Текст книги "Тостуемый пьет до дна"

ЦК – это ЦК, а Вова – это Вова

На следующий день мне надо было срочно вылетать в Москву. (Приемные экзамены на Режиссерских курсах.) В авиакассе мне сказали, что на сегодня билетов нет. Я показывал свое мосфильмовское удостоверение, говорил, что очень надо, врал, что срываются какие-то важные съемки, мне сочувствовали, но разводили руками – ничем не можем помочь, билетов нет. Тогда я пошел к своей тетушке – Верико Анджапаридзе. Верико сразу же позвонила министру грузинской авиации. Министр авиации сказал, что для племянника самой великой актрисы в мире у него всегда билеты есть. Минут через пятнадцать он перезвонил, извинился и сказал, что сегодня, оказывается, особый день и билетов нет. Билеты есть на завтра, на любой рейс.

Тогда я позвонил в ЦК, Дэви Стуруа.

Дэви сказал, что билет – не проблема. Я ему сообщил, что Верико говорила с министром, и тот сказал, что сегодня какой-то особый день, и билетов нет.

– Ну, министр – это министр, а ЦК – это ЦК.

Через десять минут и Дэви сказал, что билетов на сегодня действительно нет. Особый день.

И я пошел в гостиницу.

По дороге зашел в «Воды Лагидзе» выпить вкусной газировки, которую очень люблю, там встретил Вову Мартынова. Вова Мартынов – тбилисский «свой парень», то есть человек, которого знали все и который знал всех. Он спросил по-грузински:

– Что ты такой грустный?

Русский Вова говорил со мной только на грузинском, считал, что мне нужна практика.

Я ему сказал о проблеме с билетом.

– Э! Я думал, у тебя действительно что-то случилось! Пойдем и возьмем билет!

– Билетов на сегодня нет.

– Для нас, Гия, билеты у них есть! Пошли!

Народу в кассе было очень много, к окошку не подойти. Вова, высокий и широкоплечий, снял кепку, вытянул руку с кепкой вверх, приподнялся еще на цыпочках и крикнул на весь зал:

– Нана, это я, Вова! Посмотри сюда! Кепку мою видишь?!

– Вижу твою кепку, Вова! Что хочешь?

В Тбилиси было две джинсовых кепки, одна у Вовы, вторая – у знаменитого футболиста, форварда сборной СССР, Давида Кипиани.

– Один билет в Москву на час пятнадцать! – крикнул Вова.

– Паспорт давай!

Вова взял у меня паспорт и попросил передать его в кассу.

– Подожди! А деньги? Деньги возьми! – сказал я.

– Деньги я ей отдам, не волнуйся, – сказал Вова. (У меня он денег не взял, когда я начал настаивать, он сочувственно посмотрел на меня и сказал, что я совсем обрусел.)

На самолет я успел. Летел и думал:

«Министр – это министр, ЦК – это ЦК, а Вова – это Вова!»

Чей-то папаша

Продолжение

Через неделю мне позвонил Сурин и спросил:

– А ты убежден, что твое кино Мжаванадзе понравилось?

– Да.

– А почему тогда не сообщают? Вчера на встрече с прокатчиками министр опять проехался по «Мосфильму». Сказал, что сняли такое безобразие, как «Не горюй!».

– Может, они сообщили, а министр не боится Мжаванадзе?

– Кандидата в члены Политбюро – не боится?! Он что, Александр Матросов?! (Легендарный герой Великой Отечественной войны.)

Еще прошла неделя, и мне опять кто-то сказал, что министр снова ругал картину. Я понял, или министр – Александр Матросов, который ничего не боится, или Дэви – Павлик Морозов, который смело предает родных и друзей.

А 25 августа (я точно помню дату, потому что это день моего рождения) министр картину похвалил. Случилось это так.

