Текст книги "Сулла"

6

Войско двигалось довольно быстро, но не очень. Сулла полагал, что не столь уж важна нынче быстрота шага, сколь важно сохранить силы перед последним броском на Рим. Он справедливо считал, что один или два дня ничего ровным счетом не решают. Впереди лежала хорошо знакомая дорога, – можно сказать, вполне проторенная им, – через Капую, Синуэссу, Таррацину, Арицию и Альба-Лонгу. Предполагалось, что близ Альба-Лонги будет разбит военный лагерь. Оттуда можно будет угрожать одновременно Остии, Тускулу, Пренесте и самому Риму. Находясь в Альба-Лонге, легко держать инициативу в своих руках.

Меры предосторожности были приняты чрезвычайные: далеко впереди шли просто дозоры, за ними следовали дозоры усиленные, которые передавали сведения о врагах основным, главным дозорам. Так же усиленно охранялись фланги и тыл. За обозом следовал арьергард, способный вести бой вполне самостоятельно.

Растянулось войско на много стадиев. Оно шло молча. Песен петь не полагалось, а маршевой музыки тогда не существовало. Зрелище было внушительным и мрачным. Скопление тысяч и тысяч людей, двигающихся в общем строю, одним своим видом способно было обратить в бегство довольно многочисленное вражеское войско. Серебряные знамена, увенчанные орлами, ярко сверкали на солнце. Облако пыли стояло над дорогой, как бы двигалось вместе с легионами, составляло с ним единое целое. Оттого еще больше ужаса внушала вся эта сила жителям Кампаньи и Лациума.

Войско полностью было укомплектовано не только пехотинцами, но и всадниками и, как уже говорилось, тяжелыми орудиями – главным образом метательными. Старые гвардейцы шли рядом с кавалеристами, и это, несомненно, усиливало боеспособность когорт и манипулов. Даже обозная прислуга, конюхи, маркитанты, погонщики мулов, врачи, жрецы и те были подтянуты – выглядели молодцевато. Никто бы не ошибся, если бы, взглянув на эту армию, сказал, что она непобедима, что нет в настоящее время силы в Римской республике, способной сломить ее. Лучше всех это понимал сам Сулла. Он ехал позади второго легиона, окруженный надежными сателлитами и преторианцами. Находясь в середине войска, Сулла одинаково мог управлять авангардом и арьергардом и не менее успешно – флангами. И пешие и конные части постоянно находились возле командующего, и Сулла был в курсе всего, что делалось во всем войске.

Он ехал внешне спокойный, даже улыбающийся. Легким жестом ободрял случайно сбившегося с шага бывалого воина. Сулла неукоснительно придерживался замечательного, с его точки зрения, правила: не стеснять воина без особой нужды, не пугать его показной строгостью, если цель – дисциплина – может быть достигнута иными путями. Неимоверная строгость, царившая в римских когортах, была известна во всем мире. Усугублять эту дисциплину Сулле не хотелось. И он, несомненно, поступал правильно. Это подтвердили дальнейшие события, которые начались здесь, в Кампанье, продолжались в Греции и Малой Азии и вновь завершились на этом же самом месте, словно бы замыкая сакраментальный пифагорейский круг.

Погода стояла не особенно жаркая. На ярко-синем небе блистали белые облачка, подобно динариям, увеличенным во много тысяч раз. С моря дул прохладный бриз. Солнце грело спину. Среди облачных динариев маячил тонкий серп луны.

На коротких привалах маркитанты разносили вино, оливы и пресные лепешки. Солдаты шутили и смеялись.

Не обходилось дело и без игральных костей: присев на корточки, солдаты испытывали свое игрецкое счастье. Разве это плохо – выиграть несколько сестерциев? Не беда, если и придется достать из кошелька даже несколько динариев: на то ведь и игра!

Доморощенные поэты, улучив минуту, сочиняли стишки для красавиц, которых пошлет им судьба в огромном Риме. Не было еще случая, чтобы кто-нибудь пожаловался на недостаток женских чар в римских кварталах. Ежели тебя обойдет стороной возвышенная любовь со стишками, слезами расставания и поцелуями, то наверняка не минует тебя другая, которая достанется за верные динарии – настоящие солдатские деньги. А ежели Рим не сдастся добром? Тогда, считай, и женщина – твоя военная, бесплатная добыча, если даже военачальники и начнут притворными речами осуждать тебя… Дело только в личной предприимчивости: лопухам не стоит рассчитывать на что-либо путное – пусть они лучше уступят место более энергичным и сметливым. Ведь война есть война!

