. Ибо вся последующая жизнь – после семи лет, с тех пор как Наталья пошла в школу, – представлялась ей ковром, на котором в постоянной готовности замерли друг против друга два вечных борца – мать и отец. Впрочем, если б только замерли! Они боролись – неистово и без конца, не в силах побороть один другого, хотя и были в разных весовых категориях, – и оба проиграли, как выяснилось теперь, все развалилось и разлетелось в прах. Так что вторая любовь отца – к матери – представлялась Наталье тоже загадочной и странной, как будто она была и не была никогда (так улетучилась, словно и рождения своего не знала), а ведь для Натальи, как считала она, это было самое главное – понять: была любовь у отца с матерью или все это сказка для маленьких детей? И когда она услышала от отца, что он любит третью женщину, это поначалу удивило ее, потом потрясло, а потом вдруг в голову ей пришла одна страшная догадка: а что, если отец вообще никогда не любил в жизни?! Вот она, его тайна, отгаданная ею: если любил так много, значит, не любил никогда! И все его любови – тоже ложь! И все внешнее благородство, воспитанность, увлеченность работой, весь ум его и совесть – тоже ложь. И они, Светлана и Наталья, рожденные от него дети, они родились не в любви и не от любви, а во лжи и от лжи! Вот она, отгадка! Вот почему ей так плохо, отчего так мучительно, и тревожно, и больно, и стыдно жить на свете! Как долго она не могла понять простейшей истины: она – дитя лжи, и нет никакой любви на свете, одна видимость ее, бесконечный обман и заблуждение!

Но ох как трудно было Наталье наедине с этими мыслями… С кем поделиться ими, с кем поговорить откровенно, с кем отвести душу? Одна только Татьяна и оставалась на свете, кому еще доверяла Наталья, и однажды она напрямую спросила ее:

– Тань, ведь Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?

– А ты зато обещала мне на тыщу купить слонов и верблюдов. Обещала? – блеснул глазенками на Наталью Андрюшка. Он сидел на полу и строил крепость из кубиков и в разговор влез ни к селу ни к городу; Наталья махнула на него рукой. – Нет, ты скажи – обещала?

– Чего я тебе обещала? – Наталья рассерженно повернулась к Андрюшке.

– Обещала на тыщу купить слонов и верблюдов?

– Ну и что, что обещала?

– Обещала – и не купила. Значит, обманула.

– Так, может, я пошутила, дурачок.

– Значит, обманула. А чего тогда мамку спрашиваешь: обманываете, обманываете… Сама обманщица!

– Андрей, разве можно так разговаривать со старшими?! – напустилась Татьяна на сына.

– Тыща – много это или мало? – спросил Андрюшка.

– Много! Вот тебе, бе! – высунула язык Наталья.

– А сколько можно слонов купить? Или там верблюдов? А?

– Целую тыщу! А то и две! – сказала Наталья. – Тань, пойдем на кухню? Разве он даст поговорить. Вредный, как не знаю кто.

– Ты сама вредная, – не остался в долгу Андрюшка.

– А ты прилипала!

– А ты девчонка!

– А ты… ты… – Наталье ничего не приходило в голову. Нахмурившись, она смотрела на Андрюшку и всерьез злилась на него, а он ждал – что она скажет? Ответ у него был уже приготовлен, и вот он ждал, ждал…

– Ох, Господи, дитятки малые, – улыбнулась Татьяна. – Ладно, Наташа, пошли. Пусть он тут один посидит, попыжится… Крепость не достроил?

– Нет, – помотал тот головой.

– Вот и строй, – сказала Татьяна. – Сейчас вернемся – проверим, какой ты строитель.

– Я буду самый знаменитый строитель в мире. Чемпион земного шара!

Татьяна переглянулась с Натальей, и они слегка прыснули.

– А не лопнешь от важности? Чемпион земного шара?

– Я-то? Да я!.. Эх вы, не верите… ну ладно, посмотрим! Посмотрим! – И для большей убедительности от прикусил губу.

Странное дело, пустяковое препирательство с Андрюшкой успокоило Наталью. Настроило на более мирный лад, что ли, в разговоре с Татьяной. А то ведь прямо наступать хотелось, обличать, казнить: «Анатолий обманывает тебя, а ты ждешь его. Почему? Почему вы все обманываете друг друга?»