Кабинеты министра и его заместителя Баскакова были друг напротив друга, с общей приемной. Народа в этой приемной всегда было полно. Но все к заместителю Баскакову – к министру никто не ходил, потому что он никогда ничего не решал. В тот день в приемной сидели: директора кинотеатров, ректор ВГИКа и мультипликаторы во главе с Котеночкиным (режиссером знаменитого мультфильма «Ну, погоди!») – все к Баскакову.

Вдруг дверь кабинета министра распахнулась, вышел министр, оглядел присутствующих и сказал твердо:

– Фильм «Не горюй!» – хороший и нужный фильм! И хватит об этом!

Котеночкин тут же позвонил мне и сообщил, что министр картину хвалит. Примерно через час позвонил Сурин и сообщил, что фильму «Не горюй!» присвоили первую категорию. А ближе к вечеру позвонили из иностранного отдела Госкино и сказали, что фильм посылают на фестиваль в Аргентину, в Мар дель Плато.

Спасибо за подарок ко дню рождения!

Третья встреча

^{Последняя}

В 1978 году раздался звонок:

– Георгий, здравствуй, это Василий Павлович беспокоит.

– Здравствуйте, Василий Павлович!

– Георгий, ты меня совсем забыл, я уже год в Москве, а ты ни разу не позвонил!

– Василий Павлович, извините, но у меня нет вашего телефона.

Мжаванадзе я вообще никогда не звонил и видел его всего три раза – два раза в Доме приемов на Воробьевых горах и один – в Тбилиси, когда показывал «Не горюй!».

Мжаванадзе сказал, что слышал, что я снял фильм про Грузию, и спросил, не смогу ли я его показать. Я предложил посмотреть фильм послезавтра, в среду днем, на «Мосфильме».

Чтобы получить на «Мосфильме» просмотровый зал, нужно было разрешение директора студии. Я пошел к директору (директором «Мосфильма» уже был Николай Трофимович Сизов). Сизов разрешение подписал и спросил, кому я буду показывать фильм. Я сказал – Мжаванадзе. Сизов возмутился:

– Ты еще Подгорного позови! Давай бумагу назад, я отменяю зал!

(Мжаванадзе «за неполное соответствие» отправили на пенсию уже почти два года назад, а Председателя Верховного совета СССР Подгорного – совсем недавно, на прошлой неделе.)

Я сообразил, что зря упомянул Мжаванадзе, и соврал, что зал просил Вахтанг Кикабидзе, чтобы показать фильм Алле Пугачевой и Иосифу Кобзону. А про Мжаванадзе я оговорился, перепутал с Кикабидзе.

– Вот так и напиши, что просишь зал для показа артистам, – сказал Николай Трофимович.

Мжаванадзе приехал на «Мосфильм» с женой. Фильм посмотрел, похвалил, поблагодарил, и они уехали. А я расстроился.

На тот просмотр я пригласил еще человек двадцать знакомых, которых не смог пригласить в Дом кино (не хватило билетов). Были и грузины. Я не надеялся, что мои гости, увидев Мжаванадзе, будут прыгать от радости, но думал, что они отнесутся к нему с уважением. Ничего подобного! Когда он пришел, некоторые сухо кивнули, а остальные вообще сделали вид, что его не заметили. Старика даже в дверь первым не пропустили.

Мне было стыдно.

Ленин, а Ленин, на меня посмотри!

Когда Сталин умер, его положили рядом с Лениным, а на гранитной плите над входом в Мавзолей написали: «Ленин – Сталин». А потом подумали-подумали и решили Сталина оттуда убрать.

В 1956 году в Тбилиси, в садике на набережной, возле памятника Сталину собрался по этому поводу митинг. Ораторы говорили, что Сталина надо оставить в Мавзолее, он такой же хороший, как Ленин (Ленин стал таким плохим, как Сталин, намного позже).

В тот же день Мжаванадзе позвонил Хрущев и предупредил, что если он – Мжаванадзе – немедленно не наведет порядок, то он – Хрущев, депортирует всех грузин в Казахстан, куда Сталин депортировал чеченцев.