Однажды Сулла сказал: «Если ты идешь в бой, а перед этим умастил себя благовониями и надушился духами, привезенными с Кипра, – лучше возвращайся к своему очагу и не позорь себя неминуемым поражением. Только тот, кто весь в поту, кто весь душою своею и помыслами на поле битвы, – тот одерживает победу. И никто другой!»

Говоря откровенно, это же самое – не раз – говорилось до него. Едва ли стал бы возражать против этой мысли и сам Александр Македонский. Или Ганнибал. Или Ксеркс. И еще кто-нибудь, кто взялся за меч хотя бы раз и понял, в чем смысл выигранного или проигранного сражения с точки зрения военного искусства.

Однако Сулла придавал своим словам совершенно определенный характер: это, по существу, была инструкция, твердо претворявшаяся в жизнь. А не разглагольствование какое-нибудь, предназначенное для потомства, – так сказать, красивое словцо.

Это его качество военачальника, как полагали его друзья, отчетливо выявилось еще тогда, в Югуртинскую войну. Б то время как Марий пытался решить войну, словно сложную индийскую игру на расчерченной доске с фигурками военных, причем решить, сидя в своей палатке, – Сулла все разом перенес на поле боя. И надо сказать, неплохо решил дело с Югуртой, пленив его. Сулла доказал, что жалок тот полководец, который отсиживается все время в своей палатке…

Сулла не обольщался: Рим есть Рим: он не раз ставил многочисленное вражеское войско, идущее на него, в безвыходное положение.

Речь сейчас идет не о пустопорожнем споре в сенате. Не о соревнованиях в красноречии. Стоит вопрос о жизни или смерти. Именно так, если говорить откровенно! Вопрос, как это видно всякому зрячему, просто шкурный. Речь идет о твоей шкуре. В более широком смысле – это может быть и шкурой римского народа, всей Римской республики. Да, именно так, и только так, стоит вопрос!

Сулла подозвал к себе семейографа и продиктовал свои мысли относительно шкуры слово в слово.

– Сохрани эту мысль, – сказал он. – Пригодится она.

– Я все записи складываю в заветный сундучок, – сказал семейограф.

(Он имел в виду походный сундучок с надписью: «Воспоминания». Сулла завел его тотчас по достижении пятидесяти лет…)

При всех обстоятельствах очень нелегко иметь дело с Римом, если даже сам ты римлянин…

И чем больше думал об этом Сулла, тем сильнее крепла в нем решимость одержать вверх над Марием. Это не просто, но – Сулла уверен – вполне достижимо. А почему бы и нет? Он приподнялся и посмотрел вперед. Потом посмотрел назад. Несметное число воинов. Непреоборимая сила, если только умело распорядиться ею.

Он повернулся к Фронтану и приказал:

– Лагерь разбить в одной миле от Альба-Лонги.

– Пройдя город?

– Именно!

Войско неумолимо двигалось вперед. Навстречу своей судьбе. И судьбе великого Рима.

7

Сменилась первая стража – об этом известили благозвучные рожки. Ординарец передал караулу пароль на сегодняшнюю ночь. Часовые окликнули друг друга. Лагерь приходил в себя после утомительных дневных работ по устройству рвов, насыпей, постановке палаток, приведению в порядок немудрящего солдатского скарба.

До сна еще оставалось время. Было тепло. Небо казалось зеленоватым, и луна одиноко паслась на этой зелени, словно овца на крутом травянистом холме. Именно такой представлялась сегодня вечером серебристая луна Гнею Алкиму. Он лежал на плаще лицом кверху. Смотрел на небо долго, долго, и, чем дольше смотрел, тем выпуклее казалось оно и тем круче склоны его, по которым гуляла одинокая луна.

Гней Алким – молодой воин второго года службы – так увлекся сферой небесной, что не замечал, как с него не сводит глаз центурион Децим, под началом которого он служил. Децим сидел на большом камне и проверял, хорошо ли наточен его меч, прочны ли ремни на ножнах, нет ли изъянов на щите. Центурион полагал, что, если оружие в полном порядке, это уже немало само по себе. Это значит, что жизнь твоя достанется врагу совсем не даром. Если достанется вообще. Вот уже десять лет не выпускает он из рук тяжелый разящий меч! Любимый меч. А какой же это центурион без любимого меча? И все эти десять лет Децим – рядом с Суллой. Полководец его любит, ценит его. Центурион – прежде всего исполнитель воли начальника. Чем точнее выполняет приказы свыше, тем более он нужен начальнику и республике. Центурион не забивает себе голову разными там благоглупостями, если хочет получать награды и продвигаться по службе. Если угодно – центурион существо бездумное. Нигде, ни в одном военном уставном свитке об этом не пишется прямо, что называется в лоб, Однако за шесть веков выработался тот самый тип – идеальный тип центуриона, – который будет служить вечным примером для потомков.

