Текст книги "Шустрики и мямлики"

Доярочка, лежащая под бригадиром в интересной позе, была бабёнкой не всегда трезвой, распутной и истеричной, но умнеющего день ото дня Пашу не смущало последнее обстоятельство. По опыту общения с определенным контингентом он знал, что истероиды могут, конечно, в состоянии аффекта совершить такое геройство, которое и не снилось храбрейшим из храбрецов, но для совершения подвига им необходимо, ну просто обязательно два условия: наличие аудитории – это раз, и состояние опьянения – это два. Паша завёл к себе в кабинет трезвую изменщицу во время обеденного перерыва, так как закрываться на ключ при посетителях было небезопасно, усадил её на стул, сам стал так, что его чресла находились в непосредственной близости от лица сидевшей, и показал фотографии. Больше всего Паша боялся, что возмущенная аморальным предложением доярка укусит его за орган (заблуждение номер три). Он даже пистолет приготовил, чтобы эту дрянь тут же на месте пристрелить. Но ничего такого не понадобилось. Отшатнулась в ужасе при виде расстегивающейся перед глазами ширинки, ровно настолько, насколько позволяла спинка стула, но, услышав слова: «Будь умницей, и я отдам эти фотографии с негативом не твоему мужу, а тебе», уселась поудобнее и приняла, «склонилась». И Паша воскрес. Первое, что он сделал, – привинтил стул к полу, чтобы лишить даму возможности уклонения, а затем стал мент оттачивать искусство шантажа.

«Надо было не отдавать этой шалашовке негатив, тогда можно было бы её регулярно пользовать», – сокрушался Паша, но, если честно, то он уже искал другую жертву. В нем проснулся охотничий азарт. Кажется, это состояние называется симптомом Дон Жуана.

Он получал ни с чем не сравнимое моральное удовлетворение при виде женской головки, покорно прильнувшей к тому, что вяло торчало из штанов. В недавнем прошлом – тёмный, убогий, униженный собственным половым бессилием, он брал теперь реванш, упивался полученной властью над скомпрометированной им же женщиной, а попавших к нему в ловушку глубоко презирал, ибо, как человек ограниченный, в сексуальном плане дефективный, он считал подобный способ совокупления чем-то очень постыдным, запрещённым и непотребным. Вскоре Паша расширил область применения фотокомпромата. Оказывается, легко «склонялись» не только неверные жены, из страха быть покалеченными или вовсе убиенными ревнивыми мужьями, но и школьницы старших классов, для которых было гораздо предпочтительней согласиться с Пашиным предложением, чем огорчить чадолюбивых родителей присланной по почте фотографией, на которой дочь была запечатлена в таком виде, что и инфаркт заполучить было немудрено от удивления.

Паша обнаглел и стал усложнять интригу. Поймал с поличным на воровстве народного добра местного сердцееда. Тянуло преступление, как минимум, годика на два.

– Отпущу, – говорит, – дело при тебе сожгу, если учительницу в околок приведёшь.

– А вам-то, какая выгода? – удивился сельский Казанова.

– Ещё один такой вопросик – и пойдешь на нары с конфискацией имущества. Понял?

– Понятно, – говорит воришка. И хоть не понял ни хрена, а девку уломал и травку с ней в березнячке примял, ни сном, ни духом не подозревая, что Паша их во время процесса сфотографировал. Паша слово сдержал – хода делу не дал, а симпатичную учительницу через некоторое время пригласил для беседы.

«Какой-то негодяй, – говорил участковый, – подбросил мне эти гадости. Я, конечно, догадываюсь, кто это сделал, и, если вы будете молчать (да неужто она про себя болтать бы стала? ), я сделаю у поганца обыск и конфискую негатив, а то, не дай бог, придумает, подлец, фото директору школы послать».

Ну и дальше в том же духе, дескать, наш советский педагог должен примером быть, так сказать, образцом нравственности…, а сам хозяйством-то своим перед лицом так и елозит. И ведь убедил, запугал девку до смерти, и «склонил», и всё вроде шито-крыто, и ни одна не проболталась, но стал нутром Паша чувствовать, что пора с деревни сваливать, а особенно стал беспокоиться после случая с Тиной.

