Текст книги "Понять Россию. Опыт логической социологии нации"

Православие

Религиозная идентичность вообще может расцениваться как высшая форма идентичности, т. е. относящаяся к группе идентичностей, не допускающих множественности и дуализма типа советский грузин или американский ирландец. Давно уже подмечено, что человек не может быть наполовину католиком и наполовину мусульманином.

При всем многообразии религиозных культур вряд ли кто-то будет отрицать, что православие всегда было в России не только религиозной основой титульного народа, но и идеологией власти. Даже сегодня при всем стремлении к показной политкорректности в отношении к исламу, наше высшее руководство трудно представить в мечети накануне рамазана, однако же посещение им святых православных мест накануне Рождества широко транслируется и освещается в СМИ.

Сопоставление религий зачастую производится в категориях противопоставлений, когда доказываются преимущества либо недостатки того или иного вероисповедания. Однако подобные оценки религий столь же малопродуктивны, как и попытки оценочного противопоставления рас или этносов. Мы есть те, кто мы есть по происхождению и по условиям развития. Т. е. конфессиональные предпочтения отражают специфику развития и являются производным действия совокупности конкретных исторических и геополитических процессов.

В этом смысле идеология православия, католицизма, ислама не только хорошо вписывается в авторитаризм, но служит для него эффективным инструментом воздействия на людей и основой вообще всех идеологических конструкций, воздвигаемых системой. Так же как англиканская церковь и протестантизм стали основой либеральной демократии в Англии и США.

Бессмысленно спорить, что есть лучше, ибо господствующая конфессиональность есть отражение приверженности большинства в обществе тем или иным идеалам общественно-политического самообустройства.

В этом смысле православие вполне адекватно двум краеугольным камням русской политической ментальности: государственному патернализму и общинному началу, деликатно названному Львом Толстым роевым.

Для протестантизма западного образца в России просто нет почвы. Не случайно даже такие великие реформаторы как Петр I и Александр I очень быстро осознали тщетность культивации его в России, и протестантизм до сих пор остается для русского человека экзотическим плодом чуждой культуры.

Впрочем, Россия имела своих, доморощенных «протестантов». И хотя духоборы (молокане, хлысты, скопцы и пр.) и исповедовали близкую к западному протестантизму этику «добрых дел», их стремление создать общины на основе коллективной собственности все же свидетельствовало, что они – продолжатели русской общинной традиции. Индивидуалистские начала, свойственные западным протестантам были чужды русским религиозным инакомыслящим.

Однако ж, если православие есть ключевой момент нашей культуры, то какова его роль в определении национальной идентичности?

Здесь примечательно следующее обстоятельство. Для западного мира христианство по происхождению было демократичным, оно выросло в низовой народной среде и лишь затем было использовано господствующими элитами Римской империи как официальная государственная религия.

Иное дело у нас. Христианство в его византийском варианте было перенесено к нам, когда оно уже приобрело все черты идеологии власти и использовалось древнерусскими князьями как инструмент централизации государства и укрепления в нем авторитарного начала.

При этом важно подчеркнуть, что ортодоксальная церковь, в отличие от римской, не претендовала активно на власть земную и была удобна именно как вспомогательный идеологический инструмент для формирующейся абсолютной монархии.

Поэтому в некотором смысле отношение к православной церкви в сознании русского народа уже изначально несло на себе печать дуализма. С одной стороны это было естественное стремление обрести небесное покровительство и успокоение в уповании на иную жизнь хотя бы в загробном мире. С другой стороны церковь отождествлялась с властью и была ей не сторожем (в смысле обуздания государственного произвола по отношению к обществу), а ее стражем (в смысле распространения государственного влияния и на духовную сферу общественного бытия).

Иное дело североамериканские штаты, в которых основу первопереселенцев составляли именно религиозные люди, и в некотором смысле именно конфессия создала государство, а не наоборот.

В свете вышесказанного было бы преувеличением говорить о глубокой религиозности русского человека. «Русский мужик произносит имя Божие, почесывая себе кое-где», – замечал Белинский в известном письме к Гоголю. Мы скорее склонны отправлять свою религиозность так сказать «на всякий случай», как проявление лояльности не только к царствию небесному, но и земным властям.

Отсюда и отношение к церкви – заискивающе-пренебрежительное. Скорее как отношение к плутоватым посредникам, чем как отношение к непосредственным производителям небесной благодати. Не случайно русский фольклор, который весьма точно отражает характер национального сознания, изображает священников более в иронических, чем уважительных тонах.

Любопытно отметить, что схожее отношение мы можем найти и в странах с католической религиозной традицией, близкой православию своей авторитарностью. Там священник также часто становится объектом не только иронии, но и сатиры.