Гнею Алкиму было что-то около двадцати пяти лет. Центурион Децим был старше лет на пять, на шесть. Два шрама на шее Децима уже сами по себе кое о чем свидетельствовали. Да на бедре шрам от нумидийского дротика. Да в паху след от кривого ножа повстанца-гладиатора. Одним словом, Децим может и не открывать рта – его раны без слов говорят о его доблестях и о славе.

Сулла знает Децима не только как центуриона. Децим для него – легко читаемый свиток.

Достаточно услышать две-три фразы из уст центуриона, чтобы немедля определить, с кем имеешь дело, насколько ушел этот человек от зверя, который бродит по лесам. (Нельзя сказать, что очень далеко.)

Децим не мог понять, почему Гней Алким так долго смотрит на луну. Что там, на ее лике? Ведь это время прекрасно можно было бы употребить на что-нибудь дельное – поточить меч или отремонтировать башмаки. Для воина Гней немножко нежен. Что его потянуло сюда? Неужели он не мог откупиться? Солдатская жизнь такая: если ты служишь – служи, если просто проводишь время – уходи домой, под тунику своей жены или матери и не лезь в бой.

– Послушай, Гней, – говорит центурион.

Гней Алким поворачивает к нему лицо, полное тревоги.

– Что там на небе? – Децим вот-вот расхохочется.

– На небе? Луна.

– А еще?

– Небо.

– А еще?

Гней молчит. Кто его знает, что там, на небе? Греки утверждают – эфир. Один философ с Сицилии уверял, что там – кристалл. Хрустальный свод.

– Я спрашиваю неспроста, – продолжал центурион. – Целый час ты глядишь наверх. А может, больше. И вид у тебя грустный… Меня подмывало послать тебя на копку рва, чтобы ты не бездельничал понапрасну.

– Думал, – признался Гней. – Думал и грустил.

– Думал? – Центурион расхохотался. – Грустил? О чем же? Что это за нежности такие: думал! А что же, в таком случае, будут делать Сулла или Фронтан?

Гнею показалось, что Децим шутит. Но ничего подобного: центурион был вполне серьезен. Он говорил искренне: в самом деле, что делать Сулле, если будет думать каждый солдат?

– Даже я, – важно сказал Децим, – не разрешаю себе такой роскоши. У нас есть кому думать! Если спит Сулла – думает Фронтан, если спит Фронтан – думает Руф. Если уснул весь лагерь, а ты стоишь на часах, то и в этом случае не следует тебе думать. Найдется начальник, который возьмет на себя труд и станет думать за тебя.

Теперь пришел черед удивиться Гнею.

– Ты все это взаправду? – спросил он Децима.

– Как ты можешь в этом сомневаться?! Римский легионер говорит только правду!

Гней Алким, казалось, знал своего центуриона. Но, по-видимому, не столь уж глубоко. Между тем Децим тщательно вытер меч льняной тряпкой и осторожно вложил в ножны. Он это проделал с большим чувством, с большой любовью к этому холодному металлу. В эту минуту не думал ни о чем и ни о ком.

– Я нашел некий камень на берегу речушки, которую переходил вброд, – сказал Децим. – Это было вчера. Я сказал себе: «Вот прекрасное точило, которое придаст твоему мечу вид зеркала и остроту самого острого ножа гладиатора». Я вернулся на несколько шагов назад и поднял этот камень. Вот он!

Децим показал Гнею серый, продолговатый камень, а потом осторожно спрятал его в мешочек, точно это был слиток золота.

Децим поучал:

– Если каждый день посвящать часок чистке и точке меча, то будешь обладателем лучшего в мире оружия. Такой меч будет служить всю жизнь.

– А если два?

– Что – два?

– Я говорю, если два часа кряду чистить и точить меч? – Гней спрашивал весьма серьезно, то есть настолько серьезно, что центурион даже растрогался.

– Это было бы просто здорово! – сказал он горячо. – Представляешь себе? – встал утром, наточил меч, позавтракал. Сел ты обедать, а предварительно поточил меч, покрыл его тонким слоем масла и вытер клочком шерсти или куском шерстяной ткани. Уверяю тебя: ты себя почувствуешь счастливейшим в мире человеком!

Гней внимательно слушал Децима. Он спросил:

– Тебе это удается?