Вообще-то, победой над целомудренной, набожной красавицей Паша, вроде бы внутренне и гордился, а с другой стороны как бы тревожился потому, как были последствия.

Была Тина сирота, родители – поволжские немцы погибли в трудармии от голода, и росла девушка с двумя братьями. Потом старшего посадили за привлечение несовершеннолетних в баптистскую секту. Был громкий, показательный процесс. Арнольд – так звали брата – так им на суде и сказал: «Вы, коммунисты, тоже себе смену готовите, всяких там октябрят, пионеров-христопродавцев, Павликов Морозовых, родного отца продавших, а почему я, к вере в Господа нашего паству призывающий, не должен последователей иметь?»

Вот и отправили его по приговору суда в исправительно-трудовой лагерь проповедовать, а он внешне никакого огорчения и не показал.

«Значит, – говорит Богу угодно, чтобы я арестантов сирых и убогих просвещал и на путь истины наставлял».

Только не помог Арнольду Господь. Умер вскоре, и обычно родственникам не отдают умерших для погребения – сами закапывают с биркой на большом пальце ноги, а тут послабление вышло: тело близким отдали. Стали его обмывать, в рот заглянули, а языка-то и нету. Неужто на зоне язык укоротили? Баптисты со всей области на похороны съехались, задали работы гэбэшникам. А Тина с младшеньким осталась. Вскоре его призвали в армию, а он – сектант проклятый, вместо того чтобы свой политический уровень повышать, устав зубрить, Библию по вечерам почитывал. Ну, как водится, был избит сослуживцами по приказу взводного, из части самовольно сбежал и больше в роту не вернулся. Получил тогда Паша задание слежку за домом установить, потому что предатели эти рано или поздно, в родные пенаты возвращаются, невзирая на грозящую им смертельную опасность от подобного посещения. Две ночи сидели в засаде со своим закадычным другом, председателем сельсовета и яростным гонителем всех верующих, товарищем Лобковым. Их так и звали на селе: Бобков-Лобков, почти, как Бобчинский-Добчинский, так они были неразлучны. Мороз стоял нешуточный, врезали друзья для сугреву и вдруг видят, что кто-то в баню прошмыгнул. Тут они его, голубчика и сцапали. Ну, пинали ногами, конечно, потому, что замерзли, сидючи в снегу, и потому, что захмелели маленько. Соображали, что в лицо бить нельзя, все в живот попасть норовили. А потом наручники – и в районную КПЗ. Там братик совсем что-то расхворался и был направлен в больничную палату областного следственного изолятора.

А Тина пришла, помолившись, за братика просить. И тут мент совершил главный свой сексуальный подвиг. Убедил глупую, что в его силах освободить младшенького и «склонил» истинно верующую, непорочную красавицу, сам удивившись её самоотверженности. Склонить-то он склонил, а братик в это время возьми и помри от побоев, если точнее, от перитонита – воспаления брюшины, который вначале доктора не распознали, а когда схватились, уже поздно было. Рассказывали потом лепилы (так в тюрьме медбратию кличут), что пьян был хирург в дупель потому, что вздумал этот дезертир как раз в день Советской Армии синдром острого живота симулировать. А Тина, никогда прежде не болевшая, захворала на другой день чем-то непонятным, попала в больницу, и больше участковый инспектор Бобков, никогда её не видел

«А я откуда мог знать, – прогонял Паша от себя нечто, похожее на угрызения совести, – что, когда я её склонял, этот баптист сдох уже?»

О том, что он и старшего брата вместе с Лобковым арестовывал, он старался не вспоминать, но беспокойство от этого не проходило и тогда он подал документы на юридический факультет потому, что пришла ему в голову идея.

Тюрьма! Вот где нива, вот где простор для полового бандитизма, вот где ни одна не проговорится, а если и вздумает, то кто ей поверит? Пусть докажет! Себе дороже! А за свободу, да что об этом говорить, если за неё на колючую проволоку под высоким напряжением бросаются, вены себе вскрывают, калечат себя, забеременеть от самого поганого охранника пытаются, да за неё, родимую, любую просьбу исполнят, лишь бы на волю вырваться. Сто из ста по Пашиным расчетам «склоняться» должны потому, что ко всему привыкает человек, кроме неволи.

