Текст книги "Февральская революция"

Георгий Михайлович Катков
Февральская революция

Светлой памяти автора «Доктора Живаго»

Предисловие

У правды много врагов. Из них ложь – наиболее явный враг, но наименее опасный. У наглой, сознательной лжи, как говорят русские, «короткие ноги». Она далеко не уйдет. Гораздо более серьезные препятствия для утверждения правды состоят в принятии желаемого за действительное, пристрастии к мифам и подсознательном страхе перед тем, что наши столь привычные и, казалось бы, устоявшиеся верования сочтут ошибочными в свете вновь открывшихся фактов.

Это проблема, с которой приходится сталкиваться всем исследователям современной истории. Они должны решать, преследует ли оценка данного события установление фактической правды, или она представляет собой попытку пощадить чувства, подогреть амбиции отдельных лиц, классов и народов. Это отнюдь не легко, когда историк имеет дело с такими вопросами, как, например, «ответственность за войну» или эксплуатация одного класса другим. Обычно в таких случаях искажение правды концентрируется вокруг деталей, доказать которые с полной очевидностью невозможно.

Революция 1917 года в России подвергалась неосознанному искажению и преднамеренной фальсификации больше, чем какое-либо другое событие новейшей истории. Различные участники революции, которые являются для нас источниками информации о ней, руководствуясь самыми разнообразными мотивами, систематически занимались тем, что скрывали или извращали имевшиеся в их распоряжении факты и документы в целях затуманить подлинную картину революционных событий или внедрить в сознание общества легенды, не имеющие ничего общего с действительностью.

Основной причиной утаивания правды явилась зависимость советских властей и КПСС от определенной концепции революции, без которой их претензии на политическое и государственное руководство оказались бы несостоятельными. Любая попытка оценить события в России 1917 года вразрез с официальной «марксистско-ленинской» версией расценивалась советскими властями как односторонняя и враждебная. Это отчетливо проявилось в деле Пастернака, когда автора «Доктора Живаго» обвинили в «контрреволюционной позиции» лишь за реалистическое воспроизведение по памяти событий того времени. В первые годы существования советского режима, когда еще была свежа память об этих событиях, партия ставила перед историками задачу извлечь максимум пользы из неблагодарного дела подгонки широко известных фактов под «ленинский» шаблон. С тех пор процесс фальсификации истории принял более изощренный характер. Стали публиковать тщательно подобранные архивные материалы, которые, как полагали, отвечают этой цели[1]1
  См. мою статью о советском историческом источниковедении в «Контемпорэри хистори ин де Совьет миррор» (Лондон, 1964), где я привожу цитаты из «Правил публикации документов советского периода», изданных Главным архивным управлением. Последняя публикация А.Ф. Керенского «Россия в поворотный исторический момент» (1965) не могла быть учтена при работе над этой книгой. Однако в то же время многие архивные материалы, доступные советским исследователям в 1920-х годах, не публиковались, а некоторые из них, весьма возможно, были уничтожены. Нам случилось столкнуться с публичным признанием того, что важные документы стали объектами подтасовки редакторами различных собраний сочинений.


[Закрыть].

Публикация документов самого Ленина или о нем рассматривается делом слишком важным, чтобы доверять его историкам. На совещании советских историков в 1962 году партийный идеолог академик П.Н. Поспелов заявил:

«Некоторые товарищи… подняли вопрос о том, давать или не давать исследователям свободный доступ ко всем неопубликованным партийным документам и архивам. С такой постановкой вопроса нельзя согласиться. Партийные архивы не являются вотчиной того или иного исследователя и даже Института марксизма-ленинизма… но являются достоянием нашей партии. Только ЦК партии вправе распоряжаться ими. Некоторые важные партийные документы могут публиковаться только с разрешения ЦК»[2]2
  Всесоюзное совещание историков, 18–21 декабря 1962 г. (М., 1964. С. 296.)


[Закрыть].

Исследование революции в России историками, не подверженными контролю советских властей и компартии, осуждались как продукт широкого заговора «фальсификаторов истории». Настоящую книгу, несомненно, постигнет та же судьба, если, конечно, ее не станут замалчивать как непристойность, не заслуживающую произнесения вслух (книга написана в конце 1960-х. – Ред.).