Министр МВД Грузии предложил разогнать митингующих водометами, но Мжаванадзе не согласился: там пожилые люди, дети – простудятся. «Два-три дня поговорят-поговорят и разойдутся по домам». Василий Павлович, боевой генерал и лихой вояка, в жизни был человеком мягким. Но министр внутренних дел Грузии подчинялся всесоюзному министру и все-таки применил водометы. Но, чтобы не обидеть своего первого секретаря ЦК, не на большом митинге – у памятника Сталину, а на малом – в сквере у оперного театра. Но, когда вода в пожарных машинах кончилась, митингующие снова вернулись в садик.

Утром на второй день (митинг продолжался три дня) к памятнику подъехал грузовик, в кузове которого, обнявшись, стояли Сталин и Ленин, – драматический театр города Гори командировал на митинг актеров в костюмах и гриме вождей пролетариата.

Распорядитель митинга объявил в микрофон: единомышленники из Гори прислали Ленина и Сталина, чтобы все видели – Ленин и Сталин любили друг друга! И Ленин считал Сталина верным ленинцем!

– Пусть Ленин пожмет руку Сталину! – крикнули из толпы.

И Ленин пожал руку Сталину.

– Пусть поцелует! – попросили из толпы.

И Ленин поцеловал Сталина.

– И Сталин тоже пусть поцелует Ленина! – потребовали из толпы.

И Сталин поцеловал Ленина.

– Пока не разденутся и не лягут, у них ничего не получится! – крикнул кто-то.

Все засмеялись.

– Прошу цирк не устраивать! – распорядитель митинга сердито постучал по микрофону. – Мы здесь важные вопросы решаем!

Слово предоставили поэту, который прочитал свои стихи о Сталине.

Ленин и Сталин простояли в кузове грузовика весь день. Ленин время от времени выкидывал вперед правую руку (как это делал актер Щукин в фильме «Ленин в Октябре») и выкрикивал: «Да здравствуют Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин!» А Сталин посасывал трубку и медленно, по-сталински, расхаживал по грузовику – два шага туда, два обратно (как это делал актер Геловани в фильме «Падение Берлина»). Изредка Сталин слезал с кузова, прятался за грузовик и, жадно затягиваясь, выкуривал сигарету «Дукат». (Трубкой он затягиваться не умел: кашлял.)

На следующий день митинг продолжился. Сталин и Ленин с утра снова стояли на боевом посту. К митингующим тбилисцам присоединились приехавшие из других городов «сталинисты». Однорукий старенький полковник из Краснодара сказал, что написал речь, но не будет ее читать, просто задаст пару вопросов Владимиру Ильичу:

– Ленин, а Ленин! Сюда смотри! Вот скажи народу, кто для тебя Мавзолей построил?! Кто?!

– Сталин? – неуверенно спросил Ленин.

– А кто все твои заветы выполнил? Кто, Пушкин?

– Зачем Пушкин?! Товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович все выполнил, – сказал Ленин с грузинским акцентом.

– А теперь, когда его из Мавзолея выносят, почему ты молчишь?!

– Я? – растерялся Ленин.

– Ты на меня смотри, чего глазами бегаешь! Отвечай народу, почему?!

– Потому что он умер! – выручил Ленина Сталин.

– Правильный ответ! В этом все дело! Ленина нет, Сталина нет, и этим воспользовались ревизионисты и антимарксисты! Я предлагаю написать заявление и послать его в Китай товарищу Мао Дзэ Дуну…

– Товарищ полковник, – остановил его осторожный распорядитель, – не отклоняйтесь от темы.

В середине дня Сталин посмотрел на часы, кряхтя, слез с грузовика (ему было за семьдесят), подошел к распорядителю и сказал ему что-то на ухо.