И был принят Паша на юрфак, благо для сотрудников милиции конкурс отсутствовал – свои всё-таки, сдал кое-как экзамены на трояки, и учись давай. И после окончания ВУЗа было много заманчивых предложений, но Паша скромный такой, не амбициозный, от адвокатуры и всего прочего отказался и попросился на не престижную должность рядового борца с преступностью – следователя областной прокуратуры. Много раз позднее повышение предлагали, но Паша, лишенный всяких карьерных претензий, оставался сидеть в своем плохо освещенном угловом кабинетике, вызывая уважение начальства: «Герой труда! Правда, скромный до глупости». И никто не подозревал, как он был счастлив: отдельный кабинет, привинченный к полу стул и власть над бабами, неограниченная, бесконтрольная и сладкая, как для зэка слово «свобода».

Раз только прокололся Паша, когда положил глаз на прехорошенькую бандершу, арестованную за содержание дорогого притона. Вызвал следователь приблатненную красавицу на допрос, уселся на стол так, что между его широко расставленными ногами и её лицом кулак не просунешь, и только за ширинку взялся, а она ему спокойно так и с презрением:

«Ты чё это тут, мент поганый, пристраиваешься? Да я – Племянникова мара! Чиркну ему маляву, он тебе за щеку в твоем кабинете при сотрудниках даст! Ты понял меня, козёл?»

Козёл всё понял, так как знал, что бандит по кличке Племянник действительно умён, мстителен, неуловим и опасен. Вернее сказать, не «неуловим», а скорее – не наказуем потому, что дважды был арестован и дважды был отпущен на свободу с формулировкой: «за недоказанностью преступления». Последний раз обвинение развалилось прямо в зале судебного разбирательства потому, что один свидетель отказался от данных им ранее показаний, заявив, что он вынужден был оговорить законопослушного гражданина, так как следователь применял по отношению к нему недозволенные методы воздействия, другой же, самый важный свидетель, вообще осмелился не явиться в зал судебного разбирательства, несмотря на то, что был официально приглашен.

– Повестку свидетелю вручали? – поинтересовался председательствующий.

– Вручали, – подтвердила секретарь.

– Он расписался в получении?

– Да, – ответили судье, и подпись на документе показали.

– Ну, так возьмите двух сотрудников, – кипятился судья, – и привезите его в наручниках. Там же чёрным по белому написано, что при отказе явиться без уважительных причин будет доставлен под конвоем.

Ох, напрасно, а главное, несправедливо гневался народный судья, ибо при всём желании не мог свидетель дать показаний, ведь под наркозом не говорят. Подрезан был в собственном подъезде именно тогда, когда торопился в зал судебного заседания для дачи сенсационных, разоблачающих гангстера показаний. А когда очухался на операционном столе, пришёл в себя; так обрадовался, правдолюб, что жив, остался, что начисто позабыл про то, о чём судье поведать хотел. Да он что? Сумасшедший, что ли, на хорошего человека понапраслину возводить? Ну, а поскольку время, необходимое для расследования дела, отпущенное законом, давно истекло, вынужден был судья отпустить, накачанного, как Шварценегер, бандита на свободу прямо из зала суда.

Паша решил прекратить на какое-то время свои криминально-эротические упражнения, чтобы направить все усилия на нейтрализацию угрозы, исходившей, от не пожелавшей склониться бандерши. Жаловаться она в вышестоящие инстанции не будет, а если и осмелится – то безрезультатно, но записку, или, как она выразилась, «маляву» передать на волю сможет без труда, и воспрепятствовать этому Паша не сможет при всём желании. В тюрьме полно вольников, имеющих свободный выход в город, да и штатные охранники в большинстве своём продажны, что и неудивительно при их уровне зарплаты. Сплошные иуды, что уж тут греха таить. И Паша, свято соблюдавший главный принцип железного Феликса: «Если вы ещё на свободе, то это не ваша заслуга, а наша недоработка», решил потенциального врага доработать. Неделю вёл наружное наблюдение за домом бандита и за всеми его передвижениями. Установил, что Племянник жил один, ужинал всегда в ресторане «Кама», откуда направлялся к одной из его многочисленных «мар», где и оставался, как правило, до утра.

