Текст книги "Земное и вечное (сборник)"

Часть четвертая
Чей – чей-то – ничей

Всегда, когда Нина решалась на что-то серьезное, она приезжала теперь на родину, в бывшее ханское городище, в Гиреево. Мама, правда, давно умерла, но дом родной остался, да и три сестры жили-поживали да добра наживали совсем неподалёку. Старшая сестра осталась в материнском доме, а две помладше ушли к мужьям, одна в соседское Снетаново, другая в Парамошки. Никогда прежде не сталкивалась Нина ни с каким язычеством, на родине о таком и не слыхали, а ей оно почему-то глубоко запало в сердце, опалило душу. Будто отец Максима Владимир Викентьевич был и ее отцом, родным; даже больше: будто Владимир Викентьевич был отцом не Максима, а именно ее, Нины, потому что в Максиме не звучало с такой силой отцовское, не откликалось, а вот в Нине – да, звучало и находило отклик.

Она знала теперь твердо, что рано или поздно уедет в Нижние Дворики, она как бы видела себя помощницей Мартемьяны Фирсовны, молодой хозяйкой и хранительницей угасающего очага. Вот и нельзя, чтобы он погас совсем, этот очаг, его надо поддерживать молодой руке.

Казалось бы, почему на родине нельзя зажечь такой же, пусть крохотный, но святой языческий огонек?

Нет, здесь что-то не то было. То ли близость Москвы мешала, то ли люди совсем другие в округе, но только ни о каком язычестве тут и помыслить нельзя было, о святости или о чистоте; здесь все было по-иному.

День и ночь по Гирееву неусыпно бродил только один человек, как призрак, Дикий полковник Бинго (такая у него кличка была). Когда-то он действительно был полковником, одно время в шестидесятые годы служил лейтенантом на Кубе, вместе с нашими ракетчиками, и там подружился с кубинским капитаном Бимбо, и вот все рассказывал о нем: Бимбо да Бимбо. На русский лад легче другое произнести: Бинго, да и к слову этому мы теперь привыкли, поэтому сколько полковник ни поправлял посельчан, ничего не выходило: приклеилось к нему «полковник Бинго». А когда он совсем одичал, когда опустился и ходил-бродил по поселку небритый, немытый и неухоженный, к нему окончательно прилипло прозвище: Дикий полковник Бинго.

День и ночь ходил-бродил он по ханскому городищу Гиреево и бил словами, как колотушкой, всегда одно и то же, но на разный лад:

– Мерзавцы! Подлецы! Негодяи! Трусы! Погубители! Выходи! Полковник Бинго вызывает вас на дуэль!

Или в другом порядке:

– Негодяи! Подлецы! Душители! Мерзавцы! Трусы! Выходи! Полковник Бинго вызывает вас на дуэль!

Нина знала историю его жизни: когда-то, когда он был еще в силе, у него имелась семья: жена, дочь и сын, а потом изменилось время, но не смог измениться полковник, вот жена и дети увезли его сюда, в маленькую подслеповатую дачу-халупу, чтобы легче ему было сражаться с врагами; раз в месяц жена привозила ему пенсию, которую полковник спускал за несколько дней, а потом нищенствовал и побирался. Там, в Москве и вообще везде, он был ничей, он никому не был нужен, его время ушло, его время – погибать и безумствовать: что проку от человека, у которого за душой пять копеек, но даже и эти копейки он зарабатывать не имеет желания; у него есть только одна страсть: кричать и кричать о несправедливости жизни! Напоминать людям одно и тоже: «Трусы! Негодяи! Подлецы! Воры! Душители жизни! Выходи! Полковник Бинго вызывает вас на дуэль!»

Нет, о какой тут святости и язычестве говорить, когда рядом с Москвой, в двух шагах от нас с вами, бродит и бродит Дикий полковник Бинго и вызывает всех подряд на дуэль.

Антона Ивановича мучило, что деньги за гараж он так и не отдал Тимуру Терентьевичу, и вот однажды он собрался с духом и позвонил в дверь соседки наверху. Она отворила не сразу, как бы колебалась, открывать или нет, а когда дверь распахнулась, Антон Иванович заметил, что соседка не совсем в себе: то ли выпившая, то ли просто странная, но какая-то непонятно какая, не похожая на себя.