В связи с отсутствием советских источников по важным аспектам революции 1917 года мы обращались к свидетельствам русских эмигрантов и западных наблюдателей. Но и здесь обнаруживается преднамеренное утаивание фактов. Дело не только в том, что авторы этих свидетельств считают неудобным для себя правдивый рассказ о событиях, особенно если у них нет оснований гордиться своим участием в таких событиях. Это лишь человеческая слабость. Задача историков значительно осложняется, когда правда утаивается свидетелями из чувства долга, из потребности выполнить моральные обязательства, которые все еще ценятся в обстоятельствах, отличных от тех, при которых они были взяты на себя. Например, нет сомнений, что широкая сеть конспиративных организаций, создававшаяся, как мы покажем, по образцу масонских лож, работала на революцию в России и играла решающую роль в формировании первого состава Временного правительства. Однако без документальных свидетельств оценить политические цели и реальное влияние этих организаций невозможно. Два министра Временного правительства – Терещенко и Коновалов, – которые были видными деятелями этого движения и которые затем многие годы проживали в эмиграции, умерли, не оставив печатных мемуаров о своих деяниях до и во время революции. Наиболее значительный здравствующий деятель этой группы, А.Ф. Керенский[3]3
  Умер в 1970 г. (Примеч. пер.)


[Закрыть], пока еще не счел возможным прояснить столь важный вопрос. Каковы бы ни были его мотивы, которые, без сомнения, весомы, он полностью отдает себе отчет в важности такого внесения ясности и намерен сделать это в течение предстоящих 30 лет.

Затуманивание того, что случилось в 1917 году, как советскими, так и несоветскими свидетелями осложняется уклончивостью германских источников. Революция произошла в России в момент, когда Первая мировая война стремительно продвигалась к своей кульминации. Влияние революции на ход военных событий было огромным. Тем не менее в течение десятилетий все стороны воздерживались от оценки роли Германии в провоцировании революционных беспорядков в России. Попытка в 1921 году видного немецкого социал-демократа Эдуарда Бернштейна приподнять завесу над этой проблемой встретила официальное опровержение. Соратники по партии оказали давление на Бернштейна с целью принудить его не наставать на своем. Опровержение абсолютно беспочвенно. Из документов германского министерства иностранных дел сейчас выясняется, что «политика революционизирования» составляла существенную часть большой стратегии Германии в Первой мировой войне. К сожалению, эти документы не проливают свет на деятельность всех германских учреждений, вовлеченных в осуществление этой стратегии. И опять же многие свидетели хранят молчание, как будто государство, секреты которого они обязались не раскрывать, продолжает существовать.

Мемуары таких германских деятелей, как Кульман и Надолный, которые играли ведущую роль в определении политики своей страны по отношению к России в годы Первой мировой войны, разочаровывают. Особенно в связи с тем, что из архивов германского МИДа известно, насколько глубоко они были вовлечены в эту деятельность. До чего могло дойти утаивание правды, показывает далее одна история, которая недавно получила огласку. Оказывается, Курт Ринлер, ключевая фигура в русско-германских отношениях, вел в период 1914–1917 годов подробный дневник. Судя по статье в немецком иллюстрированном журнале «Шпигель» (ноябрь 1964 года), Курт Ринлер намеревался опубликовать свой дневник по окончании Второй мировой войны, однако его отговорил знаменитый немецкий историк профессор Ротфелс, у которого были основания полагать, что публикация дневника несвоевременна. Этот дневник чуть было не уничтожили после смерти Курта Ринлера, сейчас же его показали какому-то немецкому историку, до сих пор не приведшему из этих дневниковых записей ни одной ссылки на «политику революционизирования», с которой так тесно был связан Курт Ринлер.

Именно этот заговор молчания побудил автора настоящей книги предпринять тщательное изучение не исследованных до сих пор аспектов русской революции. Он надеется пролить немного света на ряд запутанных вопросов и показать, как осторожно следует относиться ко многим устоявшимся и документированным для правдоподобия мифам, которые, к сожалению, сопровождают «объективное» написание истории.

Книга делится на три части. В пяти главах первой части идет речь о некоторых особенностях предреволюционной политической обстановки и закладывается основа для понимания хронологии событий во второй и третьей частях. Первая глава посвящена либералам, их политике и организациям, существовавшим в годы Первой мировой войны. Во второй главе дается краткое описание социалистических и революционных партий, действовавших в России в течение того же периода. Третья глава касается главным образом армии.