Закончив шпионскую деятельность и обобщив имеющиеся сведения, Паша приказал привести на допрос задержанного накануне цыгана. Даже сам Паша, спроси его, чем же отличается задержание от ареста, не смог бы вразумительно объяснить разницу между такими понятиями, как задержание и арест. Промямлил бы, конечно, что мол, юридически, арест – это когда с санкцией прокурора, а задержание – это, вроде бы и без, но сам-то он знал, что фактически разницы никакой нет, и что главное удовольствие в этом деянии – это то, что он имел право надеть наручники на любого подозреваемого. Ровно на три дня мог задержать и в течение этого времени мог самолично казнить и миловать на вполне законных основаниях.

Три дня – это много или мало? На свободе вроде бы и немного, а вот за решеткой…

Знал Паша мудрозадый, что брось он хорошенькую продавщицу, якобы заподозренную в хищении народных средств в переполненную камеру предварительного заключения, где она должна будет спать на голых досках вповалку с убийцами, проститутками, вшивыми и туберкулезными бродяжками, где нужду должна будет справлять в вонючую парашу, позорно кажилясь и карячась с крышкой в руках от трехведерного бачка, на глазах у непочтенной публики, так не только трех дней, а трех часов хватит для того, чтобы растратчица эта была на всё согласная, только бы вырваться из этого кошмара, только бы изменил Паша меру пресечения на подписку о невыезде. Многие понаделали глупостей, себя и других оговорили, испытав шок от увиденного, полагая, что всё время нужно будет пребывать в этом ужасе, не подозревая, что уже в следственном изоляторе есть какие-никакие, а всё-таки отдельные нары с матрацами и что параш там нет, но есть «светланка» – унитаз, хоть и без дверей, но с небольшим ограждением, где, присев, можно хоть на мгновение исчезнуть из поля зрения окружающих и где существовать в принципе можно, если, конечно, арестован за действительно, совершенное преступление. В КПЗ же жить нельзя! Так, по крайней мере, считали многие, заключенные под стражу новички, впервые оказавшись за решеткой. И чем образованнее и деликатнее была арестованная, тем страшней был эффект от увиденного. Всё это наблюдательный Паша давно просёк и работал с интеллигентными дамочками с особым удовольствием. Знал сотрудник прокуратуры, что грамотная женщина, наблюдая кровавые плевки рядом спящей бомжихи, моментально вычисляла, что у соседки по камере туберкулёз, а следовательно, и она может заразиться, более того, образованная дамочка могла справедливо полагать, что шансов поймать заразу гораздо больше, чем остаться здоровой. А, кроме того, мало-мальски информированные, слышали, конечно, о существовании тюремных штаммов палочки Коха, абсолютно резистентных к любым антибиотикам и, следовательно, идя дальше в своих рассуждениях, с ужасом сознавали задержанные дамы, что они ещё до судебного разбирательства, косвенно уже приговорены к смерти, если, конечно, слово «косвенно» можно применить в данном случае. Как тут не испугаться, не упасть духом, не впасть в отчаяние, как при таком положении дел не сломаться, устоять и не «склониться?»

И Паша борзел и пел осанну нашему родному правосудию, дающему ему право брать любого под стражу, якобы по подозрению в совершенном преступлении и в интересах следствия держать его в течение этих трёх заветных суток за решткой и, отпустив потом, в случае отсутствия доказательств вины даже не извиниться за причиненное беспокойство. И больше всего забавляло Пашу то обстоятельство, что вместо возмущения по поводу незаконного ареста многие, да что там многие, почти все испытывали в душе нечто вроде чувства благодарности к умному следователю, который всё-таки разобрался и отпустил их с миром. А ещё использовал Паша эти благодатные, отпущенные ему законом для абсолютного беззакония дни вот в каких целях. Он ковал себе кадры осведомителей. Арестовал, скажем, воришку с поличным и поставил условие: либо закладываешь подельников, либо идёшь на четвертый день к прокурору за санкцией о дальнейшем пребывании под стражей, и тогда даже сам Паша не сможет помочь при всем желании, ибо делу будет дан ход, оно будет пронумеровано и взято под контроль. Завертятся тогда колесики машины правосудия и можно смело вычеркивать несколько лет из и без того короткой блатной жизни. И недостатка в помощниках не было, правда, и здесь имел Паша интересное наблюдение: чем авторитетней в уголовной среде был арестованный, тем труднее было его завербовать. Воры в законе не подписывались на это дело никогда.