(Но с другой стороны, какой ей быть после всего случившегося?)

– Слушаю вас.

– Вы понимаете, так получилось, что… как бы это сказать… деньги, деньги…

– Тимур Терентьевич остался вам должным?

– Нет, что вы, Антонина Ивановна. Совсем наоборот.

– То есть?.. Странно, он многим, оказывается, остался должен…

– Нет, нет, это я как раз ему должен.

– Знаете, я не хочу вникать в его денежные дела. – Она слегка пошатнулась, и Антон Иванович осторожно так поддержал ее под локоть. – К тому же я не совсем хорошо себя чувствую…

– Я понимаю, понимаю, простите… примите мои соболезнования.

Антонина Ивановна вдруг внимательно-изучающе посмотрела Антону Ивановичу в глаза и произнесла неуверенно:

– Вы, кажется, шампанское любите?

– Я? Шампанское? Ну так, да, бывает…

– Вы знаете, мне так плохо сейчас. Извините, говорю прямо. Может, вы зайдете, разделите мое горе?

– Ну, конечно, конечно. Давайте помянем Тимура Терентьевича. Вот, кстати, деньги. – Он протянул было сверток, но она твердо отстранила его:

– Никаких денег, Антон Иванович. Я не имею к ним никакого отношения.

– Но как же быть?

– Ах, оставьте… Проходите. Вот сюда, на кухню. Обувь можно не снимать.

И она пошла впереди него, в туфлях на высоких каблуках, и, когда она шла, Антон Иванович невольно отметил, какая у нее прекрасная юная и в то же время женственная фигура.

На столе на кухне шампанского не было, только водка, хлеб и соленые огурцы.

– Шампанское в холодильнике, пожалуйста. Хотя…

– Ну да, я тоже хотел сказать… Вроде бы в таких случаях не пьют шампанское?

– Я не разбираюсь в этом. Решайте сами.

– Давайте уж лучше водку.

– Давайте.

Они выпили не чокаясь, Антон Иванович только сказал: «Светлая память ему, Тимуру Терентьевичу… С гаражом вот помог мне».

Антонина Ивановна едва заметно улыбнулась, и опять, как давно когда-то, Антону Ивановичу показалось в ее улыбке что-то необыкновенное: тихая, грустная улыбка, но с какой-то затаённой безуминкой и горестной покорностью в глубине. Он помнил, хорошо помнил, Антон Иванович, что такую же потаённую безуминку в глубине глаз однажды видел и у их собаки Бинго, но главное – это их одинаковые охро-золотистые, лучистые и отрешенные глаза.

И вот из этих женских золотистых глаз неожиданно полились спокойные глубокие слезы.

– Я не могу жить… Я не знаю, как жить, – говорила она без всяких всхлипов и надрыва, а спокойно и просто. – Я не хочу жить, Антон Иванович.

– Ну что вы, что вы, Антонина Ивановна…

– Объясните мне, почему, зачем, за что?.. Я не понимаю.

– Вам нужно просто успокоиться, взять себя в руки.

– Совсем недавно я была, казалось бы, самой счастливой женщиной на свете (только я не понимала этого). У меня был сын Митя, был муж, у нас была собака, а теперь вдруг у меня никого и ничего не осталось… Как это страшно, как это непонятно!

– И тем не менее надо держаться.

– Держаться? Ради чего и кого? Вы себе можете представить, что у меня совсем никого нет, я осталась одна… а зачем это? почему? для чего?

– Как ни банально это покажется, Антонина Ивановна, но человек должен просто жить. Вопреки всему. И тогда обязательно находится смысл.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверен.

– Я заметила: люди говорят очень много слов. Я заметила это почему-то совсем недавно. И в этих словах главным образом – пустота.

– Пустота. Возможно. Тем не менее и все хорошее тоже возникает как бы из ничего, из ниоткуда. Ну, то есть человек живет-живет, ничего как будто не происходит, и вдруг, раз, происходит что-то совершенно невероятное, неожиданное и неординарное.

– Например, что может произойти в моем случае?

– Например… Может, вам покажется это дико или глупо, но, например, любовь.

– Любовь?! – Она хотела было рассмеяться: так это грубо и пошло ей показалось, но вместо этого еще больше расплакалась: – Что вы говорите, ну что вы говорите?!

