Текст книги "Жизнь – не рай. Жизнь лучше рая (сборник)"

– Да, семья! – Сама не зная почему, Алена искренне обрадовалась, что сестра Алексея живет в Мурманске. Как будто там, в далеком далеке, забрезжило что-то хорошее для нее, появилась родная душа…

– Слушай, а кто твой женишок?

– Так я тебе и сказала! – рассмеялась Алена.

– Чего ты смеешься? Чего тут смешного?

– Да так… Ты лучше сам скажи, кто ты такой?

– А тебе интересно?

– Очень.

– Шутишь или врешь?

– Не вру и не шучу.

– Я человек свободной профессии. То есть – слесарь-сантехник. Но заметь – при домоуправлении Министерства иностранных дел.

– Простой-простой слесарь?

– Простой-простой слесарь.

– А по разговору можно подумать – артист или художник.

– Видишь ли, я художник по натуре, артист в душе и слесарь в жизни.

– Глубокий человек.

– Глыбочайший. Потонуть можно. Слушай, а кто ты?

– Нет, о себе я тебе ничего не скажу.

– Такая скрытная? Да я вижу тебя насквозь. Ты маляр с третьего участка. Позавчера утащила у нас полфляги зеленой краски.

Алена не выдержала, рассмеялась.

– Ох, как там у нас заразительно Алена смеется, – сказал Григорий Александрович Петру.

– Боюсь, скучать она будет по московским друзьям, – ответил серьезно Петр.

– Ничего, время пройдет – дурь выветрится. Ты с ней, главное, построже, построже… Женщинам это всегда на пользу идет.

– Хотела тебя спросить, – продолжала смеяться Алена, – ты часто в рестораны ходишь?

– Подбираешься к моему кошельку? – наигранно-грозно воскликнул Алексей. – Так знай же, коварная, я общественный контролер! В рестораны хожу только с обысками.

– А какой ты из себя, а?

– Я? Высокий, стройный, с черными усами. Как Боярский.

– А если честно?

– Маленький, толстый, лысый. Как Евгений Леонов.

Что тут было смешного? А Алена смеялась безудержно, так ей хорошо было слушать его глупости и шутливые парадоксы.

– Нет, правда, мне хочется представить тебя. Какой ты?

– Меня представить невозможно. Меня нет. Есть только мой голос.

– А как тогда твоя семья? Как она терпит тебя – незримого, невидимого?

– Господи, им еще интересней. Да и выгодней – кормить не надо.

– И ты всегда голодный, бедняжка?

– Вроде сытый, а есть всегда охота. Пойду-ка, кстати, сделаю себе яичницу. Когда тебе позвонить? Ну, воскликни: никогда!

Она рассмеялась.

– Звони, когда хочешь. Лучше вечером.

– Ты правда замуж выходишь?

– Правда.

– Жаль. – И повесил трубку.

К родителям и Петру Алена вышла из своей комнаты преображенная. Не только глаза, не только лицо, но вся она, казалось, светилась радостью и счастьем.

– Что это с тобой? – удивился Григорий Александрович.

– Ой, я такое платье подвенечное заказала! – ответила Алена первое пришедшее в голову. И закружилась по комнате.

И даже подлетела к Петру, чмокнула его в щеку.

– Как платье? – удивилась мать. – Мы ведь заказали уже…

– А я еще одно заказала! – кружилась Алена.

– Да зачем?!

Никто ничего не понимал.

– Разве нельзя? – спросила Алена, перестав кружиться и обращаясь только к Петру. – Мне хочется два платья. В первый день – одно, во второй – другое.

– Да можно, можно, конечно… – быстро заговорил Петр. Он подумал: Господи, два платья, да хоть десять, разве жалко?

– Ну, если нельзя, тогда я откажусь. Я позвоню и откажусь.

– Теперь уж ладно, – поморщившись, махнул рукой отец. – Но вообще, Алена, ты принимаешь слишком опрометчивые решения. Причем одна, ни с кем не посоветовавшись. В будущем это может плохо кончиться…

– Ну и ладно! Обойдусь! Да и не нужно мне никакого платья! Подумаешь! Я вообще могу без платья! Пожалуйста!

Алена сделала вид, что обиделась, фыркнула и упорхнула к себе в комнату. Петр и родители переглянулись между собой.

Через некоторое время Петр, постучавшись, зашел к ней в комнату.

– Ты что, обиделась? Ну, хочется два – носи на здоровье. Что ты?