Вызванный на допрос цыган был взят при попытке сбыта морфина. Героин в то время ещё не получил распространения на Урале. Ровно десять ампул находилось в коробке, конфискованной у цыгана. Не бог весть что, но срок цыгану был обеспечен. Паша задал подследственному все полагающиеся в таких случаях вопросы: где родился, где крестился, поинтересовался для блезиру о происхождении морфина, зная прекрасно, что ему будут врать и что цыгане своих, как правило, не сдают, потом зачитал статью, полагающуюся за торговлю наркотическими средствами в особо крупных размерах, (этот перл российского законодательства веселил и радовал его одновременно: больше грамма – и уже особо крупный размер), потом дал расписаться и, отметив, что подследственный, услышав причитающийся ему срок, побледнел, покрылся потом и обмяк, спросил о количестве и возрасте осиротевших цыганят, заранее предполагая их количество.

– Сколько у тебя детей?

– Шестеро, – ответил цыган и, опережая следующий вопрос, пояснил, – мал мала меньше, начальник.

Паша замолчал, как бы размышляя, о чем-то трудно разрешимом, а цыган, будучи, как и все его соплеменники, неплохим психологом, расценил молчание следователя как сомнение.

– Мал, мала меньше, – повторил он охрипшим от волнения голосом, – дочка болеет, теперь умрёт, наверное, ты бы отпустил меня, начальник, век на тебя молиться буду.

«Отчего это русские люди так откровенно не просят пощады? – размышлял Паша, – гордые очень? Так этого добра и у чавэл хватает. Тут дело не в этом. Весь фокус в том, что цыгане живут по своим неписаным законам, которые позволяют не только карать, но и миловать при соответствующих обстоятельствах. А вот наш родной, писаный, сто раз чиновниками переписанный закон, помилование практически исключает. Потому русский человек и не просит пощадить его, потому что знает наверняка: от облаченного властью не только прощения, но и снисхождения не дождёшься, что ж зря пресмыкаться-то? Да и как веру не утратить, когда известно, что тот же прокурор обязан обвинение поддерживать. Слово-то какое придумали „поддерживать!“ Знает ведь наверняка, что защищаясь или ненароком убил, а будет, слюной брызгая от негодования, максимальный срок просить, потому как „должен“. Что должен? Долг исполнять? Ах, да, у нас процесс якобы состязательный. А кто это и с кем там состязается? Адвокат бестолковый, бесправный, безынициативный с обвинителем состязается? Да кто его слушает, будь он хоть семи пядей во лбу и, как Цицерон, красноречив? Никто! Как судья на душу положит, так и будет».

Паша и сам не заметил, как он поумнел за годы работы следователем. Так поумнел, что даже философствовать научился.

– У меня сегодня у сына день рождения, – соврал он бессовестно, известно ведь, что от практикуемого им способа детишки не рождаются.

Помолчал немного для значительности и продолжил:

– Не хочется в такой день настроение омрачать. Вот тебе пропуск, иди к своим детишкам, но знай, что только ради сына тебя прощаю, и запомни!

Тут Паша прибавил голосу грозности. «А вот это! – он показал на коробку с морфином. – Это я для тебя оставляю. Через десять лет попадешься, я и тогда эту дурь к твоему делу приплюсую».

– Дай бог твоему сыну здоровья, пусть сто лет живет, – бормотал ополоумевший от счастья цыган, – он у тебя умный и красивый, как ты! Я знаю!

«Отчего это у них глаза красные и выпуклые, как у баранов часто бывают, – подумал Паша, а вслух сказал, – давай иди, я тебя не арестовывал и не отпускал».