– Это я для примера… Иносказательно… К тому, что в жизни происходят самые невероятные повороты. Человек сам не знает, что его ждет впереди. Даже что его ждет через минуту.

Она плакала и смотрела на него умоляющими грустными безумными глазами. Она, наверное, сошла с ума, но она неожиданно даже для самой себя прошептала ему:

– Поцелуйте меня. – И закрыла в трепетном ожидании глаза.

Что было делать? Он поцеловал ее осторожным тихим поцелуем, но она вдруг мягко, не раскрывая век, положила ему руки вначале на плечи, потом обняла его уже крепко, страстно-отрешенно, потерянно, и зашептала в исступлении:

– Если вы говорите неправду, я вас убью, я вас убью!..

– Какую неправду, о чем вы? – шептал он тоже в ответ.

Они целовались как помешанные, как молодые неопытные исстрадавшиеся по любви и ласке люди, и поэтому оставим их одних, не будем подслушивать и подглядывать.

Вот так, иногда, начал Антон Иванович заходить к соседке в гости. И когда жена Антона Ивановича, Марина Михайловна, слышала, кроме ненавистного цоканья женских каблуков по паркету, еще и мужские шаги, ей и в голову не приходило, что это ходит над ней ее собственный муж, Антон Иванович. (Тросточку он всегда оставлял в прихожей Антонины Ивановны.)

Над Москвой пронесся страшный ураган. Он выкорчевывал деревья, разбивал витрины магазинов, крушил рекламные щиты, сдувал, как пушинки, зазевавшиеся автомобили, особенно легкие иномарки, срывал крыши с домов и даже перевертывал трамваи. Он залил пол-Москвы хлябью и хмарью, покрыл ее мраком и теменью (среди белого дня), закружил ее в ветре и смерче, обнажил ее срамы и тайные покровы. Но удивительней всего было то, что в Москве не погиб ни один человек, наоборот, отмечался какой-то необычный общий подъем духа (хотя осознано это не было, конечно, даже не было точно сформулировано в вездесущей печати). Может, именно так будет чувствовать себя человечество, когда наступят последние кануны, – в особой, неподдающейся осознанию эйфории.

Писатель Георгий Баженов, несколько обескураженный собственным самочувствием (то ли это он был в своем теле, то ли не он – не поймешь), позвонил Марии Поднебесной и без всяких шуток поинтересовался:

– Слушай, сейчас вторая половина сентября… Ты мне объясни, я еще на Земле или я уже улетел?

– Ты еще здесь, дорогой, успокойся.

– Но ты же говорила… после бабьего лета… И тут вдруг такой ураган… что это?

– Да, мы, то есть все те, кто записался, мы готовы. И огромные гравитационные силы как раз показывают нам, что они рядом, они послали нам ураган, как знак, разве ты не слышал, как официально назван московский ураган?

– Нет, что-то не приходилось… Смотрю, наоборот: газеты наши язык прикусили.

– Все тайфуны, циклоны, вихри, цунами ученые обязательно называют ласковыми женскими именами, человечество как бы стремится задобрить стихию, образумить и облагородить ее, но наш ураган назвали строго и просто – Бинго. И это тоже знак, дорогой ты наш писатель.

– Знак чего?

– Знак того, что люди, которые и слыхом не слыхивали ни о каких Больших Информационно-Ноосферных Гравитационных Орбитах (БИНГО), вдруг называют, казалось бы, обычный, а в действительности знаковый ураган в Москве этим же самым словом – Бинго. Тебе не кажется, что таких совпадений просто-напросто быть не может, это исключено даже по теории относительности Эйнштейна?!

– В самом деле, любопытно.

– Так вот, эти силы показывают нам: они здесь, они рядом, но одновременно они дали знать: нас еще слишком мало. Нас, которые осознали необходимость перенесения себя в четвертое измерение! Очень мало людей, достигших интеллектуальной зрелости. А именно: понимания того, что не о теле надо печься, а о мысли. Кто не хочет жить вечно? Казалось бы, хотят все, но это только пустая болтовня. И нам нужно просто сказать: да! Согласиться! И тогда мы сами по себе, навечно, окажемся в иных мирах, в иных измерениях, и пусть мы не будем ощущать себя телесно, но мы – будем, мы будем существовать в виде мысли.