Последние две главы первой части несколько иного характера. Четвертая глава посвящена еврейскому вопросу. Евреи связаны с Февральской революцией теснее, чем любое другое национальное меньшинство империи. Я останавливаюсь на этом вопросе не потому, что евреи сыграли некую выдающуюся роль в осуществлении революции, но потому, что падение царизма в России, как полагали, ознаменует новую счастливую эру в их жизни. Восприятие революции как «великого дела освобождения» сохранялось в сердцах многих российских и зарубежных евреев даже тогда, когда надежды и ожидания, рожденные революцией, в полной мере не оправдались.

Пятой главе, где затрагивается вмешательство Германии, автор придает большое значение, поскольку полагает, что совершает в ней прорыв. В связи с тем, что деятельность различных заинтересованных германских учреждений может быть понята только в свете конечной реализации их усилий, в свете прихода к власти большевиков, автор перешагнул в данном случае хронологические рамки и повел разговор о событиях, последовавших за Февралем почти до Октября 1917 года.

Четыре главы второй части затрагивают определенные аспекты истории России в период Первой мировой войны, которые, по мнению автора, исключительно важны для понимания Февральской революции. Эта часть не претендует на изложение истории участия России в Первой мировой войне. Определенные события выдвигаются в ней на первый план только в связи с тем, что они отражают глубокий кризис российского общества накануне революции. Речь идет о приговоре и о казни на сомнительных с юридической точки зрения доказательствах жандармского полковника Мясоедова, ставшего козлом отпущения за ошибки военного командования. Далее следует упомянуть возникновение фракций внутри царского правительства, кампанию по распространению слухов, инициаторы которой, видимо, были сами жертвами преднамеренного обмана, веру в то, что заговор и убийство можно использовать в качестве инструментов политического и социального прогресса. Все это способствовало ослаблению государства и его военных усилий, делая Россию, таким образом, легкой добычей сил, заинтересованных в ее гибели.

В третьей части предпринимается попытка дать честную оценку тем событиям, которые произошли между 23 февраля и 4 марта (старого стиля) в России[4]4
  Все даты событий в России даются в соответствии с юлианским календарем или так называемым «старым стилем». В XX в. он отстает на тринадцать дней от григорианского календаря, принятого на Западе, а в России – с 14 февраля 1918 г.


[Закрыть]. Освободив эти события от приукрашивания легендами, мы обнаруживаем, что это печальная история взаимного непонимания, вероломства, утраты доверия к власти и стихийных движений народных масс Петрограда и Москвы.

Автор заканчивает свое повествование образованием 3 марта 1917 года Временного правительства. Он обходится без комментариев, просто ограничивается замечанием о нарастании волны революционного энтузиазма и общественного ликования и надеется, что это не сочтут за черствое равнодушие к судьбе великой державы.

Вступление

Россия, как в период Московского царства, так и в период империи со столицей в Санкт-Петербурге, претерпевала многие драматические перемены без того, чтобы ее самодержавному правлению был нанесен достаточно серьезный ущерб, заслуживающий названия революции. Даже в ходе кризиса, в том числе династического, Смутного времени в начале XVII века самодержавная власть была поддержана и в конечном счете укрепилась за счет традиционного сословно-представительного учреждения – Земского собора. В ходе дворцовых переворотов XVII–XVIII веков политическая власть тем не менее всегда сохранялась в руках самодержца, пусть и пришедшего на смену свергнутому. Когда, бывало, самодержец оказывался слабым, политические решения определялись балансом сил соперничающих при дворе группировок, а претворялись в жизнь через царствующую особу. Но когда монарх мыслил самостоятельно и обладал способностью добиваться своих целей, он (или она, как, например, Екатерина Великая) создавал политическую администрацию и формировал социальную опору самодержавной власти согласно собственным идеям и предпочтениям. Политическая инициатива или оппозиция проявлялись тогда лишь в робком совете, петиции и прошении к верховному правителю либо в открытом мятеже.

Происходившие в течение ряда столетий мятежи делились на два характерных типа, имевших мало общего друг с другом. В одном случае бунтовали близкие к трону группировки, добивавшиеся каких-либо привилегий или защищавших эти привилегии, когда им угрожала политика монарха. Таковыми мятежами следует считать выступления различных аристократических кланов в годы несовершеннолетия Ивана IV Грозного и Петра Великого. Таковыми были дворцовые перевороты XVIII столетия. К ним относятся также жестоко подавленные восстания стрельцов в начале правления Петра Великого. Все эти мятежи происходили главным образом в столице или даже во дворце. Каковым бы ни был немедленный исход этих событий, за ними сразу же следовало восстановление статус-кво, сохранявшее за монархом исключительную прерогативу принятия политических решений.