А ведь соврал Паша, обещая цыгану десять лет хранить вещественное доказательство, потому что, как только, незаконно амнистированный ушел, он положил коробочку с морфином не в сейф, как того требовала инструкция, а к себе в портфель. Потом Паша взглянул на часы и вызвал машину, на которой он съездил сначала в Мотовилиху, где проживал сидевший у него на крючке вор-домушник, а затем приказал ехать совсем на противоположный конец города – в Балатово, где в скверике у «Гознака», его поджидал работающий у него штатным осведомителем вор-карманник. Одно время в городе развелось столько щипачей, что была создана специальная бригада по их обезвреживанию.

Паша, который в то время возглавлял антикарманниковую группу, так преуспел в этом деле, что за короткий срок ухитрился переловить почти всех воришек, хотя поймать с поличным карманника совсем не просто. Ведь он как работает? Дурку разбил, лопатник дернул и на пропуль передал, что в переводе на общепринятый язык обозначает следующее: «Сумочку открыл, кошелек вытащил и тут же сообщнику передал». Теперь хватайте вора, вяжите, всё равно дела не заведете, потому как вещей нет – кражи нет!

В том случае, когда щипач работает один, он при малейшей опасности выкидывает кошелек, и доказать его причастность к преступлению также не представляется возможным. Вот и предложил ушлый Паша ввести в группу сотрудников милиции анестезиолога.

– Это, какого ещё анестезиолога? – удивились в управлении.

– Ну, нокаут – это же кратковременный наркоз, – объяснил Паша, – во время которого выбросить кошелек вряд ли удастся.

Идея была одобрена. Отмазали от неминуемой тюрьмы бывшего мастера спорта по боксу и взяли его на работу. Выследят воришку, и только он чужое портмоне к себе в карман положит, анестезиолог ему тут же наркоз врубает, а когда откроет преступник глазоньки, на руках уже наручники, так что ни выбросить, ни на «пропуль» кошелек передать нет ни малейшей возможности. Ну и стали их вылавливать не по одному в день, и нашлись, конечно, среди них те, кто сотрудничать согласился. Что не сделаешь ради жизни на воле? И помощники из щипачей были отменные. Появится в городе гастролёр, а сотрудник завербованный его тут же подпасёт, ему ли чужих не распознать? А потом он наколку анестезиологу даст. Глядь! И спалился в прошлом неуловимый ас-карманник, будь он осторожен и хитёр, как Штирлиц. Вот к такому агенту из бывших и ехал Паша. У него были, конечно, и в центре города помощники, но, во-первых, центровые могли знать в лицо Племянника и, ни за какие коврижки не согласились бы выполнить поручение – уж лучше в тюрьму сесть, чем смерть лютую и неминуемую принять, а во-вторых, тот, к которому ехал Паша, был специалистом высочайшей квалификации и исполнить должен был всё в лучшем виде. Ну, а дальше всё по известному сценарию. Притворившийся пьяным специалист столкнулся в дверях с входящим в ресторан Племянником, и две ампулы с морфином оказались в кармане авторитета, а вор-домушник в это время беспрепятственно проник в его квартиру и спрятал у него под ванной ещё восемь ампул с наркотиком. А затем арест, обыск в доме, в присутствии понятых, приобщение вещественных доказательств к делу и торжественное препровождение бандита в казённый дом, откуда выйти могущественному покровителю симпатичной бандерши в ближайшее время не было ни малейшей возможности. Если даже, суд мог бы предположить, что две ампулы были подброшены, то как можно объяснить наличие ещё восьми под ванной?