– Я уже отказалась.

– Как? – не понял Петр.

– Позвонила и отказалась: родители и жених против.

– Да мы не против… Мы просто сразу не поняли.

– Что теперь говорить? Поздно.

– Позвони и закажи снова, если хочешь.

– Чтоб меня совсем за дуру посчитали? Нет уж, уволь. И вообще – чего мы сидим дома? Чего ты, как старый пень, расселся с родителями? Все не наговоритесь! Как базарные кумушки, ей-богу…

– Да что с тобой?

– Можешь ты меня на улицу вывести? На воздух? Взял бы и покатал невесту по Москве-реке. Ах, хочется как… с ветерком! Ну, что стоишь?

– Ты правда хочешь кататься?

– Ну а что, я просто так говорю, что ли?

– Пойдем. С удовольствием. – Петр пожал плечами. – Но от платья ты зря отказалась.

– Все! Про платье – забыто. Было и сплыло.

Когда они вышли из комнаты и быстро собрались уходить из дома, родители посматривали на них с недоумением. Что происходит? Они ничего не понимали. Обычно вялая и тусклая, Алена выглядела возбужденной, решительной, резкой.

Уходя, Алена не проронила ни слова; Петр, прощаясь, сказал, как бы извиняясь перед Григорием Александровичем и Людмилой Ивановной:

– Мы погуляем немного… Все хорошо. Не беспокойтесь…

Чем ближе надвигалась свадьба, тем раздраженней становилась Алена. Умом она понимала, что очень скоро станет женой Петра, но осознать этого до конца, принять всем существом не могла, не получалось. То есть она знала: так все и будет, но знание было просто знанием, даже как бы удивлением, что ли, оторопью. По любому поводу Алена вспыхивала, говорила с Петром резко и грубо, со стороны даже слушать было неприятно, особенно переживала мать Алены – Людмила Ивановна, женщина чувствительная и робкая, но Алена в расчет ее не принимала, считалась только с отцом, не столько даже считалась, сколько побаивалась его, поэтому в присутствии отца разговаривала с Петром более-менее сносно. А Петр, мудрый человек, решил про себя одно: пусть Алена перебесится, можно в конце концов и понять ее – впереди новая жизнь, туманная и неизведанная, позади – жизнь девичья, безгрешная, бездумная, – наверняка каждая невеста испытывает подобное: радость и страх, томление и отчаяние, восторг и раздражение, любовь и смятение. Разве не так? Так, отвечал себе Петр и поэтому сносил выходки Алены с олимпийским спокойствием, даже с некоторой снисходительностью, чем еще больше раздражал Алену.

– Что ты все усмехаешься? – набрасывалась на него Алена.

– Я не усмехаюсь. Я согласен, – спокойно отвечал Петр.

– С чем согласен?

– С тобой согласен.

– Я говорю – не с кем, а с чем?

– С тобой и с тем, что ты говоришь. Имей в виду: если ты хочешь вывести меня из себя, ничего не получится. Я, бывало, по полгода суши не видел. И ничего, спокоен.

– Ах так?

– Так.

– Ну, поздравляю! Может, ты меня по году не будешь видеть – и тоже будешь спокоен?

– Нет, буду скучать.

– Ха, «буду скучать»! А мне, мне каково будет?!

– Если любишь – будешь ждать.

– Вот именно – если любишь. Разве я люблю тебя?

– Ты пока вообще не знаешь, что такое любовь.

– И что это такое?

– Любовь – это родство. Родство людей. Самые близкие, самые родные – это любимые.

– Мало того, что ты моряк и поэт. Ты еще и философ.

– Думать никому не вредно.

– Пока такие, как ты, думают, от них жены убегают.

– Когда у человека нет ничего святого за душой, он все время куда-то бежит. Постоянство – признак настоящего человека.

– Да в чем постоянство-то?

– Во всем. В любви. В работе. В философии жизни. Даже в месте жительства.

– А сам увозишь меня из Москвы. В Мурманск.

– Там начнется твоя настоящая жизнь. От тебя зависит, где она кончится.

– Да, веселое занятьице – думать еще, где кончится моя жизнь! Может, сразу и гроб заказывать?

– Ты не выведешь меня из себя. Даже и не пытайся.

– Такой ты правильный, да?

– Не в этом дело. Я хочу жить человеческой жизнью. Я люблю тебя. И сделаю все, чтобы ты стала счастлива со мной.