Народное отношение к православию в России определялось и тем, что сама власть не особенно церемонилась по отношению церкви, рассматривая ее как инструмент своей идеологической машины. Достаточно вспомнить, что при Петре I церковь вообще стала фактически департаментом госаппарата.

Показательно и то, что коммунистический режим относительно легко насаждал у нас не только равнодушие к религиозной жизни, но и атеизм.

И все же можно предполагать, что роль православия как фактора идентификации будет все более возрастать под натиском, прежде всего ислама, китайской экспансии и влияния западной культуры. Даже не смотря на то, что отправление обрядов православной церкви уже не вписывается в практику повседневной жизни россиян.

Время как бы застыло в ортодоксальной церкви и потому современный человек, даже если он действительно искренне верующий, просто вынужден отдавать дань обрядовой традиции наспех, а потому он не успевает глубоко проникнуться церковной жизнью и как следствие его вера чаще всего вырождается в бытовое суеверие.

Однако оценка влияния православия на нашу историческую судьбу была бы не полной, если не отметить, пожалуй, самое важное. То, что определяет отношение русского человека к действительности и что, собственно говоря, хотя и широко известно, но далеко еще не осознано нами в полной мере именно как существенное для нас обстоятельство.

Речь идет о том, что ортодоксальное христианство предполагает страдание в земной жизни как предуготовление к жизни вечной. Успешность или не успешность на земле не имеют никакого значения для будущей жизни. Для нее имеет значение только праведность, под которой подразумевается, прежде всего, покорность жизненным обстоятельствам, данным нам как испытание Богом.

При этом спасение обретается не преодолением этих обстоятельств, а духовной отстраненностью от них и чем более человек страдает в этой жизни, тем более он достоин райских благ в будущем.

Оценка такой установки не может быть однозначной. Мы знаем периоды нашей отечественной истории, когда именно она сыграла ключевую роль в сплочении и выживании народа, как это было, например, во времена монголо-татарского ига.

И в то же время мы не можем отрицать, что именно эта же установка убивает в нас внутреннюю потребность активного противления обстоятельствам, порождает гражданскую пассивность, смирение перед силой. И смирение это мы преодолеваем лишь под чьим либо водительством, либо когда иссякнет наше долготерпение. Но никогда это преодоление не становится повседневным естественным состоянием народной духа.

В конечном счете, мы должны отдавать себе отчет в том, что такая религиозная установка, которая уже более тысячи лет составляет одну из основ нашего национального самосознания и которой мы проникнуты до мозга костей, даже не осознавая в полной мере этого факта, принципиально отличает нас от протестантских народов. Народов, для которых земная успешность есть первый признак Божественного благорасположения и основание для возвращения после смерти в райские кущи.

Именно в этой особенности религиозного восприятия действительности лежит ключ к пониманию нашего отношения к трудовой деятельности и вообще к обустройству своего земного бытования.

Особый вид политической и рабочей этики

Француз Жюль Гере в начале прошлого века посетил Америку, что вдохновило его на любопытные «Путевые очерки». Вот как он описывал повседневный деловой энтузиазм американцев:

«В ресторане Matin за завтраком я обратил внимание на господина, который каждые две минуты поднимался, чтобы взглянуть на биржевую котировку, развертывавшуюся в автоматическом аппарате. Я высказал по этому поводу свое удивление сопровождавшему меня американцу.

– Пойдите в ресторан на Бродвее, вы там увидите нечто получше. Я последовал его совету и как-то раз утром зашел позавтракать в „Savarin“, который расположен как раз в самом центре делового квартала.

Было страшно накурено. Места свободного ни одного. Повсюду царили лихорадочная торопливость и движение. За маленьким столиком, тесно прижавшись друг к другу люди наскоро глотали свое кушанье. Но они сравнительно с другими казались сибаритами, так как большинство ело стоя, не снимая шляп и не имея возможности даже прислониться. Они лаконично отдавали приказание лакеям, и кушанья через минуту уже подвались. Здесь все приготовлено заранее. Это необходимо уже потому, что посетители здешние никогда не завтракают больше десяти минут. Мне не оставалось ничего другого, как последовать примеру остальных. В четверть часа я съел кусок ростбифа, который совершенно готовый присылается из Чикаго, пудинг, ломоть сыру и чашку кофе. Рядом со мной стоял какой-то джентльмен, правой рукой он ел, а в левой, на которой было накинуто пальто, держал какой-то список цифр и пожирал его вместе с завтраком.

– Неужели они ни одной минуты не отдохнут после завтрака? – спросил я провожатого.

– Нет, они сейчас же бегут в свою контору и, не останавливаясь ни на одну секунду, чтобы поболтать со знакомыми, яростно набрасываются на работу и трудятся часов до шести, семи вечера. После этого они идут в клуб, выпивают там стакан-два виски или идут к себе домой, берут ванну, переодеваются, обедают, может быть даже поедут в театр и, прежде чем наступит полночь, уже лежат в постели. Завтрашний день будет такой же, как сегодняшний, и так всю жизнь» ²³.