– Да это я понимаю. Я и говорю: я согласен. В виде мысли – это же прекрасно. Только о том и мечтаю. И семью свою подготовил. У меня все согласны. Только ты мне одно скажи: когда я улечу туда, я буду знать об этом?

– Это будет единый гравитационный рывок. Лучшие из лучших окажутся там, в другом бытии, в другом измерении, но ты, телесный, останешься здесь, нужна ведь твоя мысль, твое согласие, больше ничего.

– Так, может, я уже улетел? Охота побыстрей там оказаться, осмотреться…

– Это не шутки, Георгий. Ты все улыбаешься, я чувствую… А вот ураган над Москвой – это в самом деле не шутки. Ты должен согласиться.

– Еще бы. Сидел, смотрел в окно – ужас. И главное, томление какое-то внутри: я это или не я? Ты же не объяснила…

– Когда ты улетишь, ты и не узнаешь об этом. Тот, который будет там, на Великих Орбитах, тот будет видеть тебя здешнего, а ты, здешний, того себя не увидишь.

– Ты-то откуда знаешь?

– Мне дано. Кстати, ты нашу Леночку когда увидишь?

– Елену Михайловну? Да хоть завтра. Как раз к Антону Ивановичу собираюсь.

– Передай ей, что индус (тот, скажи, в красном тюрбане) тоже хочет поближе познакомиться с ней.

– А он записался?

– Куда записался?

– Как куда? В наши списки? А то ишь, с нашими девочками заигрывает…

– Эх, Георгий, несерьезный ты человек. Все шуточки да прибауточки. А дело грандиозное. Небывалое. Из небытия в вечное бытие мысли – что-нибудь подобное было во всемирной истории человечества?

– Во всемирной истории? Кто ее знает-то, всю историю человечества… Значит, я еще здесь?

– Ты здесь.

– Ну, спасибо. А ты?

– Что я?

– Ты здесь?

– И я здесь. Ладно, ну тебя! Приходи в четверг, в связи с ураганом Бинго у нас внеочередное заседание записавшихся…

До Алтая они не доехали.

Очень долго Саша чувствовал себя не в своей тарелке, он как бы попал в совершенно непонятный для себя мир, даже не мир, а просто оказался среди людей (причем людей молодых, моложе его), которые вовсе не походили на всех остальных.

Ехали в поезде, в двух купе, восемь человек. Уже на подъезде к Тюмени Алена чувствовала себя совсем плохо, ломило виски, ныли кости, болела грудь. Далай-Алеша (которому и было-то всего девятнадцать лет) менял одну сгоревшую свечу на столике у изголовья Алены за другой, и особый восточный, какой-то запредельный аромат-фимиам постоянно струился в купе. Во втором купе ребята потихоньку били в бубен и пели, верней, как бы тихо проговаривали непонятные песенные слова-речитативы, и, слушая их, Алена невольно улыбалась. Одетые все в оранжевые длинные хитоны (кроме Алены с Сашей), коротко постриженные, с погружённым в себя взглядом, эти необычные ребята производили на всех странно-отрадное впечатление. Во всяком случае, никто в вагоне не пытался ни обидеть их, ни критиковать, ни тем более оскорбить грубым словом, и всё потому, что от всех от них, незримо и неслышно, исходила некая благодать, покой, умиротворение и особый душевный настрой.

Жизнь – это как бы одно, а они – это другое; ничего, оказывается, совсем не нужно в этой жизни, кроме главного: освободиться от самого себя, от безмерно желающего и ненасытно хотящего «я», – всё миф, всё блажь, всё суета сует и иллюзия. От желаний и претензий к миру все наши страдания, нужно отрешиться от разрушающего нас «эго», высвободить себя для нирваны, для приятия мира не таким, какой он есть в своей жестокости и жесткости, а таким, каков он есть в нашем просветленном сознании. Просветление – основа основ человеческого существования, ибо без просветленности будешь всегда желать, а от желаний будешь всегда страдать. Ты – просветлённый – рожден не для желаний и страданий, ты рожден для света и нирваны, твое наслаждение не в обладании, хотении и имении, а в отказе от соблазнов мира.