Конечно, можно было бы огород не городить и воришек не нанимать? А подождать бандита с сотрудниками возле его дома и: «Руки в гору, морду к стене, копыта в стороны!», и ногой в пах, да так, чтобы в глазах потемнело, а когда зрение немного восстановится, на дне кармана уже будет лежать заветный пакетик с дурью, а в багажнике автомобиля блеснет бронзой патрончик от пистолета Макарова. Вот две статейки оболганному родной милицией было бы и обеспечено. И неужели не возникнет у членов суда мысль: «А зачем богатому человеку, признанному авторитету в уголовном мире, не являющемуся наркоманом, (а это легко определить, сделав экспресс-анализ крови или просто осмотрев вены) ампулу морфина в кармане носить? На продажу? Не смешите! Станет он такие крохи сшибать. А патрончик зачем, если пистолета нет?» Знал резко поумневший Паша, что ничего такого в мозгу у судьи не возникнет. Убежден был отличник прокуратуры, что у них, у этих болванов в судебных мантиях, вообще отсутствует мыслительный процесс, а если бы было иначе, то тогда своих же Пинкертонов надо было бы наказывать, а вот это уж дудки. Не только за незаконный арест, но даже за вынесение невиновному смертного приговора не наказан никто. Ох, прав, был Паша, как он был прав. Кто ответил за расстрел гражданина Кравченко, сознавшегося в преступлениях, совершенных злодеем века – самим Андреем Чикатило? Мог, разумеется, Паша, ударом в пах зрение у Племянника притупить и в карманы вещдоки набросать, мог, но не хотел, и действия такие он не одобрял. Некультурно это как-то, нечисто, невежливо. Зачем самим руки марать и дискредитировать высокое звание борца с организованной преступностью? Кривился Паша и морщился, просматривая газеты. Там один сыщик хвастался, как он с наркобарыгами разобрался, якобы его родную дочь снабжавшими наркотиками. Так и писал дословно: «Обыск сделал – нет ничего! Приковал тогда сволочей наручниками к батарее парового отопления и пинал ногами женщину в грудь, а мужчину между ног, пока эти гады не отключились. А потом сунул каждому по пакетику в карман (ну, с тем веществом, которое больше грамма – и сразу же особо крупный размер) и пожалуйте в кондей!» И до того расходился заботливый отец, таким благородным негодованием воспылал, что не заметил сыскарь, как всей стране профессиональный секрет выдал. Оказывается, этот вольт с подбрасыванием пакетиков называется «парашютик опустить». Гневался Паша, читая признания этого идиота, краснел даже от возмущения. Ну не бестолочь ли коллега? Всё нужно делать чисто, солидно, с честным выражением лица и с соблюдением приличий. А вот организацию пресс-хат в следственных изоляторах для выбивания необходимых признаний из строптивых обвиняемых Павел Георгиевич одобрял. Зарекомендовали себя спецкамеры с самой лучшей стороны. Да вот взять хотя бы витебское дело. Серийный убийца ещё разгуливал на свободе, а одного уже по этому делу приговорили к расстрелу. Другому повезло – убить не успели, вот только ослеп от побоев в пресс-хате, зато жить остался, счастливчик. Это как бить надо, чтобы невиновный в убийстве пяти женщин признался? Знал ведь наверняка, что вышак дадут, знал, конечно, но предпочел смерть быструю смерти медленной и мучительной. О чудесном, очень действенном, эффективном и суперпрогрессивном механизме дознания Паша был осведомлен прекрасно. Выжившие после обработки в пресс-хатах, уверяют что выдержать пытки человеку с нормальной психикой невозможно. Ты один, их – целая камера, правда, небольшая – шесть, семь человек. Насилуют, мажут на хлеб дерьмо, заставляют есть, мастурбируют в кружку – заставляют пить. Бьют до потери сознания. Потом кладут на бетонный пол и прыгают на живот с верхней полки. Рвут печень, отбивают почки, селезенку, ломают ребра. А ещё зубоврачеванием занимаются. И ведь как умело, а главное – хитро. Соображают, что передний зуб выбьешь, а кто-нибудь из родственников обратит на этот факт внимание судьи, или шепелявить станет садист, сознаваясь в несовершенных им преступлениях. Поэтому выбиваются боковые зубы – есть не сможешь, а говорить – пожалуйста. Делается это так. Берется одна доминошка, она как раз шириной с коронку; очень удобный инструмент, потому как будь она пошире – можно два зуба сразу выбить, а это нежелательно, потому что если в день по зубику выбивать – на дольше хватит. Итак: наставляют доминошку на зуб, хорошо, если ещё в сознание не пришёл – хоть не больно будет; и с размаху снятым ботинком по инструменту. Есть специалисты, которые с одного удара коренной зуб вышибают, тут главное условие, чтобы каблук пожестчё был. А если больной в ясном сознании пребывает? Тогда широко применяется оригинальный метод обезболивания, по-научному – «отвлекающая терапия» называется. Ну, известно, конечно, как лошадям закрутка делается. Только лошадкам верхнюю губу закручивают, а несознающемуся – органы, расположенные гораздо ниже. И чем сильнее давят на гонады, тем дисциплинированней ведет себя пациент. Такой смирненький – дантист позавидует. Ну, а если обморок выдаст по причине деликатности нервной системы – мочатся всей камерой на лицо – реанимируют, в чувство приводят. Тут опять же профессиональная тонкость имеется. Если весь зуб удалился – счастье. Если у корня облом, «фрактура» по-научному, тоже не беда, поболит и перестанет. Вон у писателя Домбровского все передние зубы повыбивали, и ничего – выжил. А вот если коронка отломилась и конец нерва наружу торчит, это означает, что человек при жизни попал в ад, в преисподнюю, потому что не только есть и пить – языком дотронуться нельзя. Дышать, и то невозможно из-за чудовищной пульсирующей, отдающей в самый мозг боли, и нет на свете страшней пытки, чем эта. Неслучайно хитренькие китайцы первую бормашину придумали не для лечения зубов, а как средство для развязывания языков. Зафиксируют голову, роторасширителем уста приоткроют, просверлят зуб до пульпы, и закричит доселе арестант мужественный и несгибаемый, как резаный возопит, и всё вспомнит, и обо всём поведает, даже в том преступлении признается, которого он и не совершал никогда. Спрашивается: а почему зуб кулаком или ногой не выбить? Ни в коем случае, боже упаси! Внешние лицевые повреждения категорически запрещены, разрешены повреждения только внутренние. Там же при следственном изоляторе прокурорский надзор имеется. Даже ШИЗО1– штрафное заведение эти наблюдатели за гуманным отношением к заключенным посещают.