Если эта картина поразила француза, то сколь далека была она от образа деловой деятельности в России! Такой деловой энтузиазм в России просто не мыслим. Я вспоминаю образы трудовой деятельности, созданные в русской литературе, и неизбежно прихожу к выводу, что собственно в большинстве своем и за редким исключением они представляют труд как тягостную повинность ²⁴.

Причем это касается всех, кто вовлечен в трудовую деятельность, начиная от предпринимателей и до рабочих и крестьян. Вот что пишет Борис Миронов – доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН, известный ученый, занимающийся исследованием трудовых отношений и рабочей этики в России:

«Трудовая этика большинства рабочих, как и крестьян, в пореформенное время была далека от протестантской. Они работали, как говорили современники, „только по понуждению голода и холода“. Труд рассматривали как тяжкую необходимость, имели весьма скромные притязания и работали ради удовлетворения своих скромных, главным образом, биологических потребностей».

«Православные российские работники, будь то крестьяне или рабочие, предпочитали умеренную работу и любили праздники не потому, что они были ленивыми или глупыми, а потому, что в их системе ценностей труд не занимал столь высокого места, как в системе ценностей работника, воспитанного в протестантской культуре. „Этика праздности“, характерная для всех традиционных обществ, больше соответствовала представлениям российского работника о хорошей жизни, чем этика напряженного труда. Российский православный народ вплоть до 1917 г. жил по принципам традиционной трудовой морали или по христианским заповедям, т. е. не превращал трудолюбие, деньги и время в фетиши, которым следует поклоняться. Время – не деньги, был он уверен, время – праздник!»

И далее: «Если бы в 1913 г. православные крестьяне имели празднично-воскресных дней столько, сколько фермеры в США (68 вместо 140), это дало бы дополнительно около 4,1 млрд человеко дней в год (72 дня умножаем на 57 млн крестьян в рабочем возрасте) и увеличило баланс рабочего времени почти на 20 %.

Если бы затраты в праздники на алкоголь употребить на улучшение сельского хозяйства, оно имело бы цветущий вид» ²⁵.

Впрочем, дело далеко не в том, что для всех традиционных обществ этика праздности вытекает из особенностей конфессионального религиозного сознания. Скорее сам русский человек искал в православной вере то, что можно было привлечь для обоснования и оправдания сложившегося отношения к труду. А само это отношение отражало реальность жизни, в которой русский человек собственно никогда не трудился на себя, а потому ему бессмысленно было накапливать богатства и проявлять трудовой энтузиазм.

Не природная лень, а именно труд на «чужого дядю» порождал желание как можно более расширить поле праздности, которое единственно можно было употребить на себя самого.

На самом деле рабочая, да и политическая этика русского человека исторически была предопределена тем, что он всегда был а)отлучен по меткому выражению известного славянофила Аксакова от государствования; б) крепостным либо у барина, либо у государства.

Отсюда в крови русских держать «кукиш в кармане» как по отношению к власти, так и по отношению к работодателю. И обманывать их не только не зазорно, но даже приветствуется в народном обиходе. Тот же Борис Миронов отмечает, описывая отношение к труду в дореволюционной России: «Обман администрации, мелкие кражи не считались грехом, скорее – молодечеством»²⁶.

Ничего по существу не изменилось и в советское время и даже сейчас. Любопытно, что уже в 2007 году газета «Московский комсомолец» публикует статью «Русские не идут» о проблемах, возникших на московских рынках после принятия центральной властью решения о «зачистке» торговли от приезжих с характерным высказыванием владелицы четырех торговых мест в подмосковном Новопеределкино: «А вообще, россияне – работники крайне ненадежные, вороватые, тут это каждый торговец знает, приходится следить за ними и каждые полтора-два часа забирать выручку, особенно летом. А то выйдет в туалет – и убежит. Или как у меня лично сколько раз бывало: поработает продавец пару дней и уйдет молча, даже ключи не отдаст»²⁷.

Как во всякой вынужденной работе не на себя самого важна демонстрация рабочего процесса, а результат для работника имеет второстепенное значение. Не способствует изменению этой установки и православная трудовая этика. Как отмечает Т.Б. Коваль, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института экономических проблем переходного периода и специалист в области сравнительного анализа социально-экономических проблем в христианских доктринах: «Профессионализм сам по себе не представлялся религиозной добродетелью в православии. Оно не призывало и к совершенствованию в рамках какой-либо одной профессии или сохранение верности ей, как то делало католическое и особенно протестантское богословие, осуждавшее труд вне профессии»²⁸.

Не в этом ли один из секретов того, что русские товары всегда отличались худшим качеством, а импортное (прежде всего западное) остается по сей день синонимом добротности и технологического преимущества?