– Все это одни слова. Слова, слова…

У нее было ощущение надвигающейся катастрофы. Казалось бы, ну что страшного – выходит замуж? Главное, навсегда освободиться от родительской опеки, которая с каждым днем, чем больше взрослела Алена, становилась для нее непереносимой. Так о чем жалеть? Чего бояться? Ведь не в тюрьму – в замужество уходит, из которого разве нет пути назад?

И как же она обрадовалась, когда на следующий день позвонил Алексей! Ей так хотелось поговорить хоть с кем-нибудь откровенно. Но с кем?

– Ты счастлив, что женат? – спросила она.

– Ого, какие вопросы интересуют нашу невесту, – усмехнулся Алексей. – Брось о счастье думать, детка. Счастье – это миф. Лучше расскажи, как жизнь молодая, что новенького на горизонте?

– Ты можешь быть серьезным?

– Не-к.

– Да ну тебя! Неужели всегда только и треплешься языком?

– Детка, мужчина разговаривает с женщиной только для того, чтобы скрыть свои намерения.

– И ты?

– И я.

– А зачем?

– В этом-то и весь секрет. Секреты, между прочим, просто так не разглашаются.

– Знаешь, мне почему-то хочется взглянуть на твою жену. И на твоего сына. Счастливы они?

– Конечно. Только они не понимают этого.

– Почему?

– Жена, например, пилит меня, что мало денег зарабатываю. Это во-первых. Во-вторых, что не учусь дальше. В-третьих, что у меня безалаберный характер. В-четвертых… Ну, итак далее…

– А сын?

– Сын Алик дуется, что я не купил ему пневматический пистолет.

– Ну, это ерунда…

– Для тебя. А для него, глупца, целая трагедия. Нет, не понимают они своего счастья. Жить. Просто жить. Вот счастье.

– Амебы тоже живут.

– Амебы, детка, не сознают, что живут. А твой лучший друг Алексей – сознает. И он счастлив! Запомни это, Аленка! Ведь ты невеста, скоро будешь вить семейное гнездо…

– Я хочу увидеть тебя.

– Серьезно?

– Я хочу понять, какой ты. Ты такой в телефонных разговорах или ты вообще такой?

– Я вообще такой. Ей-богу.

– Я хочу сама убедиться. Какой ты? Мне нужно увидеть тебя.

– Да я же буду приставать к тебе.

– Как это?

– Ну, ты что, маленькая? Я мужчина, ты женщина, встретимся – начну приставать.

– Зачем?

– Как зачем? Закон жизни. Как говорится, зов природы.

– Нет, я так не могу, – сказала Алена.

– И я не могу. Между прочим, скажу тебе откровенно: не люблю я с вашим братом возиться.

– С кем это?

– Ну, ты же невеста. Девушка небось. То да се… Это такая морока – не приведи Господь.

– Ты что, боишься влюбиться в меня?

Алексей от души рассмеялся.

– Влюбиться? Да я просто боюсь тебя!

– Боишься меня? А сам смеешься, – не поняла Алена. – Странный ты какой-то… Невозможно с тобой разговаривать всерьез.

– А ты представь себе меч. Представила?

– Меч? Странно… Ну, представила.

– И представь, что этот меч между нами. Между мной и тобой. Разве можем мы встретиться?

– Ничего не поняла…

– Ты хоть десять-то классов окончила?

– Я тебе дурой кажусь, да?

– Не дурой, а, мягко скажем, непросвещенной.

– Я хочу увидеть тебя. Мне нужно. Неужели ты не понимаешь?

– Да ты же невеста. Скажи спасибо, что я, а не кто-нибудь другой оказался на моем месте.

– Мне нужно поговорить с тобой…

– Ты что – глупая? Я же сказал: у меня принцип – с девушками я не встречаюсь.

Между нами меч, понимаешь! Меч, между прочим, жизни рушит.

– А если бы я была женщиной?

– Слушай, ты мне всегда казалась нормальной. Вполне, так сказать. Ты не с приветом случайно?

– Испугался?

– Честно скажу: женщин с приветом я остерегаюсь.

– Господи, глупый… – вздохнула Алена. – Просто плохо мне. Понимаешь? У меня же ни одной родной души на свете…

– Нет, раньше ты мне определенно больше нравилась… Может, тебя жених наказывает ремнем? Так ты скажи, я с ним разберусь по общественной линии. Как слесарь-сантехник при домоуправлении Министерства иностранных дел.