Мятежи другого типа не имели целью защиту привилегий. Их зачинщиками были люди, которые в существующих социальных условиях нашли для себя выход, бежав в какое-нибудь из свободных казачьих сообществ, которые возникали на окраинах государства, не доступных контролю центрального правительства. В течение XVII–XVIII веков казаки проникали на территорию, контролируемую центральными властями, и обращались к социально близким слоям населения с призывами к восстанию и свержению существующего строя. Такие действия влекли за собой большие потрясения, когда их возглавляли такие решительные и одаренные люди, как Болотников, Разин и Пугачев. Если бы какое-нибудь из этих бунтов и восстаний завершилось успехом, то его, без сомнения, можно было бы назвать революцией. Однако это были все же в основном периферийные движения. Силы восставших, вырастая по мере продвижения к столице подобно снежному кому за счет присоединения недовольных режимом людей, всегда терпели поражение благодаря решительным и хорошо организованным контрмерам правительства. Однако главная причина поражения таких восстаний коренилась в том, что большинство населения, жившего под защитой царя, олицетворявшего Русское государство, предпочитало реальную безопасность (пусть и обеспечивавшуюся налоговым и иным гнетом) неопределенным перспективам бандитского правления.

В преддверии XIX века появился новый фактор, сделавший возможным после многих неудач установление связи между антиправительственной агитацией привилегированных элементов и бунтарством обездоленных; он состоял в пробудившемся социальном сознании среди представителей высших классов. Первым несомненным проявлением действия этого фактора стал выход знаменитой книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву». Она появилась в 1790 году и тут же (как и автор) подверглась осуждению лично Екатериной II. С этого времени политическое недовольство представителей высших классов больше не определялось исключительно их сословными интересами, но также тем, что они считали интересами народа. Контраст между тем заговором, что повлек за собой убийство Павла I в 1801 году, и тем, что привел к восстанию декабристов 1825 года, иллюстрирует кардинальную перемену в характере политического недовольства высших классов. В первом случае имел место заговор гвардейских офицеров в основном в целях защиты привилегий, дарованных дворянству Екатериной и поставленных под угрозу Павлом I. Во втором случае налицо движение представителей той же самой социальной группы, которую на этот раз побуждала к действию идея служения народу (а также идеи, выработанные в масонских ложах. – Ред.). С этого времени начались трагические поиски высокопоставленными радикалами и революционерами контакта с потенциально неисчерпаемой взрывной энергией народного недовольства, которое они готовились направлять и из которого они надеялись почерпнуть силы для осуществления революции. Эти поиски составляют основное содержание истории революционного движения XIX века в России. Петрашевцы (1845–1849 годы), нигилисты, народники и их радикальные террористические ответвления, аристократ и революционер-анархист Бакунин занялись поисками средств обеспечения эффективного политического взаимопонимания с теми, чьи жизненно важные, прежде всего материальные, потребности была призвана удовлетворить революция. Однако достигнуть такого взаимопонимания было нелегко, и в его отсутствии главная причина неудач революционного движения XIX века в России. В этот период, конечно, не было недостатка в крестьянских бунтах и волнениях в войсках, но усиление правительственного контроля и более эффективное поддержание порядка в отдаленных регионах империи предотвратили достижение этими волнениями масштабов Пугачевского восстания. На подобные спонтанные восстания обездоленных сословий тем не менее еще не повлияли политические теории и организации революционной интеллигенции. А в нее входили представители высших классов, которые стали на путь революции, и разночинцы из нижних слоев общества, которые посредством образования и государственной службы достигли уровня, когда их политические устремления диктовались скорее идеологией, чем социальными потребностями. Казалось, революции оставалось ожидать появления «Пугачева с университетским образованием», но когда Пугачевы получили университетское образование, это либо ослабило их революционное рвение, либо оттолкнуло их от грубых страстей «черни», которая скорее надеялась на улучшение своего материального положения, нежели на установление всеобщей справедливости. И вот когда революция наконец разразилась, ее возглавил не человек из народа, но представитель мелкопоместного дворянства (Ульянов-Ленин), поднаторевший на изучении революционной идеологии марксизма и, кроме того, знавший, как извлечь выгоду из затаенных страстей народного восстания, даже не предаваясь им. К этому времени, однако, установились прочные связи между обоими полюсами революционного движения: организованные промышленные рабочие, часть вооруженных сил (особенно флота) и интеллигенция национальных меньшинств периферии империи, таких как евреи и грузины, стали главными посредниками между идеологами революции и недовольными массами.