Что мог понять во всем этом неподготовленный Саша? Душа его томилась рядом с этими молодыми буддистами, а кроме того, душа и стыдилась, как бывает всегда, когда встречаешься с чем-то таким, что, ты чувствуешь, хоть и чуждо тебе, но высоко и чисто, а кроме того, душа и возмущалась, словно тебя кто-то незримый и невидимый обижал: виноват ли ты, что ты не знал, не слышал, не ведал обо всем этом, а теперь словно чувствуешь для себя и в себе укор?..

После Тюмени Алене стало плохо не на шутку, ее заливал жар и озноб, зубы потихоньку, как стакан на блюдце в купе, стучали друг о друга, температура подскочила под сорок, и не оставалось ничего иного, как высадиться Саше с Аленой в каком-нибудь подходящем месте. (Такое решение приняли все буддисты во главе с далай-Алешей.)

Этим местом оказался маленький пристанционный городок Ишим.

Здесь, в Ишиме, Саша снял небольшой двухместный номер в самой заштатной, если не убогой, гостинице недалеко от вокзала (в расчете на то, что Алена быстро поправится и они еще смогут догнать друзей) и вызвал врача.

Оказалось – острое простудное заболевание: в поезде Алену прохватило сквозняком, и вот результат…

Саша (как ни странно) в некотором смысле был даже рад, что они отстали, что Алена заболела, потому что…

Потому что не готов он был для таких путешествий, и теперь словно сама судьба сжалилась над ним, и вот они здесь; пусть Алена больна, но они опять одни, вдвоем, и никто больше Саше не нужен.

Он приносил Алене с рынка душистые антоновские яблоки, в которых, кажется, утонул в эти осенние дни весь небольшой провинциальный городок Ишим; он приносил ей охапки бордово-красных кленовых букетов, он приносил ей ветви рябин с гроздьями пунцовых и горьких ягод; и Алена улыбалась ему. Или улыбалась чему-то своему, но улыбалась. И это главное.

Весь город Ишим, казалось, утопал в эти дни в изумительном трехцветном царстве: сочно-зеленая крупная антоновка, горящая жаркая сухость бордовых кленов и пурпурная зрелость горькой рябины.

В такой сказке они еще не бывали.

День за днем Алене становилось лучше, она еще не выходила из гостиницы, но из постели поднималась, от слабости ходила как пьяная или как завороженная, с блуждающей нежной улыбкой на губах; в первые еще дни, когда Саша пытался обнять ее, приласкать, она незримо сопротивлялась, шептала: «Ну что ты, Сашенька, не надо, я болею, не надо…»

Он не настаивал; он обижался, но не настаивал, понимая: она и в самом деле больна.

Но однажды, когда она лежала в кровати, словно утопая в царстве этих душистых крутобоких антоновок, прокаленных жаром медовых кленов и сладко-горькой рябины, она, Алена, сама протянула к нему руки и прошептала: «Сашенька, милый…»

Они любили друг друга в гостинице Ишима, как не любили никогда до того: неистово, страстно, потерянно, будто очнувшись от долгой разлуки или несправедливой ссоры. Они лежали, мечтали, думали, строили планы, и, как всегда бывает с влюбленными, не совсем точно слышали друг друга, но это не мешало им чувствовать близость и родство.

– Ведь все равно, Саша, обещай мне, мы отправимся с тобой когда-нибудь вместе искать Шамбалу. Ведь правда?

– Ну, конечно, конечно, – соглашался он, – главное, чтобы ты выздоровела, а потом мы будем всегда-всегда вместе. Я больше не хочу с тобой ссориться, я хочу быть с тобой всегда рядом, всегда.

– И я. Там, на Шамбале, мы найдем нашу святыню, ты помнишь? Это пещера Бинго. В ней, в пещере, живет особый дух, дух-огонь, он светит не освещая и жжет не опаляя, мы очистим себя в духе-огне от всех наших пустых и глупых желаний, от ссор, безумств и ненасытных вожделений вещного мира.

– А потом мы купим комнату, пусть у нас не хватает пока на квартиру, мы купим комнату, и это будет наше с тобой убежище, наша с тобой святая пещера, как ты говоришь…

– И когда мы очистимся от наших желаний, ты не представляешь, какая я стану прекрасная. И я. И ты. Мы будем просветлённые, от нас будет исходить свет, хотя для других мы останемся с тобой как будто прежние. Представляешь?