– Товарищи, – обратился распорядитель к народу, – Сталин просит, чтобы мы его отпустили, у него вечером спектакль. Отпускаем?

– Нет! Не отпускаем!

Тогда Сталин взял микрофон и взмолился:

– Товарищи, у меня замены нет: спектакль сорвется! Разрешите отлучиться! Очень прошу!

– А Ленин?

– Ленин остается, Ленин будет с вами, – сказал Сталин. – Робик, скажи им! – обратился он к Ленину.

– Ребята, – закричал Ленин. – У меня на этой неделе спектаклей нет! Я все время буду здесь с вами стоять! Сколько скажете – столько и буду!

– Поклянись! – потребовали из толпы.

– Клянусь мамой! – закричал Ленин.

Кончилось все трагично. По приказу из центра в город вошли войска МВД. Были убитые.

Хождение по мукам

Я решил снимать «Гекльберри Финн» Марка Твена.

В Госкино сказали:

– Валяй.

И мы с Викторией Токаревой сели писать сценарий. Но тут позвонил Калатозов и предложил быть сценаристом в совместном советско-итальянском фильме. Сценарист с итальянской стороны – отец итальянского неореализма Чезаре Дзаватини, в главной роли – звезда мировой величины Альберто Сорди, продюсер – киномагнат Дино Де Лаурентис, режиссер – он, Калатозов.

Сорди хотел сыграть простого рабочего. Лаурентис просил, чтобы в фильме было обязательно путешествие на корабле по Волге. Калатозову же хотелось, чтобы в фильме был пожар. И это все, что он на данный момент может сообщить.

Я сказал, что это предложение – большая честь для меня, но принять его я не могу: осенью должен запуститься с «Гекльберри Финном».

Калатозов сказал, что съемки планируются этим летом, поэтому сценарий должен быть готов к июню. И у меня останется еще уйма времени на «Гекльберри». Подумайте и позвоните.

– И думать нечего, – сказала Вика. – Никуда твой Гекльберри не денется!

Феноменале!

Дзаватини не прилетел ни через две недели, ни в мае, ни в июле. Прилетел он только в середине августа. Поехать по Волге на пароходе нам не удалось, потому что в Астрахани случилась холера, и был объявлен карантин.

Классика неореализма поселили в гостинице «Советская», и каждое утро я и два переводчика – Володя Вартанов и Валера Серовский – ездили к нему работать. Я рассказывал сюжеты, которые придумал, пока его ждал, а он говорил, что ему трудно судить, потому что он Россию видел мало.

Обычно мы с Валерой приезжали пораньше и внизу, в ресторане, угощали классика завтраком. Однажды за соседним столиком завтракали две женщины, судя по внешнему виду – руководящие работники из провинции: высокие прически, строгие кофточки, значки на лацканах темных пиджаков. Перед ними на столе лежали бумаги и стояли тарелки с едой – они ели и одновременно работали. А еще стояли два фужера и бутылка водки. Дамы наполняли фужеры и выпивали. Не чокаясь, не морщась и не закусывая.

– Водка?! – удивился Дзаватини.

– Вода, – солгал я.

Но тут бутылка кончилась, дамы подозвали официанта, он принес еще бутылку – это уже была точно водка. Дамы так же, не чокаясь, ее выпили, расплатились, встали и ушли. Они даже не раскраснелись. Такое и мне было в диковину.

– Феноменале! – воскликнул отец итальянского неореализма и записал что-то в свой блокнот.

Холера никак не кончалась. Через две недели мы наконец договорились, что итальянского героя будут звать Альберто, а русскую героиню Маша, и Дзаватини объявил, что ему пора домой:

– Напиши ты, Данела. А я потом поправлю.

Он подарил мне два своих рисунка (во время работы он все время рисовал цветными мелками). И улетел.

Ружье, которое выстрелило

Я попросил Токареву мне помочь. Мы с ней записали сюжет, который нравился Калатозову, и сдали в Госкино.