– Опять ты за свое…

– А что? Женихи – народ свирепый. С ними надо ухо держать востро.

– Ты мне позвонишь? Или я тебя уже насмерть напугала?

– Насмерть меня напугает только смерть. В крайнем случае – бабушка, вставшая из гроба. На худой конец – стая волков…

– Алексей… я хотела тебя спросить… А я не могу тебе позвонить?

– Э, не-ет, детка, исключено. Я о счастье семейном беспокоюсь. О душевном покое.

– Пожалуйста, позвони мне. Позвонишь?

– Позвоню. Конечно. О чем разговор.

– Опять ты смеешься. Дай слово, что позвонишь. Ну?

– Даю честное-пречестное слово пионера – позвоню.

– Ну, хорошо, я тебе верю… Смотри не обмани!

Вечером вместе с Петром Алена поехала в ресторан «Прага» – посмотреть банкетный зал, где будет проходить свадьба. Зал им понравился, самое главное – он понравился Алене. Она никогда раньше не была в «Праге», и его тяжелые старинные залы, красивые резные подсвечники, богатые ворсистые ковры, особый дух торжественности и избранности произвели на Алену впечатление. Что-то ей почудилось от старины, от того времени (которое она знала по книгам и кино), когда нарядные гости поднимались по широким царственным лестницам, залы сверкали от тысячи зажженных свечей, играла тихая торжественная музыка, движения людей были исполнены достоинства, грации и красоты. Отчего-то вдруг почудилось Алене, что все в ее жизни должно быть хорошо; как бы и что бы ни происходило – в конечном итоге все к лучшему, все к счастью. Особенно поразило и обрадовало ее то, что в центре банкетного зала, как будто в Африке или в Индии, росли самые настоящие пальмы, к ним можно было подойти, потрогать руками, погладить, они были самые настоящие, и это было удивительно – в центре Москвы, на Арбате, в ресторане – чудо природы, южные изнеженные деревья, ну надо же… Алена, стоя у перилец, смотрела во все глаза на пальмы, на их перламутрово-зеленые листья, похожие на огромные веера, не только смотрела, но и улыбалась: вспоминалось детство, – наверное, потому, что тогда много было разговоров про Африку, про обезьян, про пальмы… Как недавно все это было, совсем близко по времени; кажется, протяни руку – и дотянешься до своего платьица в детстве, до косички, до белых нарядных гольфов, до самой себя, смешливой и глупой проказницы… Ах, нет, это хорошо наверное, что свадьба будет здесь, в старинном красивом зале, среди пальм, с тяжелыми золочеными подсвечниками по бархатным стенам, с широкими просторными окнами, глядящими в синеву неба, с анфиладами и балконными барельефами наружных террас… Алена с благодарностью взглянула на Петра: все же он молодец, что решил устроить свадьбу именно здесь, он как бы заранее угадал, что Алене должно тут понравиться… Неужели он может угадывать ее прихоти и желания, о которых она сама имеет смутное представление?

В первый раз она подумала о его любви к ней не с раздражением, а с благодарным удивлением и даже некоторой завистью.

– Давай поужинаем здесь? – предложил Петр. – Посидим, осмотримся. Представим, как у нас тут будет все скоро…

– А можно?

– А почему нет? Ресторан открыт, зал работает.

Они сели за столик не рядом с пальмами, а в самом углу, чтобы был побольше угол обзора. Алена чувствовала в себе некоторую взволнованность, что-то неясное, тревожное бродило в ней, и она сама не могла бы сказать, что именно, какие именно это были чувства – радость или напряжение, сумбурное ожидание непонятно чего или просто душевная смута…

– Угости меня, пожалуйста, шампанским, – попросила Алена.

– О, шампанского, сколько только душа пожелает! – обрадовался Петр.

Он видел, что с ней что-то происходит, глаза ее сияли, и хотя сияние это было лихорадочным, а взгляд рассеянным, он радовался этому. Алена словно пробудилась от спячки, и это было так непохоже на нее за последнее время, когда они бывали вместе.

От шампанского она начала тихонько смеяться. Возьмет бокал, посмотрит сквозь него на свет, сотни пузырьков трепетно полыхают в пенящемся огне шампанского, сделает два-три глотка, снова смотрит, а потом начинает смеяться – легко, весело, но со странным надрывом, который нет-нет да и прорвется сквозь смех.

В этот вечер Алена выпила шампанского несколько бокалов. Никогда прежде она не выпивала столько.