Диапазон этих контактов впервые раскрылся в ходе революции 1905 года. Петербургский Совет рабочих депутатов во главе с юристом (адвокатом) Хрусталевым-Носарём (в 1919 году расстрелян красными. – Ред.) и после его ареста Троцким (Бронштейном) (революционером с 17 лет – сначала увлекся народничеством, затем марксизмом, поэтому ничего, кроме реального училища, не заканчивал. – Ред.) смог учредить нечто вроде революционного органа власти, который пытался конкурировать с правительственной бюрократией. Пример Советов (первый Совет возник еще в мае 1905 года в Иваново-Вознесенске. – Ред.) распространился на всю Россию в губерниях и вооруженных силах. Мятеж на крейсере «Очаков» возглавил молодой морской офицер, лейтенант Шмидт. Почти во всех этих случаях именно революционная интеллигенция впервые доказывала свою способность возбуждать и направлять народный гнев. Со своей же стороны, массы уже ориентировались на руководство интеллигенции и усматривали в революционной идеологии выражение собственных неосознанных социальных и экономических обид и чаяний. Также впервые провинциальные восстания каким-то образом координировались с событиями в столице, а забастовки на железных дорогах, приводившие к дезорганизации жизни в стране, способствовали дальнейшей консолидации революционных сил. Эта возросшая сила сцепления между двумя факторами революционного движения перевела в практическую плоскость задачу осуществления социальной революции.

Внимательному наблюдателю события 1905 года в России впервые продемонстрировали хрупкость существующей политической и социальной системы. Русская литература (особенно поэзия), всегда первой отражавшая народные настроения, откликнулась на события сеянием мрачных эсхатологических предчувствий и созданием символических образов революционных идей.

Толчки, сотрясавшие самодержавие в эти революционные месяцы, были настолько мощными, а всеобщее ожидание перемен – настолько напряженным, что приходится удивляться тому, как быстро жизнь вернулась в нормальное русло. Еще более поражало ослабление революционных настроений в последующее десятилетие. Фактически революционные тенденции были отодвинуты на задний план появлением на российской политической арене традиционного либерализма, который до этого времени развивался как идеология с ограниченным политическим влиянием или вовсе отсутствием его.

Просыпающееся социальное сознание, побуждавшее часть инакомыслящих из высших сословий искать союза с выразителями недовольства основной массы народа, подталкивало другую часть таких инакомыслящих к поискам реформ в рамках существующего строя. Либеральная традиция, расцветшая в период социальных реформ 1861–1864 годов, была представлена как в сановной бюрократии (в виде советников сменявших друг друга самодержцев – Александра II, Александра III, Николая II), так и в интеллигенции. Либеральных интеллектуалов, обычно уклонявшихся от государственной службы, власти недолюбливали и часто преследовали как союзников революционеров. Присутствие либералов в обоих оппозиционных лагерях еще больше затемняет картину политического развития России в XIX–XX веках. Либералы в то время, когда они еще не сотрудничали с режимом, составляли с радикалами одну группу, называвшуюся «интеллигенцией», и, как ложно полагают, двигались в направлении принятия революционной позиции через разные этапы политического радикализма. С другой стороны, спорадические усилия власти осуществить прогрессивные политические и социальные мероприятия все еще часто расцениваются как реакционные и ретроградные в зародыше. Требуется проницательный анализ такого историка и адвоката, как В. Леонтович[5]5
  Леонтович В. История либерализма в России (1752–1914). М.: Русский путь, 1995.


[Закрыть], чтобы указать на живучесть либеральных тенденций в развитии самого Российского государства, а также провести различие между «либералами» и «радикалами» внутри интеллигенции.