«Нет ли жалоб?» – спрашивают.

И вот если изнасилованный и полуживой от побоев пожалуется на невежливое к нему отношение со стороны товарищей на фоне целой физиономии – ему пообещают разобраться и забудут через пять минут, а вот человека с поврежденным, а тем более с окровавленным лицом представитель прокурорского надзора просто обязан будет врачу показать, и не из соображений гуманности, а по долгу службы. Ну, а тот самоубийца, который осмелился лучших своих друзей оклеветать, получит дополнительный стимул для самооговаривания, потому что, как только дверь за прокурорским надзором закроется, у этого козла, гнусного предателя сокамерников, во-первых, выбьют ещё один зуб, что обидно, ведь по одному в день выбивать обещали, а во-вторых, и это самое страшное наказание: по тюремному телеграфу, незамедлительно сообщат, что такой-то «опущен», то есть превращен силой в пассивного педераста, «петуха», и тогда любой и каждый, в кассационной ли камере, на этапе ли, ну, а на зоне – само собой разумеется, любой имеет право снять с петуха портки и поставить его буквой «Г». За отказ подчиниться – избиение с последующим групповым изнасилованием, за попытку сопротивления – убийство. У тех, кто предпочтёт смерти подобное существование, отбирается ложка, а в алюминиевой чашке пробивается дырка так, чтобы петух это отверстие всегда пальцем закрывал и пил баланду из чашки. Для чего это делается? Делается это в целях исключения возможности попадания посуды, из которой ел пидар гнойный, какому-либо порядочному зэку, ибо использование посуды после козла равносильно тому, как если бы честный арестант сам петухом стал. Ну, а о таких мелочах, как предоставление места для спанья на полу у толчка, и говорить не приходится. Через очень короткое время опущенный превращается в грязное, забитое животное, по отношению к которому по тюремным законам строжайше запрещено любое, даже малейшее проявление снисхождения. Зато поощряется унижение, а главное, презрительно безжалостное отношение к петуху. Говорить с ним «западло», сидеть рядом «западло», мыться рядом «западло», а вот вступать с ним в интимные отношения – это значит поднимать авторитет среди товарищей. То есть активный гомик – это человек, а превращенный посредством пыток пассивный – это тварь последняя. Типичный образец тюремного представления о справедливости.