И тут вдруг со скандалом снимают директора «Мосфильма». Причина скандала – два года назад во время съемок фильма «Красная палатка» итальянцы подарили директору охотничье ружье. Все об этом знали (директор все время хвастался этим ружьем), но скандал почему-то понадобился сейчас.

Все наши начальники перепугались и, на всякий случай, заявили, что к новому итальянскому проекту режиссера Калатозова никакого отношения не имеют.

– Но вы же сами вызывали Дзаватини! – опешил Калатозов. – Устраивали встречи, банкеты! Зачем?!

– В порядке культурного обмена, – заявили они.

От такой наглости у Калатозова стало плохо с сердцем, и он попал в больницу.

Проект заглох. И мы с Токаревой продолжили работу над «Гекльберри Финном». Только взяли разгон – звонок, вызывают в Госкино: работа над совместным фильмом возобновляется, итальянцы хотят, чтобы режиссером этой картины был я.

– Я?! А Калатозов?

– Михаил Константинович болен. Ну и возраст…

Я сказал, что снимать не буду.

– Почему?

– Потому что я стою в плане с «Гекльберри Финном».

– План не Библия, – сказали мне. – И не конституция. Его можно корректировать. В мае прилетит Сонего, сценарист, который обычно пишет сюжеты для Сорди, напишешь с ним сценарий, быстренько снимешь фильм, а потом запустим тебя с твоим «Гекльберри».

И я поехал к мастеру советоваться.

Верное сердце Брамса

– Я этот фильм ни за какие блага в мире снимать не буду! – сказал Калатозов.

– И я не буду!

– А вот вам, Гия, я не советую отказываться. Во-первых, для вас полезно поработать с западной группой. А во-вторых, с вас не слезут, пока не сделаете то, что они хотят.

Михаил Константинович прошелся по комнате, достал с полки пластинку и спросил:

– «Верное сердце» Брамса. Помните?

Помню.

Летом, еще когда мы работали с Дзаватини, я как-то поехал к мастеру советоваться. Михаил Константинович сидел за столом и рассматривал в лупу пластинку с собачкой и граммофоном на этикетке. Держал он пластинку особым способом, большим пальцем за кромку, мизинцем за дырочку, чтобы не прикасаться рукой к поверхности. (Калатозов был страстным коллекционером пластинок.) Он усадил меня рядом, дал мне лупу и повернул пластинку ко мне.

– Пате и Гамон. Коллекционная. Володя Марон подарил (Марон – постоянный директор Калатозова). Посмотрите.

Я посмотрел в лупу и увидел на пластинке черные бороздки.

– Видите, какие дорожки? – с гордостью спросил он.

– Вижу. Очень хорошие дорожки.

– Поэтому и звук соответствующий. Брамс, «Верное сердце». Знаете?

– Нет.

– Изумительная мелодия, – он поставил пластинку на диск, включил проигрыватель, пластинка закрутилась. Затем достал из ящичка щеточку с перламутровой ручкой в виде скрипичного ключа и приставил ее к пластинке.

– Колонок, идеально снимает пыль, – объяснил он.

– Она же новая.

– Пыль всегда есть. За пластинками надо ухаживать. Иначе это не пластинки.

Он выключил проигрыватель, аккуратно, своим способом, снял пластинку, спрятал ее в конверт и поставил на полку в ряд с другими.

– А Брамса мы не послушаем? – удивился я.

– Обязательно послушаем. Снимем фильм и послушаем. Я загадал, что «Верное сердце» мы заведем в последний съемочный день этого фильма, – сказал Калатозов.

И вот теперь он поставил эту пластинку на диск проигрывателя и включил.

Звучала музыка Брамса. За окном падал снег. Михаил Константинович стоял у окна ко мне спиной, и я впервые увидел, что мой мастер, всегда прямой и подтянутый, сейчас по-стариковски сутулится.