Размах и близость к успеху революционного движения 1905 года стали более стимулом для либеральных сил, чем для революционеров. Конституция, дарованная, хотя и неохотно, царем в 1905 году, легализовала деятельность определенных партий. Более того, революционное насилие насторожило либералов и заставило их осознать разницу между ними самими и революционными радикалами. Определенное число известных интеллектуалов, тесно связанных с революционерами на рубеже двух столетий, порвало с ними и выступило с идеологическим манифестом[6]6
  См. статью Леонарда Шапиро в «Славянском и Восточно-Европейском обозрении», 1955 г.


[Закрыть]. Хотя между этими интеллектуалами и властями не наладилось никакого сотрудничества, опасность, вскрытая событиями 1905 года, придала еще большую силу – даже в глазах последовательных сторонников самодержавия – аргументам либералов. Власти пришли наконец к пониманию необходимости планирования и регулирования процесса социального развития. Поскольку революционерам-интеллектуалам помогало установление контактов с разрушительными общественными силами, либералы и даже консерваторы стали, в свою очередь, добиваться поддержки масс в борьбе против революционного движения. Эти тенденции объясняют ряд особенностей политической жизни России в начале XX века. В рамках элементарной политической работы вновь осознанная потребность в народной поддержке побудила власти поддерживать «реагирование снизу» в виде создания «патриотических союзов», таких как Союз русского народа (21 ноября 2005 года в Москве состоялся съезд возрожденного Союза русского народа, председатель Высшего совета – народный художник России, скульптор В.М. Клыков. – Ред.), затем Союз Михаила Архангела и др., активно противодействовавших революционерам. Надежда на то, что крестьянство поддержит существующий режим благодаря исконному монархизму этого социального слоя, побудила власти распространить избирательное право, хотя и весьма урезанное, и на крестьян. Его, однако, снова урезали, когда результаты выборов в 1-ю и 2-ю Государственные думы не оправдали правительственных ожиданий. Наконец на уровне политического планирования потребность создать для режима более широкую социальную опору вызвала реформы, связанные с именем Столыпина.

Огромная масса русских крестьян, которые пахали землю, выделенную им ее общим владельцем, деревенской общиной (миром), наконец должны были стать наследственными собственниками самостоятельных хозяйств. Эта реформа встретила сопротивление как реакционеров, так и левых. Последние печалились по поводу угрозы исчезновения архаичной русской земельной общины, дескать, это станет ударом по самобытной русской форме социализма.

Крестьянская реформа Столыпина совпала с очередным ускорением экономического и промышленного роста, который (вместе с подъемом конца XIX века) носил все признаки начальной стадии индустриализации страны. Так получилось, что государственная политика планирования и экономическое развитие страны создали условия, неблагоприятные для дальнейшего развития революционного движения в России. То, что сохранилось от времен революционного подъема 1905–1907 годов, уже легко контролировалось посредством государственной полицейской службы и жестких мер подавления, к которым без колебаний прибегали Столыпин и его последователи в случае открытых выступлений и террора. Правое крыло социал-демократии стремилось уйти от революционной деятельности и сосредоточиться на организационной работе среди рабочих, ведении пропагандистской и просветительской деятельности в массах и осуществлении своих требований через своих представителей в Думе. Партия эсеров не прекращала своей террористической деятельности до тех пор, пока в 1908 году не разоблачили двойного агента Азефа, дававшего террористам наводки. Однако терроризм подрывал организационные возможности партии и отталкивал от нее массы, которые никогда не понимали цели политического террора. Большевистское крыло РСДРП, ведущие деятели которого находились в эмиграции, уступило многих своих сторонников среди рабочих «ликвидаторам» (правооппортунистическим группировкам меньшевиков и им подобным). В глазах других революционеров большевики скомпрометировали себя причастностью к ограблениям банков (так называемым «экспроприациям»).

В 4-й Думе представителей большевиков возглавлял – и предал их – полицейский агент (с 1910 года) Роман Малиновский (в 1918 году расстрелян большевиками. – Ред.).

Оказалось, таким образом, что за десятилетие с 1905 по 1915 год, которому историки уделяют, к сожалению, мало внимания, даже сильно деформированное сознание интеллигенции смогло найти выход в сфере деятельности, отличавшейся от революционной борьбы. В то же время подспудное недовольство низших классов, не нашедшее выхода в XIX столетии, ослаблялось благодаря возросшей социальной мобильности и появлению надежд на улучшение жизни крестьян и промышленных рабочих.