– Ну, что у тебя стряслось? – спросила Таня на кухне. – Что-то ты, я смотрю, совсем скисла за последнее время.

– А, и говорить неохота. – Наталья, скрестив руки на груди, стояла у окна, спиной к Татьяне, и смотрела Бог знает куда – как будто на стоящие напротив дома, но домов этих, если честно, она не видела.

– А все-таки?

Татьяна достала картошку, нож, пододвинула к себе ведро – поставила его между ног и начала (чего время попусту тратить?) чистить картошку на ужин.

– Знаешь, что я поняла? – вопросом на вопрос ответила Наталья.

– Что?

– Что все-все люди обманывают друг друга! – Наталья развернулась к Татьяне, зрачки ее блестели, как два черных антрацитовых уголька.

– Ого! – Татьяна оторвалась от картошки, подняла на Наталью глаза, улыбнулась.

– Ты думаешь: я просто маленькая еще? Что я просто дура, да? – в упор спросила Наталья.

– А ты меня сейчас обманываешь?

– Зачем это?!

– Ну вот видишь! Значит, не все обманывают друг друга. Ты же не обманываешь?

– Да я не об этом, Тань. Я серьезно! Ты что, хочешь все свести на шутку? Считаешь, что я недоросла до таких разговоров?

– Может, и недоросла. Не знаю… – печально проговорила Татьяна.

– Вот скажи:, есть на свете любовь?

– Есть, – ответила очень просто, буднично Татьяна. – Должна быть.

– Есть или должна быть?

– И есть. И должна быть.

– Нет, что у вас за манера говорить обтекаемые, хитрые, двусмысленные фразы. Ну почему вы такие все? Почему?!

– Я сказала тебе то, что думаю.

– А вот я думаю, что никакой любви нет! И все вы только лжете, говоря о ней. Любовь, любовь! Где она? Покажи мне ее в жизни! В реальной жизни, а не на словах, не в мечтах!

– Садись-ка лучше рядом, вместе оно веселей картошку чистить.

– Чего-чего? – растерянно и подозрительно проговорила Наталья.

– Любовь – в детях. Вот что я тебе скажу. Будешь помогать чистить или нет?

– Ну да, в детях, как же! – Наталья взяла нож, подсела к Татьяне, подхватила картофелину. – Вон Анатолий твой – обманывает тебя, а ты все ждешь его, ждешь… Это, что ли, любовь? Обманывать и надувать друг друга – вот, значит, что такое любовь?!

– Станешь взрослой, женщиной, сама все поймешь.

– Да я что, маленькая сейчас? Ты посмотри на меня внимательней, посмотри, посмотри! – Наталья кончиком пальца чуть подняла подбородок Татьяны вверх – глаза их встретились: горящие печалью глаза одной и печальные тусклые глаза другой. – Нужно что, специально отдаться кому-нибудь, чтобы понять всю вашу премудрость?! Ложь вашу?!

– Не говори глупости.

– А тогда почему никто не говорит со мной серьезно? Почему все увиливают от простых и ясных ответов?

– А тебе не приходило в голову, что, может, и нет на свете простых и ясных ответов? Никто не увиливает, просто каждый думает сам по себе, каждый ищет собственные ответы на жизненные вопросы.

Несколько секунд Наталья озадаченно смотрела на Татьяну.

– Ну что, сбежали от меня? – Из комнаты к ним вышел Андрюшка.

– Иди, иди к себе, – сказала Татьяна.

– А я крепость построил! – гордо сообщил Андрюшка. – Посмотри, мама!

– А пушки построил? Нет? Ну вот, что ж у тебя за крепость – без пушек! Без пушек крепость сразу враги захватят.

– Ну да?

– Точно.

– Сейчас пойду пушки делать… – Андрюшка важно запыхтел и отправился в комнату. – А не обманываешь, мама? – обернулся он в дверях.

– Чего?

– А что без пушек крепость захватят?

– Фильм про Суворова видел? Как он там Измаил брал?

– Видел.

– Ну вот. Чего тогда спрашиваешь…

– Ладно. Пошел. – Андрюшка посуровел. – Счас я такие пушки построю!.. Сразу стану чемпионом мира по пушкам!

Некоторое время сидели молча, чистили картошку. Наталья вздыхала.

– Знаешь, что мне папа сказал? – спросила она у Татьяны. – Что он больше никогда к нам не вернется.

