Текст книги "Утешение в смерти близких сердцу"

Епископ Гермоген (Добронравии)
Утешение в смерти близких сердцу

По благословению

Архиепископа Брюссельского и Бельгийского

Симона

© Издательство «Сатисъ», оригинал-макет, оформление, 2006

Нет… Что ни говорите сердцу, а ему сродно горевать о потере близких; как ни удерживайте слезы, а они невольно струятся ручьем над могилой, в которой сокрыт родственный, драгоценный нам прах. Правда, слезами не возвратить того, что взято могилой, но потому-то и слезы струятся ручьем, что возврата нет из могилы… Я лишился, например, друга, которого жизнью я жил, и мне ли не плакать, когда вспомню, что тут, в могиле, погребено все мое счастье, тут сокрылись лучшие мои радости, сладостнейшие надежды мои? Нем тот язык, который так сладко и утешительно делил со мною беседы и в часы радости, и в минуты скорби; замерло то дыхание, которое дышало одной ко мне любовью, и та нежная рука, которая так бережно хранила меня, с такой охотой и любовью благотворила мне везде, охладела для меня – навсегда… Как слезам не литься? Могу ли не плакать, когда представлю себе, что это чело, в котором действовал некогда ум с такой силой, послужит пищей червей; это сердце, столь радостно трепетавшее жизнью и любовью, сделается добычей тления? И бедный человек чего, чего не делает, к чему не прибегает, чтобы только облегчить сердечную скорбь? Но, увы! Все напрасно. Только в слезах, в одних почти слезах, находит для себя некоторую отраду, и только они, и почти они одни, несколько облегчают тяжесть его сердца, потому что с ними только капля по капле вытекает вся жгучесть душевной скорби, весь яд сердечной болезни… Слышит он отовсюду: «Не плачь, не будь малодушен». Но эти возгласы – не пластырь на раны, а часто наносят сердцу новые раны. – «Не будь малодушен». Но кто скажет, что Авраам был малодушен, а и он плакал, рыдал по жене своей Сарре, прожившей 127 лет (Быт. 23, 1, 2). Малодушен ли был Иосиф? А и он плакал об отце своем Иакове, и плакал не день, не два, а семьдесят дней (Быт. 50, 1–4). А послушайте, как горько рыдает он при вести о смерти сына своего Авессалома: Сыне мой, Авессаломе, сыне мой, сыне мой, Авессаломе: кто даст смерть мне вместо тебе? Аз вместо тебе, Авессаломе, сыне мой, сыне мой, сыне мой, Авессаломе (2 Цар. 18, 33). Нет, каждая могила достойного человека всегда орошается слезой горькой любви. И что говорить о людях, когда и Сам Спаситель над прахом друга Своего Лазаря возмутился духом и прослезился (Ин. 11, 33, 35)? Он плакал, Владыка живота и смерти, плакал в то время, когда пришел ко гробу друга Своего с той именно целью, чтобы воскресить его из мертвых… А нам, немощным людям, удержать слезы при разлуке с милым сердцу, нам остановить вздохи в сжатой от скорби груди – о, это невозможно, это противно нашей природе… Нет, дайте нам каменное сердце – и слез тогда у нас не будет – или не мешайте лить слезы!

Все это – правда. И я не могу, не смею осуждать ваши слезы; я даже готов смешать свои слезы с вашими: я хорошо понимаю, что идеже бо есть сокровище ваше, ту будет и сердце ваше (Мф. 6, 21); я знаю, по собственному опыту знаю, как тяжело, невыразимо тяжело поднять руку, чтобы бросить на прощанье горсть персти в могилу близкого, родного… «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробех лежащую, по образу Божию созданную, нашу красоту безобразну, безславну, не имущую вида…»

Но как ни сродно нам плакать о близких к нам усопших, однако же эта скорбь наша должна иметь свою меру. Иное дело – язычники: они плачут, и плачут иногда безутешно, потому что не имеют упования. Но христианин – не язычник: ему и стыдно, и грешно плакать об умерших без всякой отрады и утешения.

Не хощу же вас, братие, не ведети о умерших, да не скорбите, якоже и прочий не имущие упования (1 Сол. 4, 13), – говорит апостол всем христианам. Да не скорбите… Что же может облегчить эту боль христианина? Где для него этот источник отрады и утешения? Рассмотрим причины, которые заставляют нас лить слезы над прахом близких, и Бог поможет нам найти для себя этот источник.

Итак, о чем мы плачем при разлуке с милым сердцу? Прежде и более всего о том, что он перестал жить с нами на этом свете.

Он перестал жить с нами на этом свете… Но посмотрите беспристрастно на жизнь нашу земную и рассудите, что она такое.