– А где ты меня посадишь? Где я буду сидеть? Вон там? – Она показала рукой за перильца площадки, которая несколько возвышалась над залом. Там же, на площадке, росли и пальмы.

– Если хочешь, конечно. Поставим там длинный стол, а потом…

– Погоди. Я буду сидеть там, хорошо. Я буду в белом-белом платье. А мне можно заплакать?

– Раньше даже обычай был – невеста всегда плакала.

– Правда? А почему она плакала?

– Ну, прощалась с юностью. С родителями. С матерью. С беззаботной жизнью.

– Вот и я буду прощаться… Я заплачу – ты не обидишься? Не подумаешь, что я дура? Что я маленькая? Все меня считают глупой. Маленькой. И ты.

– Я? Нет. Ты взрослая. И умная. И я люблю тебя.

– Неужели ты в самом деле любишь меня?

– Ты сомневаешься?

– Ах, Петр, Петр… Не пойму я, никак не пойму, что это такое – любовь?.. Только молчи, не говори мне ничего… про родство там, еще про что-нибудь… не надо… Я не понимаю, не понимаю, что такое любовь!

– Поймешь.

– Ты думаешь?

– Уверен. Любовь от одного переливается в другого, от другого – в третьего. И так вечно. Вечная цепь любви.

– Ух ты, Петруша, матрос ты мой, поэт и философ, как ты красиво говоришь! Прямо заслушаться можно.

Он не обращал внимания на иронию и насмешливость тона, она просто оборонялась, хотя сама не знала – от чего. Какая-то преграда ощущалась в ней самой, внутри, которую она не могла преодолеть, и вот наступала на других… Или оборонялась? И то, и другое вместе.

– Может, хватит на сегодня шампанского? – осторожно спросил он.

– Шампанского? Конечно, хватит. Хотя нет. Почему бы нам не погулять сегодня? Ты что? Ты против?

– Я не против. Просто тебе плохо будет.

– А может, я хочу, чтобы мне плохо было? Хотя вру. Ничего мне не хочется. Ты можешь меня покатать на такси?

– Конечно.

– А почему ты меня редко приглашаешь к себе? Ты меня боишься, да?

Петр удивленно рассмеялся.

– Тебя? Боюсь? Да ты что, глупенькая!.. Просто неуютно там. Голо. Вот приедем в Мурманск, в мою родную однокомнатную… Вот там и заживем…

– Ты что, в самом деле уверен, что в Мурманске нам будет хорошо? А вдруг я задохнусь от тоски?

– От тоски люди задыхаются здесь. А там – никогда.

– Почему это?

– Да там жизнь, понимаешь? Некогда скучать и ныть. Жизнь и работа. Там совсем другое дело.

– Тебя послушать – там прямо рай небесный. На самом деле все так же, как здесь. Я уверена. И жизнь, и люди везде одинаковы. Планета-то одна – Земля.

– Что спорить? Приедем – посмотрим. Ты еще сама будешь смеяться над своей уверенностью.

Когда они сели в такси и помчались по вечерней Москве, Алену быстро укачало, и, склонившись на плечо Петра, она тихо задремала. Петр сидел не шелохнувшись, боясь неосторожным движением потревожить сон Алены. В эти секунды он испытывал к ней ни с чем не сравнимую нежность и готов был сделать для нее все что угодно, лишь бы была нужда в его жертвенности…

– Я хочу к тебе, – сквозь дрему пробормотала Алена, когда машину встряхнуло на одном из поворотов.

– Мы едем ко мне, – успокоил Петр.

И она опять спала на его плече, а он сидел не шевелясь, в неудобной для себя позе, только бы ей было хорошо и покойно.

Когда приехали, Алена первым делом пошла в ванную – ей и в самом деле стало плохо, как и предрекал Петр. Она долго лежала в горячей воде, иногда, правда, вставала, окатывала себя холодным, чуть не ледяным душем, а потом снова ныряла в кипяток – после душа ощущение от горячей воды было именно такое – кипяток. Лежала, полузакрыв глаза, почти дремала, грезилось что-то хорошее, южное, томно-жаркое… У Петра был прекрасный шведский шампунь (вообще нужно сказать, что разных туалетных мыл, шампуней, лосьонов, пахучих одеколонов и всевозможных кремов в ванной было больше чем достаточно), Алена долго, с наслаждением мыла голову шампунем, он пах нежной хвоей, а от него – вот странно – веяло даже прохладой. Алена ныряла с головой в ванну, раскрасневшаяся, распаренная, умиротворенная, потом выныривала, весело отфыркивалась, брала в руки изящный по форме – в виде индийского кувшина – флакон, поливала на голову густую искрящуюся зелень шампуня, и вскоре ее тугое розовое тело скрывалось в пенистой изумрудной массе, а потом Алена опять ныряла в ванну, и опять отфыркивалась, и даже иногда смеялась тихим счастливым смехом…