– Нет, – Децим сокрушенно вздохнул. – Тебя дергают со всех сторон: и туда сбегай, и за тем присмотри, и в полководческую палатку сходи, да на претории побудь, да не забудь за часовыми приглядеть. Где тут возьмешь два часа?!

– Да, это не жизнь, Децим. Ты человек слишком занятой.

– Это правда. Но я не ропщу. Вполне доволен своей судьбой. – Он мечтательно вперил взор в самую землю, которая у него под ногами. – Жизнь моя точно спелый плод: вся полна соков… Утро мое начинается со звуков тубы или пения рожка. И я уже чувствую себя человеком: тебя разбудили! Значит, ты нужен кому-то. Значит, кто-то беспокоится о том, чтобы ты не проспал, чтобы не заспался, чтобы не отяжелел от лишнего сна. А потом твой слух ласкает команда: «вставай», «вправо», «влево», «копать ров», «выкатывать катапульту». Словом, всяких команд – что соловьиного пения в садах палатинских. И так весь день: «шагом», «бегом», «скорее», «живее», «смелее». В ушах твоих все это звучит восточной музыкой. Потом ты завтракаешь, потом обедаешь, потом ужинаешь, потом ложишься спать. Одним словом, у тебя не остается времени на размышления! А сестерции, а динарии, а ассы сами сыплются тебе в мошну. Ибо ты – на государственной службе, ибо ты – на часах у республики, ибо враги трепещут при виде твоем!.. А повышение? А награды? А серебро и золото, которое вешают тебе на шею, на грудь? А золотистые ленты на рукавах?.. Нет, брат, солдатская служба тем и хороша, что ценится она, что в почете она!.. Я уж не говорю о богатой добыче после победы. Об увенчанном лавровым венком триумфаторе, когда ты шагаешь рядом с ним и купаешься в блеске славы его… Нет, брат, нет и не может быть ничего лучше судьбы удачливого воина. Его ждут чины и награды. Под его властью когорты, целый легион, целое войско! Он шагает вверх по военной лестнице. Перед ним открыты дворцы и все двери всех дворцов!

Нарисовав перед своим подчиненным такую чудесную картину службы в легионе, Децим встал с камня, широко расставил ноги и подбоченился. Он был здоров – даже слишком! – бодр духом – даже слишком! – доволен жизнью – даже слишком доволен!..

Гней Алким почему-то подумал, что слишком здоровые и слишком бодрые, если они подобны Дециму, вредят республике. Их здоровье и бодрость не идут на пользу Риму. Скорее наоборот! Разве мало плачет женщин? Разве мало сирот? Разве мало смертей? Разве мало крови?

Когда все это Гней высказал в мягкой и краткой форме, Децим очень удивился. Поразился, можно сказать.

– Послушай, – вскричал Децим, – зачем же ты пошел в солдаты?

– У меня не было иного пути.

– Как это – не было?

– Очень просто, – сказал Гней. – Отец погиб во время похода в Галлию. Мать умерла от горя. Я остался один, без кола, без двора. У меня не было другой дороги.

– Возможно, – недоверчиво произнес Децим, – прослужив в войске, выиграв несколько сражений, ты можешь рассчитывать на землю.

– Наверное.

– Это уж точно! – сказал Децим. – Вот вернемся из Малой Азии – сам увидишь, что будет!

– А что?

– И земля! И семья! И сестерции в мошне!

– Да, я верю! – сказал Гней.

– И я! – согласно сказал Децим. – Всей душой верю, ибо нас ведет не кто-нибудь, а сам Сулла!

Его лицо просияло. Глаза его сверкали радостью. Центурион глубоко верил в Суллу.

Гнею, наверное, надоело лежать на земле, Он встал, отряхнул сухую траву со своего плаща. И бросил как бы невзначай:

– Если бы не этот Рим…

Это было сказано тихо, как бы про себя. Но Децим встрепенулся. Он подошел вплотную к солдату, положил ему тяжелую руку на плечо.

– Что ты сказал? – спросил он строго.

Гнею стало не по себе.

– Ничего особенного. Сам себе сказал.

– Что именно?

– Не помню уже.

Этот центурион глядел на него волком. Та, капитолийская волчица, которая из металла, существо добрейшее по сравнению с этим волком по имени Децим.

– А ты вспомни, – прошипел центурион.

Гней растерялся:

– Я не помню.

И Децим напомнил:

– «Если бы не этот Рим…» В каком это смысле понимать?

– Мне кажется…

– Что тебе кажется, Гней?

– Я думаю…

– Опять это самое – «я думаю»! Я говорил тебе, что это пустое все! Ты не должен думать!