Давно премудрый сказал: Суета суетствий, всяческая суета. Кое изобилие человеку во всем труде его, им же трудится под солнцем? (Еккл. 1, 2–3). Кто ж это так невыгодно отозвался о здешней жизни? Уж не узник ли какой, который, сидя в душной темнице, не видит почти ничего, кроме тяжких цепей, раздирающих его тело? Такая жизнь кому приятна? И вот не он ли это оглашает своды темницы таким безотрадным воплем: суета сует, всяческая суета? Нет, не он. Так, может быть, богач, по непредвиденным обстоятельствам, ниспал в нищету, или бедняк, который при всех трудах и усилиях чуть не умирает от холода и голода?.. Нет, и не такой человек. Так видно, обманутый честолюбец, который всю жизнь свою посвящал тому, чтобы подняться в обществе на несколько ступеней выше, и, после бесполезных трудов и усилий, видит себя еще менее уважаемым, чем прежде, когда он стоял ниже, но действовал благороднее? О, нет, нет; и не такой человек. Кто же этот несчастный с таким мрачным взглядом на мир? Это – Соломон, это – царь, и какой царь! Чего ему недоставало для счастливой жизни? Мудрости ли? Но кто мудрее был того, кому известны были и состав земли, и действия стихий, и течение времени, и расположение звезд, и свойства животных, и помышления человеков… и елика суть скрыта и явна? (Прем. 7, 17–21). Богатства ли? Но кто мог быть богаче того, кому целый свет, и земля и море, приносили все лучшие сокровища, у кого было и золото, и серебро, и имения царей и стран? (Еккл. 2, 8). Славы ли или величия? Но какое имя было громче имени царя израильского, обладавшего миллионами подданных? Наслаждения ли благами жизни? Но вот что сам он говорит о себе: Все еже просиста очи мои, не отъях от них, и не возбраних сердцу моему от всякого веселия моего… (Еккл. 2, 10). Кому бы, казалось, могла прискучить такая счастливая, привольная жизнь; и, однако же, человек, которому суждено было обладать всеми благами земными и испытать все разнообразные наслаждения жизни, – человек этот, испытав все, сделал наконец такое заключение о жизни: Суета суетствий, всяческая суета! Кое изобилие человеку во всем труде его, им же трудится под солнцем? Или вот еще другой царь, святой Давид. Престол его сияет золотом, а он и среди блеска золота взывает: Изше сердце мое, яко забых снести хлеб мой… Зане пепел, яко хлеб ядях, и питие мое с плачем растворях (Пс. 101, 5,10). Царская диадема его сияет драгоценными каменьями, а из груди его, покрытой блеском славы и величия, исторгается вопль: Яко вода, излияхся, и разсыпашася вся кости моя: быстъ сердце мое яко воск таяй посреде чрева моего: изше, яко скудель, крепость моя (Пс. 21, 15–16). Дворец его из кедра и кипариса, но для грусти и туда открыты двери, – и вот из глубины богатых чертогов слышатся вздохи: Увы мне, яко пришелствие мое продолжися (Пс. 119, 5); Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу (Пс. 6, 7).

Так вздыхали о тяжести жизни и счастливейшие из людей; что же сказать о тех, которым досталось во всю жизнь свою нести тяжкий крест испытаний? Терпелив был Иеремия-пророк среди гонений и обид, которые испытывал он отовсюду как обличитель лжи и нечестия; а были однако же минуты, когда и этот терпеливый страдалец взывал: Горе мне, мати моя, векую мя родила еси мужа прительнаго и судимаго по всей земли!.. Векую оскорбляющий мя возмогают на мя? Язва моя тверда, откуда исцелюся? (Иер. 15, 10, 18). А Иов, этот дивный пример твердости и великодушия в несчастий? Невольно изумляешься, когда слышишь, как он благословляет Бога и в тот самый день, когда все стада его гибнут и все дети его кончают дни свои под развалинами дома… Какое несчастие и какое великодушие! Но для Иова как будто еще мало: вот покрывают его смрадные струпы от ног до главы; а тут является жена, подруга жизни, и учит его отчаянию; здесь являются его друзья как будто для того только, чтобы больше раздражать его… Боже мой, Боже мой! Сколько стрел в одну цель! Сколько бед на одну голову! И Иов однако же все благословляет Бога… Какая необычайная сила духа! Какое изумительное терпение! Но человек – не камень: были минуты, когда и эта адамантовая душа разбивалась от скорби; были минуты, когда и сам Иов, покрытый Струпами, сидя на гноище, горько взывал: Да погибнет день, в онъже родихся, и нощь оная, в нюже реша: се, мужеск пол… Почто бо во утробе [матери] неумрох? Из чрева же изшед, и абие не погибох? (Иов. 3, 3, 11). Ащеусну, глаголю: когда день? Егда же востану, паки: когда вечер? Исполнен же бываю болезней от вечера до утра (Иов. 7, 4).