Из ванной она вышла ослабевшая, с горящими розовостью щеками, в повязанной на голове голубой косынке; поверх рубашки надела длинный, до пола, махровый халат Петра – мягкий, удобный; закуталась в него, как в тогу, стояла перед Петром, улыбаясь.

– С легким паром! – сказал он и осторожно приобнял Алену.

– Спасибо.

– А я кофе сварил.

– Ох, лучше бы чаю… – Она в изнеможении опустилась на диван, прикрыла глаза; на лбу у нее и на подбородке поблескивали росинки влаги.

– У меня индийский есть. Сейчас вмиг заварим, – успокоил Петр.

– Не знаю почему, – сказала она, открыв глаза и улыбнувшись Петру, – но я чай люблю больше. Особенно после ванны. Хочется пить долго, много… Никуда не спешить, ни о чем не думать, просто сидеть, пить, наслаждаться…

– Сейчас, сейчас…

Петр вновь заколдовал на кухне над газовой плитой, а Алена, томным движением руки потянувшись к магнитофону, нажала на черную блестящую клавишу. Запел Элвис Пресли. Все пластинки, несметное число которых Петр подарил Алене, были у него переписаны на магнитофон, так что и здесь, у Петра, и там, дома, у Алены, звучала одна и та же музыка, Алене это нравилось, нравилось и Петру, – музыка была тем первым, о чем они заговорили тогда, три года назад, когда познакомились в парке культуры и отдыха.

Слушая музыку, наслаждаясь покоем, теплом и уютом глубокого мягкого дивана (о эти глубокие старинные диваны!), Алена пододвинула к себе телефон, набрала номер.

– Мама, добрый вечер. Ты одна?

– Нет, с папой. А что такое? Ты где?

– Я у Петра. Передай, пожалуйста, папе, сегодня я останусь здесь.

– Да, но…

– Понимаешь, я очень устала. Только что помылась в ванной. Не ехать же домой на ночь глядя. С мокрой головой. По всему городу…

– Конечно, конечно, но…

– У меня все хорошо. Не беспокойтесь.

– Алена, извини, с тобой хочет поговорить папа…

– Ну, что еще?

– Добрый вечер, дочка. Что случилось?

– Ничего не случилось. Мы ездили с Петром в «Прагу», смотрели зал, где будет наша свадьба. Потом заехали к нему. Я очень устала, помылась у Петра. Сижу вот мокрая, в халате, сейчас будем пить чай… Я останусь сегодня здесь.

– Конечно, конечно. О чем разговор. Правильно сделала, что позвонила.

– Ну, до свиданья, да? – спросила Алена.

– Как там Петр? Ты не можешь позвать его к телефону?

– Он занят, готовит на кухне ужин.

– Та-ак… Ну хорошо… Тогда передай Петру: я ему верю, как сыну.

– К чему такой высокий слог?

– Я тебя прошу – передай.

– Хорошо, передам.

– Вообще-то ты могла и домой приехать.

– Распаренная? С мокрой головой? Чтоб простыть и слечь?

– Можно было и дома помыться…

– Папа, в конце концов я выхожу замуж или готовлюсь в монастырь?

– Не груби, не груби отцу. Молода еще! Позови-ка лучше Петра.

– Говорю тебе, он занят.

– Та-ак… Ну что ж. Не забудь передать ему: я верю в него, как в сына.

– Передам. До свиданья!

Через некоторое время из кухни с подносом в руках вышел Петр. Легким парком дымился фарфоровый заварной чайник. На блюдцах с золотой каймой две тонкие, почти прозрачные, тоже фарфоровые чашки. Сахарница с витой дужкой. Серебряные ложечки. Тонко порезанный хлеб. Сочащиеся ломтики сервелата. Все изящно, со вкусом.

Поднос Петр поставил на круглый стол, который стоял перед диваном. И стол, и диван, и массивным платяной шкаф, и громоздкий неуклюжий буфет – все, конечно, дисгармонировало с изящной сервировкой подноса, однако в этом была и своя прелесть. Прелесть в смешении вкусов и стилей.