– Кто его знает, как еще жизнь сложится… ничего нельзя угадать наперед.

– Я знаю: он не вернется. Он разлюбил нас. Я поняла: никакой любви у них с мамой не было. Один обман. И я у них родилась просто так. Случайно. Родилась – и все. И никому это не нужно…

– Что-то ты много философствовать стала…

– Хочешь, скажу тебе честно?

– Ну?

– Мне жить не хочется, Тань! Честное слово!

Татьяна быстро окинула взглядом Наталью – такая чистая, юная, свежая, – Господи, какие глупости! – и неожиданно рассмеялась (как она позже корила себя за этот смех, за самоуверенность, за черствость).

– Да ты посмотри на себя! Ведь цветешь вся! Еще тыщу лет тебе жить и жить.

– Вот и ты… тоже не понимаешь меня, – грустно проговорила Наталья. – Я им одно – они мне другое. Какой-то заколдованный круг…

С тех пор Наталья думала об этой заколдованности круга все чаще и чаще. Она думала так: что бы она ни делала, изменить в жизни ничего нельзя, ни один ее поступок не имеет ни для кого никакого значения, и странная, немного жутковатая мысль, что жить, в сущности, ни к чему, мысль, которая когда-то пришла ей в голову просто так, как бы мимоходом, к слову, к разговору, эта мысль все настойчивей всплывала в сознании, словно ходила там кругами – сначала широкими, раздольными, потом то ли круги эти сужались, то ли уплотнялись, но мысль все больше концентрировалась в точке, которая, как спичка на ветру, то притухала, а то вдруг ярко, завороженно вспыхивала. Странную вещь заметила за собой Наталья: она не столько прислушивалась к себе, к природе своей, к голосу тела и разума, и даже не столько думала о смерти и жизни, сколько лелеяла в себе эту жуткую картину: вот умрет она – и тогда они все… А что тогда и кто они – эти «все», она конкретно не думала, главное было вот это – представить, что она мертвая, и дальше ее охватывал сладостный ужас, обида, какое-то высокомерное печальное наслаждение. Наверное, она не столько хотела умереть, сколько думала насладиться тем ударом, который нанесет своей смертью родителям, – о, вот тогда они спохватятся, тогда поймут, что такое была вся ее жизнь за последнее время, тогда вспомнят все ее горести, обиды и боли! Даже думая, что она умрет, она все-таки не очень реально представляла себя мертвой, не пускала свою мысль дальше, за возможное беспределье; что удар-то ударом, но ведь не встать уже больше живой, не увидеть и не узнать ничего; главное для нее было вот это – сделать что-то такое, чтобы тебя наконец услышали, чтобы восприняли как полноценного человека, чтобы разорвать заколдованный круг, когда на тебя как будто и смотрят, и слышат тебя, и реагируют на твои слова, взгляды, улыбки, а в действительности – никому никакого дела до тебя, у них, видите ли, настоящая жизнь – любовь, разочарование, проблемы, у них – все, а у тебя – что-то так, детское, несерьезное, глупость, приблизительность одна и блажь сердца. Так нет же! – думала она. Все не так! – думала она.

И я докажу вам это! – кровоточила в ней рана, растревоженная житейским ядом.

И это тоже было странно – тоска, апатия, делать ничего не хочется, а с другой стороны – внутренняя сконцентрированность, кружение маниакальной мысли, обсасывание ее со всех сторон; и воображение тоже постоянно в работе – одно и то же, одно и то же: вот она мертвая, вот она лежит, уже все, глаза закрыты, она мертвая, красивая и печальная, рядом родители и… И вот тут-то они и поймут все! Все осознают наконец! И не будет им никогда ее прощения! Никогда!