– Ну, и ребенка, конечно, заведем. Помнишь, ты всегда хотела раньше, мечтала, а я не понимал, дурак…

– Мы все бываем слишком глупые, но это проходит, когда нас направляет просветлённая истина… правда?

– Правда. Как я люблю тебя, если бы ты знала! Это ты, ты мой свет…

– И я. Я тоже люблю, Сашенька. Обещай, что мы поедем с тобой искать… ну, погоди, погоди, Саша…

– Ну конечно, конечно! – целовал он ее. – Я всё тебе обещаю, всё!

– Какой ты, оказывается, умный, проницательный, а я и не догадывалась…

Самое поразительное в их путешествии было то, что как раз когда они собрались уже уезжать из Ишима (Алена полностью выздоровела), на вокзале появились шесть молодых буддистов в оранжевых хитонах во главе с девятнадцатилетним далай-Алешей.

Это было невероятно, но это факт: они возвращались из своего путешествия по Алтаю и вот остановились в Ишиме, – вдруг Алена с Сашей еще здесь? Так и оказалось.

Как она расспрашивала их, с каким обожанием и как просветлённо она смотрела на них!

– Ну, видели вы, нашли святую пещеру? Как она? где? какая?

– Нет, – загадочно и отрешенно улыбался далай-Алеша, – не нашли. На этот раз – не нашли. Но мы обязательно ее найдем. И гору Шамбалу, и святой дух-огонь Бинго.

– Неужели не нашли? Неужели не видели? – как-то совсем по-детски не верила Алена.

– Найдем, обязательно найдем, – уверял далай-Алеша. – Если не найдем, дух-огонь сам снизойдет к нам. Если, конечно, мы этого заслужили…

Нужно было видеть Сашу в эти минуты: какое у него было недоуменное, горестное, несчастное лицо.

На Урале, в поселке Северный, в гости к Майе Баженовой пришли старики Капитоновы – Константин Иванович с Верой Петровной. Не часто такое случалось, Майя даже растерялась немного. Но поскольку Вера Петровна с порога вручила хозяйке дома банку земляничного варенья, сразу стало ясно, что делать и над чем хлопотать. Майя включила расписанный красными маками электрический самовар, засуетилась вокруг стола, поставила чашки, блюдца, разного своего варенья тоже не забыла, ну и широко распахнула руки:

– Милости прошу, дорогие гости, на чашку чая!

Дома никого не было: Николай, муж, на работе (он милиционер), дочка Люба в школе, а Андрюша (старший сын) – тот давно в Екатеринбурге живет, учится в Уральском политехническом университете.

Поначалу разговор не получался, гости то ли стеснялись чего-то, то ли просто не решались выложить, зачем, собственно, пожаловали.

– Недавно Антон Иванович Гудбай приезжал, от твоего папы привет передавал. Ты, конечно, знаешь…

– Да, он тоже у нас был. Каким-то чудным мне показался.

– Правда? Почему? – удивились старики Капитоновы.

– То улыбается, то чуть не плачет. Не поняла я его. – И вдруг поинтересовалась: – А правда, он внешне на папу похож?

– Да, да, Майя, мы тоже обратили внимание: вылитый Георгий Баженов. Вот что значит друзья детства. Очки у обоих, борода, взгляд… Удивительное дело.

– Ах, как я по папе соскучилась! – вздохнула Майя. – И когда он только приедет?

– Не собирается папа в гости?

– Он все время собирается, всю жизнь, – рассмеялась Майя. – У нас с ним как: он на Урал все хочет вернуться, навсегда, а я в Москву хочу уехать, тоже навсегда. Прямо антагонизм какой-то!

Майя продолжала смеяться, и старики тоже весело рассмеялись.

– Ну что ж, может, когда и вернется, – заключил Константин Иванович. – Хорошо бы было. Он ведь для нас не просто Геруська или Герочка, друг нашего сына Виташи, он для нас большой писатель Георгий Баженов. Мы, в отличие от многих, все произведения его читаем. Замечательный писатель! Как он человека-то знает, как он его чувствует!

– Слышал бы он вас сейчас… А то все повторяет в последнее время: не нужны мы никому, писатели. И прежде всего сами себе не нужны.