Лоб Гнея покрылся легкой испариной. Что надо этому солдафону? Ведь ясно же: одно дело воевать против Митридата, а другое – против Рима.

Децим не спускал с него сердитых глаз.

– Это все понятно, – пробурчал он.

– Я подумал, Децим, что лучше бы сразу на Митридата.

– А!

– Хорошо бы в Малую Азию! С ходу!

– А!

– Этот Рим, Децим, совсем ни к чему… То есть он помеха нам…

– А!

– Вот и все!

Центурион сплюнул, отошел на шаг.

– Ну и скользкий ты тип! – проворчал Децим. Он сделал несколько шагов в сторону, но воротился и прошипел: – Советую тебе, Гней, поменьше думать и получше точить меч. Не сегодня-завтра он пригодится. Ты меня понял?

Молодой воин проглотил слюну.

– Понял, – сказал он.

– Без Рима нам не обойтись. Понял? Без того, чтобы не сокрушить Мария, нам не обойтись. Приказываю тебе не думать, но служить исправно.

– Слушаюсь! – проговорил Гней.

– Не думать, но служить! – повторил Децим.

– Слушаюсь!

Децим помолчал. А потом добавил наставительно:

– Если этот старикашка останется в Риме – никакой Малой Азии нам не видать…

Гней пробовал оправдаться:

– Я сказал тебе: это ужасно, что римляне берут Рим…

– Ну и что с того?

– Я подумал: такого не было от века.

– Ну и что с того?

– Не было, подумал я. И взгрустнулось от этого.

Центурион смачно сплюнул и выругался.

– Не было, так будет, – заключил он. И, уходя, сказал: – Не думать, но служить!

– Слушаюсь!

Децим погрозил пальцем Гнею и удалился утиной, грузной, устрашающей походкой.

Гней занял его место на камне. Это был валун – гладкий, пестрый: местами темный, почти черный, местами красноватый, местами белый. «Надо же, такой разный, такой разноцветный, а спаян воедино». Гней Алким погладил камень, и на ум пришло сравнение с Римом: так много разного народу, а все вместе точно этот камень. Какая же сила цементирует людей? Солдат пригляделся получше: и действительно, каждая крупинка – белая, красная, черная, желтая – как бы отдельно, и в то же время вырвать их, оторвать их одну от другой невозможно. И невольно спросил себя: а сладко ли крупинкам в этом массивном валуне? Не страдает ли каждая из них?

Вдруг ему почудилось, что страдает каждая крупинка. Страдает неимоверно от этого жестокого, цепкого цемента. Что цемент этот должен быть невыносим. Зачем он нужен? Кто его придумал?

Гней Алким сказал себе: Децим слишком разгневан. Что он собирается делать? Мстить Гнею? Или забыть обо всем, что было здесь говорено? И почему он придал столь большое значение замечанию о Риме? Разве это не правда? Разве не странно, что Рим хотят взять приступом сами римляне? Это же противоестественно!..

Мимо проходил воин из одного манипула с Гнеем.

– Спать не собираешься? – спросил он весело.

– Пока нет, – ответил Гней.

– Мечтаешь?

– Мечтаю.

– О ней?

– О ней.

Воин остановился. Раскачиваясь на ногах, словно бы пританцовывая, почти пропел:

– Кто она? Кто она? Скажи мне…

У него, кажется, был голос. Его родители прибыли в Рим с предгорьев Альп. Полноправный гражданин – квирит, – белокурый, по-видимому, знал цену своей глотке. И он уже спел по-настоящему:

 
Мечтает о красавице воин,
Щит и меч держа в руках.
Воин мечтает, воин влюбленный!..
 

Белокурый солдат высоко подпрыгнул и смешно присел.

– Ну? – сказал он. – Скажи что-нибудь, Гней.

– Скажу, что ты весел…

– А почему бы и нет! Не сегодня-завтра пойдем в бой.

– Тебя не смущает, что это твой родной город?

– А какая разница, Гней! Слушай, я начинаю ржаветь вместе со своим мечом. Не довольно ли?

– Пожалуй, довольно.

– Наведем порядок в Риме, а затем – эгей! – прямо на Митридата!

Гней не очень понимал этого молодцеватого воина. Думал о чем-то своем и о том, чего хотел от него Децим…

Молодой солдат обнял Гнея. Сжал его крепко.

– Бей! Круши! Громи! – закричал он. И, отпустив, побежал. Словно бить кого-то. Словно крушить. Словно громить.

Небо стало темным. А луна – светлее. Гней постоял немного и побрел в палатку.