И все-таки… как бы ни кружила мысль, в какую бы даль ни залетало воображение, чего-то самого главного не хватало Наталье, какой-то четкости и определенности; оттого, наверное, и грызла тоска – не было окончательного решения, а все только обрывки мыслей и пустые грезы…

Поворот произошел случайно. К Надежде, как всегда, пришли гости, режиссер Владлен, двое операторов, такие все уверенные в себе, поджарые, вельветовые, замшевые, остроты, смех, сигареты, ирландский джин, и мать, какая-то неестественная, чересчур оживленная, чересчур улыбающаяся, такая вся радушная, ах, Господи, прямо умереть можно, как она рада, как давно не виделись; Наталья ненавидела мать, когда замечала за ней такое (перед кем бисер метать? какие такие великие фильмы они сделали, чтобы лебезить перед ними? Что-то ни разу Наталья не встречала их фамилий в титрах, да если бы и встречала – что здесь особенного? – режиссер ты там, писатель или актер – сначала ты должен быть человек, а если этого не видно, не чувствуется, какой ты тогда художник?), ну и, конечно, Наталья не выдержала, хлопнула дверью, то есть не то чтобы она демонстративно хлопнула, а просто ей не хотелось смотреть на все это – и ушла, выскользнула из дома – и все.

А куда идти – не знала.

И пошла куда глаза глядят – бродить по городу. Была вот у нее еще одна печаль в жизни – никак не заводилась настоящая подруга. Подруги, конечно, были, одноклассницы там, во дворе кое-кто, но так, чтобы на всю жизнь, самые верные, самые близкие, – таких не было. Наталья могла болтать с ними о чем угодно, выкидывать вместе со всеми какие угодно номера, но при этом чувствовала, что внутри, в глубине, она не совсем такая, какой показывает себя перед подругами, учителями, знакомыми, есть в ней такое, что далеко спрятано от чужих глаз. И, зная о себе это, она думала, что и в подругах ее наверняка тоже есть что-нибудь подобное, хотя внешне это не виделось никак, – и от этого опять у нее возникало ощущение, что всякие общения – это неправда, приблизительность, все поверхностно и, значит, лживо, а ложь так надоела, такая от нее тоска и апатия… С раннего детства Наталья по-настоящему дружила только с одним человеком – с отцом, и, наверное, это он был «виноват» в том, что так и не заводилось у нее верных подруг; любой разговор с отцом получался куда более интересным, правдивым, неожиданным, серьезным, чем болтовня с подругами или бессмысленные разговоры со старшими, включая и мать, – на тебя менторски смотрят и менторски преподносят истину (которой сами не следуют, а только носятся с ней в своих заоблачных – нереальных – мечтах) – а ты должна вежливо слушать, кивать и благодарить за «науку» правильно жить….

Какая все-таки это скука и ложь – разговоры со взрослыми!

За исключением одного человека – отца. Отца, которому верила всегда, – может, поэтому и больно сейчас, и тяжело, что верила как никому, знала, что кто-то другой, но только не отец может привести в семью разлад и крах, а в ее жизнь – такую безысходную тоску…

И вот же случай: когда она ходила по городу, сама не зная где и зачем, в тысячный раз переживая одни и те же мысли, лелея и наслаждаясь своей болью и в то же время, конечно, терзаясь ею, навстречу Наталье – из-за поворота – вышел Сережа Марчик! Никогда прежде она не встречала его на улице, в городе, всегда только в лаборатории отца (в черном халате с закатанными рукавами и неизменном берете, лихо надвинутом на правое ухо, с остро отточенным карандашом, торчащим из нагрудного кармана, и бесконечными гайками, болтами и другими железяками, оттягивающими боковые карманы) – и всегда он был какой-то быстрый, неуловимый в мимике своего лица, что-то яростно доказывающий или безрассудно спорящий, одним словом – забавный, и в то же время он зорко поглядывал на Наталью, зорко, внимательно и ласково-насмешливо, сыпал шутками и прибаутками, предлагал сердце, всерьез делал предложение прямо при отце и соглашался ждать сколько угодно времени, но не дольше, чем ей исполнится восемнадцать лет. Короче говоря, Наталья чувствовала себя рядом с ним несколько смущенно, что с ней бывало редко. Она не могла понять, нравится он ей или нет, наверное – нравится, но странный он какой-то, беспокойный, бесшабашный, и даже, впрочем, не поймешь – серьезный он или не серьезный: то вдруг болтун-болтун, а тут и скажет что-нибудь неожиданно умное, очень меткое. Тревожил он Наталью…