– Кому это ты звонила? – спросил Петр, ставя перед Аленой чашку с блюдцем.

– Родителям. Тебе, кстати, большой привет от них.

– Спасибо.

– Папа велел передать: он верит в тебя, как в сына.

– Еще раз спасибо.

Алена говорила несколько насмешливо, а Петр отвечал вполне серьезно.

– Между прочим, я сказала им, что сегодня остаюсь у тебя.

Петр внимательно посмотрел на Алену.

– Ты хочешь остаться у меня?

– А что, разве нельзя?

– Нет, почему? Конечно, можно, но… Ты ведь никогда раньше не оставалась.

– А сегодня останусь.

– Да, но Григорий Александрович… Людмила Ивановна…

– Григорий Александрович верит тебе, как сыну. Это тебя успокаивает?

– Не пойму: ты шутишь или серьезно?

– Господи, я устала. Я помылась. Я хочу чаю. Ну что еще нужно сделать, чтобы мне перестали задавать идиотские вопросы?

– Ну, хорошо, хорошо, не злись… Тебе покрепче?

– Да. Самого крепкого.

Когда он разливал чай, она воскликнула:

– Как вкусно пахнет! Какой аромат, Боже!

Петр улыбнулся.

– Знаешь, где я научился заваривать чай? В Индии.

– A-а, в той стране, где ты засматривался на женщин?

– Не засматривался. Любовался.

– Ну, это одно и то же! – Она погрозила ему пальцем. – Ох, Петруша, куда я ныряю, в какой омут… Смотри!

Отчего-то они оба рассмеялись, хотя ничего смешного, кажется, сказано не было.

Чай пили долго, с удовольствием, смакуя его терпкий вкус; при этом Петр каждый раз добавлял в чашку немного кипяченого молока – вкус чая получался ни с чем не сравнимый; не только вкус, но и запах, и цвет, и аромат – все было необычным, душистым, по-особенному сладостным.

Алена искренне блаженствовала.

– Знаешь, – говорила она, – когда ты будешь приходить из плаваний, ты мне всегда будешь заваривать такой чай.

– Хорошо. Всегда. Обещаю.

– Смотри! – И опять она грозила пальцем.

Вскоре, несмотря на круто заваренный чай, Алена начала клевать носом. Петру это показалось очень трогательным. Только что смеялась, столько чаю крепкого выпила – и надо же, засыпает прямо за столом.

– Ты пересядь вот сюда, на стул. А я пока на диване постелю…

Она кивнула; с полузакрытыми глазами пересела на стул, при этом толкнула стол, так что чашки едва не скатились на пол; если б Петр их вовремя не поддержал, быть бы фарфору мелкими осколками (изысканную эту посуду Петр всегда возил с собой)…

– Ложись.

Не раздеваясь, в халате, Алена юркнула под одеяло, натянула его до подбородка и, казалось, тотчас уснула.

Петр включил торшер, выключил большой свет и некоторое время просто сидел на стуле, смотрел на Алену, чуть-чуть улыбаясь краешками губ. Потом отнес посуду на кухню, осторожно, чтоб особенно не шуметь водой, помыл ее, разложил в сушке над мойкой. Не забыл взять тряпку, сходить в комнату и протереть стол. Что еще?

В коридоре, напротив входной двери, хозяева квартиры сделали когда-то небольшую антресоль. Среди многих вещей там хранилась и раскладушка. Умывшись, почистив на ночь зубы, Петр осторожно высвободил раскладушку из антресоли и, стараясь не скрипеть пружинами и не бряцать крючками, начал устанавливать раскладушку. Причем не в комнате, а на кухне.

– Ты что там? – пробормотала Алена.

– Спи, спи… – успокоил ее Петр.

– Ты хочешь на раскладушке? – Она приподнялась на диване.

– Да, да. Спи… – прошептал он, продолжая устраивать себе постель.

– Я так не хочу, – сказала Алена. – Я же приехала к тебе, а ты… Подойди ко мне.

Он какое-то время колебался, потом подошел.

– Сядь рядом, – сказала она.

Он сел. Она протянула к нему руку.

– Знаешь, я ничего не знаю… Я не понимаю ничего… Но почему ты не хочешь со мной? Наверное, это очень глупо со стороны…

– Но ведь мы еще…

– Если ты не будешь со мной, я тебя возненавижу. Ведь я осталась у тебя… Все решено…

– Алена, скоро свадьба. Зачем нам…

– Вот именно – скоро свадьба. Какая разница… Ведь ты же не сбежишь никуда?