В начале Первой мировой войны Ульянов-Ленин отчетливо осознавал революционный спад, хотя это его не обескураживало. Даже все возраставшие тяготы войны, случаи дезорганизации жизни, забастовок и недовольства, неизбежно сопутствующих военному времени, не могли убедить Ленина в неизбежности революции в России в 1917 году. В лекции, прочитанной в Цюрихе в январе этого года, Ленин предположил, что революция может произойти, когда представителей его поколения уже не останется в живых. Это обстоятельство, а также изначальная реакция Ленина на первые сообщения о Февральской революции, показывает, что для него явились полной неожиданностью как характер, так и время революции.

Но не один Ленин был захвачен врасплох событиями февраля-марта 1917 года в Петрограде. Один из главных их участников[7]7
  Мстиславский-Масловский С. Пять дней. М., 1922. Мстиславский входил в партию эсеров (а также был членом военной масонской ложи в 1907–1909 годах. – Ред.), члены которой участвовали в уличных боях 1905 г., и составил пособие по уличным боям. Во время войны он служил библиотекарем в библиотеке Академии Генштаба в Петрограде. В февральские дни он возглавлял военную комиссию исполкома Петроградского Совета.


[Закрыть] через пять лет писал:

«Революция явилась неожиданностью для нас – партийцев того времени – погруженных в глубокий сон подобно неразумным девам из Евангелия. Теперь, через пять лет, кажется невероятным, что мы оказались неспособными осознать дальнейшее нарастание февральской волны (не говоря уже о предстоящей буре). Слишком многие из нас проводили при царском режиме годы, готовясь напряженно и страстно в подполье к таким дням, когда же, наконец, они наступили – пришла долгожданная и горячо желаемая революция, – мы не знали, что делать».

Ту же самую неспособность уловить особенности новой ситуации обнаружили и правящие круги. Официальный историограф двора генерал Дубенский, прибывший вместе с царем в Могилев из Царского Села, сделал такую запись, помеченную 24 февраля:

«Здесь началась спокойная жизнь. Все останется, как было. Со стороны царя ничего ожидать не следует. Только случайные, внешние причины могут вызвать какую-нибудь перемену. В Петрограде имели место «хлебные бунты», рабочие патронного завода вышли на Литейный проспект и двинулись по Невскому проспекту, где были рассеяны казаками»[8]8
  Цит. по: Блок А. Последние дни старого режима // Архив русской революции. Берлин, 1921–1937. Далее обозначается аббревиатурой APP. Т. IV. С. 231 и следующие страницы.


[Закрыть].

По единодушному признанию почти всех мемуаристов, они осознали, что революция началась, через продолжительное время после того, как она уже находилась в полном разгаре. Возможно, офицеры секретной полиции в Петрограде были ближе всех к реалистической оценке того, что должно произойти: в течение февраля начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев неоднократно упоминал в своих докладах неизбежность крупномасштабных беспорядков в столице. Но он считал, что эти взрывы недовольства скорее приведут к погромам евреев или немцев со стороны националистически настроенных монархистов, чем к социальной революции.

Одна из причин, почему революция осталась незамеченной, состоит в том, что во всей обширной империи нигде, кроме столицы, не было зарегистрировано никаких крупных беспорядков. Как мы убедимся в дальнейшем, положение на фронте также выглядело довольно стабильным. В отличие от тревожных (апрель – сентябрь) месяцев отступления 1915 года оно не вызывало недоверия к военному командованию. В обеих столицах наблюдалось усиление нервозности, но, главным образом, среди публики, читающей газеты, которая составляла весьма небольшую часть населения. Беспокойство вызывало также бесцеремонное обращение полиции с представителями профсоюзов в Военно-промышленных комитетах. Но, казалось, ничто не указывало на то, что брожение, вызвавшее нервную и нестабильную обстановку в столицах, распространится на другие районы страны, и менее всего на армию[9]9
  Исключение составлял Балтийский флот, где политическое напряжение ощущалось задолго до революции.


[Закрыть]. Тем не менее случилось именно это, и реакция страны на февральские события в Петрограде была столь же единодушной, какой бы она стала и в том случае, если бы ее заранее организовали и отрепетировали. Это единодушие, практически полное отсутствие сопротивления, безоговорочное принятие перемен, которые еще несколько дней назад никто не предполагал, казались современникам мистикой и способствовали приобретению революцией почетного названия, которое она не совсем заслуживала: «Великой бескровной революции России». Такое единодушие в последующем революционном развитии в России больше не повторялось.