Но сейчас, когда они столкнулись нос к носу в городе, на перекрестке, она не совсем сразу и узнала его. Он был в джинсах, в сизо-пегой приталенной рубашке, в модных туфлях на высоком каблуке, на одной руке – небрежно переброшенная джинсовая куртка, а в другой – красно-пунцовое яблоко. И главное, может быть, почему она не сразу узнала его: он был без берета. Совершенно другое, непривычное для нее лицо: не слишком длинные, вьющиеся черные волосы, заметно сросшиеся на переносице брови, иссиня-голубоватые глаза (в лаборатории она никогда не замечала этого, глаза его казались ей вылинявшими, бесцветными, что ли, а вечно торчащее из-под берета ухо придавало ему комическое выражение), а рот, когда она теперь разглядела его (она редко когда видела Сережу молчащим, он почти всегда что-то говорил и доказывал), оказался резко очерченным, с твердыми красивыми губами, таким же показался и подбородок – волевым, жестким. Во всем облике его было что-то упрямое, сильное, стремительное. Была притягательность…

– О Наталочка, кого я вижу! Привет, детка! – И как только Сережа заговорил, она сразу узнала его, но и тут же чутьем угадала: он не совсем такой в жизни, каким представляется при разговоре. Вот когда они встретились и он показался ей молчаливым, серьезным, упрямым – вот тогда, наверное, он был настоящий, а это все – только игра, ломанье и кривлянье, – неужели и он такой же, как все?!

Она кивнула и хотела пройти мимо (а что надо было – остановиться, начать разговор?), но он преградил дорогу, протянул яблоко:

– Наталочка, это тебе. Ты понимаешь, я шел и думал… Ну-ка угадай, о ком?! На, возьми! – Он продолжал протягивать ей яблоко.

Наталья, остановившись, смотрела на него слегка прищурившись, наклонив голову – как бы в насмешке, в снисхождении, на самом деле ничего такого не было в ее душе – смотрела и просто то ли любовалась им, то ли разглядывала повнимательней: вот такой, когда он молчит, какой же он притягательный…

Между прочим, сколько они ни разговаривали перед этим, разговор всегда был односторонний: Сережа говорил, Наталья молчала, и только отец изредка бросал реплики – то ли так, вообще, то ли отвечал за нее. Так что по сути дела Наталья еще ни разу ни одного слова не сказала Сереже, не называла его никак и, в сущности, даже не знала, как обращаться к нему – на «вы» или на «ты»…

Он стоял перед ней с протянутым яблоком, она молчала, думала.

Потом вдруг взяла яблоко, улыбнулась.

– Сережа, поцелуйте меня.

Странная какая-то усмешка-ухмылка поползла по лицу Сережи: честно говоря, он никак не ожидал такого поворота и поэтому немного растерялся.

– Вы умеете целоваться? – Она продолжала улыбаться. – Поцелуйте меня. Только в губы. Как взрослую.

Он все еще смотрел на нее с недоумением. Он не верил ей.

Да и можно ли было ей верить?!

– Что, Наталочка, прямо здесь? На улице?

– Ага, – сказала она просто.

– А ты целовалась когда-нибудь?

– Нет, – так же просто ответила она.

– Та-ак… понятно… что-нибудь произошло? Катастрофа какая-нибудь?

– Мне некогда, Сережа. Мне надо идти. Просто – поцелуйте меня. Ведь я вам нравлюсь? Вы же хотели жениться на мне!

– Да, но только когда тебе стукнет восемнадцать… А тебе пока еще… – Сережа начал обретать привычный тон в разговоре с Натальей.

– Ну, так я пошла? – Она повернулась и медленно побрела от него.

– Эй, детка! Может, тебя проводить? – крикнул Сережа вдогонку.

Наталья ничего не ответила.

«Черт ее знает, – пожал плечами Сережа. – Что это с ней? Как лунатик…»

Он решил догнать ее, догнал, хотел что-то сказать, но в это время Наталья сама повернулась к нему, протянула яблоко:

– Возьмите.

– Нет, это тебе. Ты что! Я же от чистого сердца… – забормотал, непривычно для себя, Сережа.

– Возьмите. Мне не нужно. Мне ничего не нужно.

– Ну, хочешь, – голос его зазвенел так, что на них даже стали оглядываться прохожие; глаза между тем стали у него не просто голубыми, а темно-синими, – хочешь, поцелую прямо сейчас, здесь?

– Нет. – Она помотала головой. – Возьмите яблоко. Мне не нужно.

– Ни за что! – воскликнул он.

Наталья посмотрела туда, посмотрела сюда, рядом с осветительным фонарем, как опенок, пристроился маленький столбик, Наталья подошла к нему, положила яблоко и, не поворачиваясь, не глядя на Сережу, пошла прочь.