– Да, время такое. Время вразброд, как говорится, – вздохнул Константин Иванович.

– Никому сейчас не сладко.

– Вот-вот… А мы, значит, Майя, мы к тебе с просьбой. Может, она нелепая покажется. Но ты уж нас уважь, стариков…

– Да пожалуйста, пожалуйста…

– Ты когда папе писать будешь или, может, при встрече, как увидитесь, ты ему расскажи о нас всю правду. Он писатель, он поймет.

– Да какую правду-то? – удивилась Майя.

– Когда Антон Иванович у нас был, мы ему про золото рассказывали. Ну, ты, наверное, слышала: наш попугай Бинго в собачьей будке нашел?

– Да, слышала, даже в газете «Рабочая правда» читала. Вам четыре тысячи рублей в награду, кажется, выписали.

– Ну да, четыре тысячи. Плюс путевки в санаторий.

– Счастливые. Поздравляю вас от души!

– Спасибо, Майечка, детка, – закивали старики Капитоновы в такт. – Но понимаешь, Антон Иванович историю нашу услышал, смеялся много, очень она ему понравилась. А про главное не узнал.

– Про что?

– А про то, откуда золото-то оказалось в будке.

– Может, ему неинтересно это? – предположила Майя. – Вы пейте, пейте чай-то, тетя Вера, а то остывает…

– Может, и так, – заключил Константин Иванович. – Но ведь он эту историю обязательно отцу твоему расскажет, Георгию Баженову, и что получится?

– Что? – не поняла Майя.

– А то получится, что и Георгий Викторович не поймет, откуда золото там оказалось. Вдруг писать об этом будет, а ему не поверят: вранье, мол, откуда в собачьих будках может золото быть, которое какой-то попугай Бинго нашел?

– Ну, все бывает, – предположила Майя.

– Нет, мы хотим, чтобы писатель Георгий Баженов точно узнал, откуда в будке золото. И чтобы ты, Майя, сообщила ему об этом. А то мы, не ровен час, старики уже, можем и Богу душу отдать.

– Хорошо, передам обязательно. Только дай вам Бог здоровья самим рассказать ему об этом.

– Нет, нет, слушай… Края тут у нас золотоносные были, сама, конечно, знаешь и слышала, так вот отец ее, – Константин Иванович ткнул пальцем в Веру Петровну, – золото-то долго искал, всё на Красной Горке пропадал или в Гумёшках. Петр Никандрович его величали, ты его и в живых не видала, он до войны еще помер. И вот всю жизнь воевал он с женой своей, матерью ее, – показал опять старик Капитонов на свою половину, – Елизаветой Ивановной ее звали. Елизавета Ивановна заполошная была, мать-то Верина, всё, бывало, кричала на мужа: «Вот жлоб так жлоб, кусок золота нашел, а щи деревянной ложкой хлебает!» Никто понять ничего не понимал, о чем она (может, и догадывались), а только Елизавета-то Ивановна, видать, знала, что нашел-таки Петр Никандрович золотишко, нашел да так его упрятал, что упаси Боже и найти кому. А упрятал он его в собачью будку, в ту еще, в старую, в которой злодей Полкан жил. У нас когда новый щенок появился, Динго, с ним всё Виташа да Антон с Герочкой возились, любили его, так вот когда Динго появился, я новую будку сколотил, на месте старой. А там, видать, в старой-то будке, и зарыл золото Петр Никандрович: кому в голову придет лезть туда? Да и никому неохота с Полканом связываться – враз загрызет. А история-то такова, что жил-жил Петр Никандрович, да в одночасье и помер. Вместе со своей тайной. Это уж мы, позже, нашли золото в будке, да и то не мы, а попугай Бинго. Но для нас это загадка страшная: откуда он про золото узнал?

– Может, вы про золото часто говорили, – предположила Майя.

– Ну, почему часто? Говорили, конечно, иногда… Так, к слову.

– Но все-таки говорили? Само слово – золото?

– Конечно. – Старики Капитоновы недоуменно переглянулись друг с другом.

– Вот и отгадка, – улыбнулась Майя. – Попугаи – они очень умные птицы. Слова быстро запоминают.

– Слова – это да. Это можно понять. Он все повторял: «Я знаю, где золото лежит! Я знаю, где золото лежит!» Но откуда он знал: где конкретно? То есть конкретно в собачье будке?