– Ну что ты…

– Ну вот видишь.

– Но твои родители… Они верят мне.

– Как они узнают?

– Я так не могу. Ты потом поймешь все.

– В конце концов это просто оскорбительно…

– Глупая. Наоборот.

– Тогда я сейчас уеду. Да, да! Вызови мне такси. Я уеду!

– Ну к чему эти глупости…

– Да пойми ты! Я ничего не знаю в этих вещах… Но просто-то ты можешь побыть со мной? Мне страшно.

– Просто у нас не получится.

– Ты холодный, безжалостный индюк! Хоть бы пожалел меня. Сидишь тут… Мне страшно! Я что, не такая какая-нибудь?

– Ты лучше всех!

– Ты просто успокаиваешь меня.

– Зачем? Я люблю тебя! Ты самая лучшая. Самая любимая…

…Потом, когда она уснула, Петр долго лежал рядом, не в силах побороть в себе страшную тоску, которая нежданно-негаданно навалилась на него. Пять лет назад бросивший курить, он ощутил непереносимое жжение в груди, изнуряющую сухость во рту – так сильно хотелось закурить, какого-нибудь самосада бы сейчас, покрепче, хотя бы одну затяжку… Он не понимал, что с ним такое. А тоска давила и давила сердце, она была сродни ощущению, когда редко-редко, но все-таки наваливалась бездонная мысль: вот умру когда-нибудь – и меня никогда, никогда, никогда не будет… И когда мысль хотела пробраться в это «никогда», постичь его, охватить разом, вот тогда и обливалась душа сильнейшей, ни с чем не сравнимой тоской – дыхание схватывало… И вот сейчас опять… Но почему же сейчас?.. Он лежал, боясь сделать малейшее движение, чтобы не разбудить Алену, и в то же время все существо его было за тысячи миль отсюда, душа и мысли улетали далеко, и даль эта устрашала, напоминала бездну, в которую придется-таки провалиться, но как же так… почему… за что… и неужели никогда больше?.. Никогда!

Он ничего не понимал в себе.

И когда стало совсем невмоготу, он не встал, а как бы скатился с дивана, сделав полный оборот, спружинил на руках на коврик, который лежал у дивана, и, не просто боясь, а страшась, как бы Алена в самом деле не проснулась, тихотихо подкрался к стулу, где лежала его одежда, натянул брюки, майку, рубашку, а потом на цыпочках, босой прокрался на кухню. Там, в шкафу, в дальнем углу, среди прочих иностранных сигарет, он хранил на всякий случай обыкновенную пачку «Примы», которую не просто курил когда-то, а обожествлял. За крепость. За простоту. За то, что пробирала до самых печенок: уж жгла нутро, так жгла – без дураков.

Подержал пачку в руках. Распечатал. Достал сигарету. Сунул в рот. Ну что? Ну и черт с ним! Чиркнул спичкой…

И как только сделал первую затяжку, так сразу сделалось легче. Будто ком какой-то проскочил внутри.

Он прикрыл кухонную дверь и, с жадностью, глубоко затягиваясь, начал ходить по кухне из угла в угол. Если бы он мог увидеть себя со стороны, то заметил бы, как играли на его лице желваки. Такое происходило с ним всегда, когда он не мог понять себя, собственное состояние, – тоска и злость. Чего только не бывает с человеком, но самое странное – что очень часто он сам не в силах объяснить собственное состояние…

Ну, что с ним?

Петр скомкал сигарету, выбросил в ведро, закурил новую.

Такое же состояние, помнится, охватило его однажды на танкере. Вышли из Бомбея в открытые воды – сначала в Аравийское море, затем в Индийский океан… Тогда Петр очнулся среди ночи в каюте со странной тоской в груди, тоска давила, душила, даже дышалось трудно. До утренней вахты оставалось часа четыре, но Петр не мог больше спать, вышел из каюты в надежде сбросить с себя наваждение. Ночная гладь океана была устрашающа; горячие крупные звезды, перевернутый, опрокинутый ковш Большой Медведицы, ни шороха, ни всплеска на много миль вокруг, пустынность, кромешная тьма и дыхание бездонного, безграничного океана. Петру стало страшно, хотя он мало чего боялся в жизни, во всяком случае моря не боялся никогда.