Он понимал, понял: что-то тут не то, но вдруг его захлестнуло раздражение, даже злость – выпендривается, малолетка! Выпендриваешься – и черт с тобой! Думаешь, побегу за тобой! Стану уламывать? Или яблоко мне это дерьмовое нужно? Да тьфу на него!

И, развернувшись, он решительно зашагал в противоположную сторону, а яблоко, совсем недавно побывавшее в его руке и в ее руке, осталось одиноко лежать на столбике…

А Наталья теперь знала все, что должна сделать, она вдруг обрела ясность и решимость, и оттого, как яд, разливалось в ней безразличие ко всему, что шумело, шло, ехало, грохотало и жило вокруг. Как в гипнозе, она разными хитрыми переулками и закоулками выбралась к своему дому, подошла к площадке, где обычно сушилось белье, развязала веревку на одной перекладине, смотала ее, развязала второй конец на другой перекладине и уложила веревку в портфель. И, главное, были женщины, которые видели, как она все это проделывала, но мало ли, может, так нужно было, не придали никакого значения. Потом она зашла в подъезд, постояла около почтового ящика, подумала, вырвала из тетради лист бумаги, написала: «Я на чердаке», – и приписала сверху: «Прощайте». Получилось: «Я на чердаке. Прощайте», – странная, невнятная фраза. Она смяла листок, достала новый. «Не хочу жить так, как вы живете. Прощайте». Свернула листок и бросила в ящик. И как только бросила – больно, очень больно кольнуло сердце, так и пронзило его жалостью к матери и к отцу. Но было уже поздно, она вся как будто находилась под гипнозом собственного решения, движения и действия были почти автоматическими: может быть, возьми ее кто за руку да встряхни хорошенько, она бы и пришла в себя, а сейчас, пусть и болью пронзено сердце и до озноба жаль родителей, сейчас сделать что-либо сама со своим решением она не могла – власть надвигающейся бездны гнала и тянула ее за собой. Наталья поднялась на лифте на последний этаж, по чердачной лестнице забралась наверх, откинула тяжелый люк – он не был закрыт на замок – и оказалась на чердаке. Удивительно, здесь было так тихо, сухо и уютно… Сквозь решетки чердачных окон пробивались солнечные лучи, и, может быть, именно пыль, которая, казалось, клубами вилась в потоках солнечного света, и создавала впечатление таинственности, тишины и уюта. Наталье не было страшно – это она почувствовала точно, когда оказалась здесь; не было страшно умирать. Потому что, наверное, все, что она видела и ощущала сейчас, – это была жизнь, а что такое смерть и что она совсем рядом – это до нее так, видимо, до конца и не доходило. Наталья как бы играла в какую-то игру, не отдавая полностью отчета, что не все игры, а особенно такие, хорошо кончаются. Она щелкнула замками портфеля, достала веревку и сначала стала пробовать, как же это можно сделать петлю: и так, и этак крутила, даже интересно было, не получалось или, если начинало получаться, вдруг опять что-нибудь выходило не так. В конце концов, сообразив получше, она сложила веревку вдвое, связала ее, и теперь петля получилась легко. Наталья нашла пустое ведро, поставила его под балку, встала на опрокинутое дно, закинула веревку на балку, несколько раз обкрутила ее и завязала крепким узлом. Попробовала – прочно. И даже теперь она не понимала до конца, до предельного конца не сознавала, что же она такое делает. Только лишь ради пробы, подтянувшись на цыпочках, она сунула голову в петлю, в это время от ее неловкого движения – ведь на цыпочках стояла – ведро опрокинулось и гулко покатилось по чердаку. Наталья стала судорожно искать опору под ногами (она не хотела умирать, она хотела только попробовать, только испытать, что это такое, только понять), но никакой опоры не находилось, и Наталью впервые окатил ледяной ужас, дышать становилось трудней, она все забыла, все мысли свои и обиды, закричала – закричала с отчаянием, но голос едва прорезался, он рвался изнутри сиплым неправдоподобным хрипом…

«Нет, нет! Не хочу! Не-ет!..»

Рядом, в пыли, валялся открытый Натальин портфель. Из него, россыпью, выглядывали корешки учебников и общих тетрадей.

А сквозь чердачные решетки лавиной лилось солнце.