От этого идет и наша повсеместная гражданская безответственность как по отношению к результатам работы, так и по отношению к своей судьбе – ее мы перепоручили власти.

Но в России государственное управление всегда было самодостаточно и самоцельно. Все его движение ориентировано на самого себя, а человек как таковой с его непредсказуемыми потребностями и запросами чаще всего является лишь помехой удобству комфортного бытования власти. И она уж никак не представляет себя обслуживающей общество.

Интересы людей как таковых интересны государству лишь в той степени, насколько оно заинтересовано в расширенном воспроизводстве лояльного ему населения. При этом пренебрежение личным достоинством людей и их интересами рассматривается властью как норма отношений, неизбежно становящейся нормой всей нашей жизни. Естественно общество отвечает государству тем же, что и отражается в особой российской этике отношений.

Покровительственность в отношении к соседям

Эта навязываемая покровительственность как вид имперского сознания явно прослеживается в присущем нам русским отношении «свысока» к народам, окружающим нас. Наше собственное холопское положение по отношению к власти вырывается спесью по отношению к другим народам.

Читаю в газете: «Русская любовь крепка – не вырвешься, задушим в объятиях. Мы привыкли считать Грузию милой, теплой окраиной. Своей. В смысле – нашей. Обижаемся, если грузин не может ответить по-русски, хотя сами, кроме „гамарджоба, генацвале“, ни слова не знаем» ²⁹.

Я думаю, что сказанное о Грузии относится и ко всем нашим соседям. Мы умиляемся тому, что болгары «совсем как русские и говорят почти по нашему» однако ж сами вряд ли снизойдем до того, чтобы узнать о Болгарии больше того, что там есть Шипка – то ли гора, то ли сигареты и известные еще с советских времен Золотые пески на черноморском побережье.

Мы до сих пор поражаемся «черной неблагодарности» прибалтов, которые воспользовались первой же возможностью ускользнуть из объятий большого брата и демонстрируют сегодня стойкую нелюбовь ко всему, что напоминало бы русскую опеку.

Мы с обидой напоминаем им, что спасли от поглощения гитлеровской Германией, однако справедливости ради стоит признать: то, что Сталин придушил Прибалтику меньше, чем Гитлер, не меняет дела в принципе. Безнравственно требовать, чтобы я уважал разбойника только за то, что он ограбил меня, но прибил не совсем, как это мог бы сделать его еще более бесчеловечный коллега.

И после войны никто не спрашивал латышей, литовцев и эстонцев хотят ли они оставаться с нами, а недовольных подвергли репрессиям и высылкам.

И то, что мы разгромили фашизм, еще не есть нравственное обоснование требования во что бы то ни стало оставаться с нами. Как не может быть нравственно обоснованным требование освобожденному из разбойничьего плена в знак благодарности навечно оставаться со своим освободителем.

Свобода по определению не может быть ценой благодарности.

То как развиваются наши отношения с соседями в последние годы ясно показывает, что у российской власти вызывает крайнее раздражение любая попытка ускользнуть от ее опеки. У нас нет реально дружественных и партнерских отношений ни с одной страной, граничащей с Россией. При этом федеральная власть выдает свои усилии по сохранению контроля над соседями за защиту интересов российского народа и устраивает циничные спектакли подобные тем, которые разыгрывались при участии органов санитарно-эпидемиологического контроля с запретом на поставки грузинских и молдавских вин, грузинской минеральной воды, молдавского мяса, украинского сала и т. д.

Парадоксально, но при всей очевидной показушности и политической подоплеке этих запретов они получали поддержку все же большинства россиян, хотя они также несли потери в результате этих запретов. Мало того, эти запреты стали поводом для вспышки ненависти и насилия к тем же грузинам.

Как-то я поделился своим удивлением с близким знакомым, посетовав, что в результате конфликта с Молдавией и Грузией большинство населения лишилось недорогих вин, которые по своим вкусовым качествам явно лучше продающихся у нас в этой ценовой нише российских, болгарских и даже тех, у которых на этикетках обозначено, что они произведены в Испании или во Франции.

– Чудак человек, – ответил мне товарищ, – большинство населения у нас пьет водку и не пьет «Цинандали», а те, кто ценит и пьет виноградные вина, как правило, люди высокого достатка и они пьют элитные вина. А если учесть нашу предрасположенность к ксенофобии, то не стоит удивляться, что мы всегда рады, когда удается насолить «черножопым». Даже себе в убыток. А что касается нашего всеобщего высокомерия по отношению к соседским малым народам, – продолжил он, так холопы на барском дворе всегда презирали простой люд со дворов, в которых господа помельче.

В свое время выдающийся русский философ Николай Бердяев эту последнюю мысль интеллигентно выражал так: «Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение»³⁰.