– Этого я не понимаю, – задумалась Майя Баженова.

– Вот и мы не понимаем.

Посидели немного, помолчали.

– Так что спасибо, Майечка, за чай, а мы пойдем, пожалуй. Только просьбу-то уважь: расскажи отцу про это обстоятельно, со всеми деталями.

– Конечно, расскажу, обязательно, – пообещала Майя. – Только вот сомневаюсь: нужна ли ему вся эта история?

– А ты не сомневайся. Он – Георгий Баженов, писатель, и врать не должен, а то мы подведем его тут с нашим золотишком.

– Ах, золотишко, золотишко… – пропела Майя на какой-то одной ей известный мотив и рассмеялась. И старики так же, как и она, весело, отходчиво-простодушно рассмеялись.

– Я не знаю, что со мной происходит, но, кажется, я беременная, – призналась однажды Антонина Ивановна.

– Ты уверена? – изумился Антон Иванович.

– Ты не бойся, у меня нет к тебе никаких претензий. К тому же, может быть, я беременна не от тебя, а еще от Тимура.

– Но ты уверена? – А что он мог еще спросить, Антон Иванович, если в голове у него была сплошная сумятица.

– Ты понимаешь, Антон, я тебе так благодарна. Ты, можно сказать, вытащил меня с того света. Буквально спас меня. И за одно это я тебе обязана до конца жизни.

– Ну что ты, что ты…

– Но ты не только спас меня. Ты подарил мне много прекрасных минут. Ты вселил в меня надежду.

– Ты преувеличиваешь…

– Да, именно надежду. И я хочу, чтобы между нами все было ясно и понятно с самого начала.

– О чем ты?

– Антоша, что бы ни было, я буду рожать. У меня не было, нет и не будет к тебе никаких претензий, но ты должен понять: мне нечем жить. Мне нечем было жить, а теперь у меня появилась надежда: у меня будет ребенок! Это мое спасение. Это мой свет в окне. Это всё для меня!

– Да, но…

– Ну скажи, зачем, ради чего мне еще жить? Помнишь, ты сказал однажды поразительную вещь: «Все хорошее возникает как будто из ничего, из ниоткуда». Помнишь?

– Да, что-то такое я говорил…

– Это меня потрясло тогда, эти твои слова. Не любовь, не ласка, не сострадание твое, а именно эти слова поразили меня. Если бы ты не пришел тогда и не сказал этих слов, я бы не жила больше. Я так решила. Я сидела тогда одна, на кухне, и именно так думала.

– Да что ты говоришь, что ты говоришь такое?! – несколько театрально возмутился Антон Иванович.

– Именно так, Антоша. И вот явился ты: как чудо, как свет небесный. Появился именно из ниоткуда, из ничего.

– Ну, это ты, конечно, преувеличиваешь…

– Нет, нет, не преувеличиваю, этого нельзя понять, если не знать тогдашнего моего состояния. Я не преувеличиваю, я скорей преуменьшаю ту тайну, которая вдруг открылась мне через твое появление.

– Ну, что ты… «тайна», «появление»…

– А по-другому нельзя. Не получится, чтобы было понятно. Ах, как мне объяснить тебе… Ты вернул меня к жизни. Никогда не знала, не думала, что одно слово, один поцелуй буквально могут вернуть человека с того света. Сколько слышала и читала о всяких там шекспировских страстях и прочем, – как это было далеко для меня, одни слова, одна пустота! А ты пришел – и все совершенно развернулось в моей жизни. Это в самом деле чудо!

(Неизвестно почему, отчего и как, но Антону Ивановичу было очень стыдно слушать все эти слова. Очень стыдно. И нельзя было понять, уяснить, осознать до конца причину стыда…)

– И поэтому я хочу сказать тебе, дорогой ты мой человек, спаситель мой, что я ни в коем случае не буду камнем у тебя на шее. Мой ребенок – это мой ребенок. От тебя ли он будет, а может, еще от Тимура, но это мой ребенок, только мой и ничей больше. Потому что он и я – это нечто единое, это смысл моей спасённой жизни. Ты спас мою жизнь, но смысл моей жизни подарит мне только ребенок. Ты понимаешь?