В следующий раз «Верное сердце» Брамса я послушал через несколько лет, когда взял пластинки из коллекции Калатозова у его сына, моего друга Тито, чтобы переписать их на магнитофон. Михаила Константиновича тогда уже не было. Сердце.

По Волге

Родолфо Сонего с женой Аллегрой и сыном Джулио прилетел в начале мая. И мы с Токаревой, с двумя переводчиками, Вартановым и Серовским, с директором будущего фильма Карленом Агаджановым и с семейством Сонего поплыли по Волге на корабле.

Из той поездки мне запомнилось, что Джулио ел арбузы с горчицей, Аллегра записывала все слова, какие слышала, и потом выясняла, что они означают (таким образом она изучала русский язык). А Сонего – автор сюжетов многих знаменитых итальянских фильмов («Рим в 11 часов», «Похитители велосипедов», «Журналист из Рима») предлагал сюжеты, и они были интересны, но мы говорили, что в Госкино это не пройдет.

Корабль был туристический, время от времени причаливал к берегу, чтобы пассажиры могли порезвиться и искупаться. И каждый раз матросы бегом несли стол, стулья и машинку, устанавливали их в тени деревьев, подальше от купающихся. Агаджанов звал:

– Сценаристы! Садитесь, пишите!

Он, как опытный производственник, понимал, что времени крайне мало, а мы только стоим на палубе, треплемся, треплемся, и не написали ни строчки!

– Вернемся в Москву, напишем. Здесь тесно, душно и шумят! – объяснял я.

Вот он и организовывал – простор, прохладу и тишину.

Так и доплыли до Волгограда. Приятное было путешествие!

Между прочим. После этого на Волге я был в 1999 году, когда мы там снимали фильм «Фортуна». Все изменилось. Не было роскошных трехпалубных теплоходов с шумными интуристами. Не было бесконечных танкеров и барж. Не было веселых людных деревень.

В затонах гнили проржавевшие остовы. Деревушки опустели и почернели… Остались древние старики и старухи. А на них, почти на каждом, по-английски написано: «Adidas», «Nike», «Coca Cola».

Идет по мертвой деревне старик в облезлой ушанке, в подшитых валенках, в застиранной фуфайке, а на груди его красуется жухлая надпись: «Manhattan Bank».

Лезгинка

Мое первое путешествие по Волге состоялось, когда мне было пять лет и мама взяла меня в турпоездку на пароходе по Великой реке. Когда осматривали Кострому, мама сильно подвернула ногу, поэтому ходить не могла и лежала в каюте. Я услышал, как она говорила соседке (по каюте), что из-за ноги не успела получить в Костроме перевод и просила одолжить нам рублей пять до Москвы. Но я знал, что брать деньги в долг нехорошо. «Надо жить по средствам, – говорила моим родителям бабушка, когда они в очередной раз звали гостей. – Главное – не залезать в долги». Я решил заработать деньги сам. Вышел на палубу и стал спрашивать пассажиров, хотят ли они посмотреть, как грузины танцуют лезгинку. Они хотели.

«Асса!» – выкрикнул я, расставил руки и побежал по кругу. Публика была доброжелательна к юному джигиту: улыбались, хлопали в такт, подбадривали выкриками.

Закончив танец, я подпрыгнул и упал на колени. Потом снял тюбетейку и обошел зрителей. Набрал полную тюбетейку мелочи (а кто-то даже бумажный рубль положил) и отнес маме:

– На! Не влезай в долги!

Мама очень огорчилась:

– Не делай так больше никогда. Ты нас с папой этим позоришь.

А потом, сильно хромая, она ходила по кораблю, выясняла – кто сколько дал, и раздавала деньги. Мне было обидно. Я понимал, что мама поступает очень глупо – я так старался ей помочь не залезать в долги, даже коленки содрал, а она все пускает на ветер!

Но я промолчал: зачем спорить с женщиной, у которой болит нога.