Но к чему прислушиваться к воплям такой глубокой древности? Вот и мы живем и, взглянув беспристрастно на дни свои, не скажем ли в иной раз с тем же Иовом: не искушение ли житие человеку на земли..? (Иов. 7,1). Вот рождается человек, – и в то время, как мать не помнит скорби от радости, яко родися человек в мир (Ии. 16, 21), первый привет земле этого нового гостя земного – горький вопль бессилия, как будто пророческий укор ей за те огорчения, какие она готовит ему… Вот приближается он к смерти – и что опять? Тяжким стоном изнеможения прощается с землей, как будто укоряя ее за минувшие бедствия… А по началу и концу легко уже судить и о продолжении жизни. И кто этого не испытал? Ибо кто жил и не скорбел, кто жил и не проливал слез? Один теряет близких и любезных сердцу, у другого страдает честь и слава, у третьего много врагов и завистников, четвертый стонет от болезни, иной вздыхает от расстройства домашних обстоятельств, этот оплакивает бедность свою… И обойдите всю вселенную, но где вы найдете человека, который бы был счастлив вполне, во всех отношениях? Ищите дни, ищите ночи, а его нигде не найдете. Если бы и нашелся такой человек: что же? Самое опасение, чтобы со временем не изменились счастливые его обстоятельства, уже не есть ли для сердца его червь кровожадный? А страх смерти, которая рано или поздно, а непременно пресечет земное его счастье? А совесть, а внутренняя борьба со страстями?

Вот наша жизнь на земле! Здесь нет радости без скорби, нет счастья без бед. И это оттого, что земля не ад, где слышны только вопли отчаяния и скрежет зубов, но и не рай, где раздаются только клики радости и блаженства. Что же такое жизнь наша на земле? Теперь – это место изгнания, где и вся тварь с нами совоздыхает и сболезнует даже доныне (Рим. 8, 22). Оттого старайтесь, сколько сил есть, окружать себя одними радостями, а рано или поздно услышится голос: умножая умножу печали твоя и воздыхания твоя (Быт. 3, 16). Усиливайтесь говорить душе своей: «яждь, пий и веселися», а придет пора, и испытаются на деле слова Божии: проклята земля в делех твоих: в печалех снеси тую вся дни живота твоего (Быт. 3, 17). Сейте вокруг себя розы счастья, а наступит время, и появится подле вас терние колючее (Быт. 3, 18). Наслаждайтесь свежестью сил своих, любуйтесь цветущим здоровьем и, в лестной надежде, прилагайте в мечтах своих дни ко дням, годы к годам, а ударит час, и вы, обманутые сладкими мечтами, со скорбью услышите глас: в сию нощь душу твою истяжут от тебе (Лк. 12, 20), земля еси, и в землю отыдеши (Быт. 3, 19).

Что такое жизнь наша на земле? Это – училище, где мы воспитываемся для Неба. А одни ли только радости живут в училище – об этом знает каждый, кто только учился. Весело иногда бывает вспомнить о жизни школьной по выходе из училища, а всегда ли весело было то время, когда воспитывались? Заботы, труды, огорчения – кто не помнит вас? И кто, живя в училище, не думал и не мечтал: «Ах, скоро ль окончатся мои занятия, скоро ль выйду на свободу?» Что такое жизнь наша на земле? Это – поприще для беспрестанной войны со врагами, и с какими врагами? Один другого лютее и хитрее: то мир нас преследует с хитростью коварного друга или злобой свирепого врага, то плоть… похотствует на духа (Гал. 5, 17), то диавол, яко лев рыкая, ходит иский кого поглотити (1 Пет. 5, 8). А доколе идет война, дотоле не может быть мира.

Что такое жизнь наша на земле? Это путь в нашу родину, и какой путь? Есть и широкие, и гладкие пути; но не дай Бог вступить и идти этими путями: они опасны, они ведут в пагубу… Нет, не такой путь проложен для христианина от земли на небо; это – путь узкий, тернистый (Мф. 7,13–14), такой путь, на котором дебри за дебрями, горы за горами, камни за камнями, терны за тернами (Мф. 11, 12; Лк. 16, 16)… Тут не раз добрый путник вздохнет от сердца, не раз обольется кровью и слезами…

Что такое жизнь наша на земле? Это – море, и какое море? Не тихое и светлое, на которое иногда приятно смотреть и любоваться; нет, это море грозное и шумное, море, «воздвизаемое напастей бурею», на котором утлой ладье – нашей душе – непрестанно угрожают опасности, то от вихрей страстей, то от стремительных волн клеветы и нападений; и что было бы с нею, если бы у нее не было с собой кормила веры и якоря надежды?

Итак, вот что значит жизнь наша на земле! Рассудите же теперь беспристрастно, о чем мы так безутешно плачем при разлуке с близким нашему сердцу? О том, что он перестал жить на этом свете… А это что значит? То, что близкий к нам уже окончил все суеты мирские, оставил все беды и огорчения, которые для нас еще остаются; то, что этот странник уже миновал страну пришельствия, этот воспитанник уже окончил лета воспитания, этот воин Христов уже оставил поле брани, этот путник достиг уже родины, этот плаватель уже проплыл бурное море и вошел в тихую пристань… Что же значат после сего слезы наши, когда смерть мужу покой (Иов. 3, 23), и на все наши вопли и рыдания не ответствует ли он нам своим мирным молчанием: не плачитеся о мне, обаче себе плачите и чад ваших (Лк. 23,28)? Итак, над мертвым плачися: исчезе бо свет, но сладчае плачися над мертвым яко почил есть (Сир. 23, 9-10).

«Почил есть» от суеты, трудов, огорчений. Вот мысль, на которой останавливались, хоть не к благоплодному утешению, при разлуке с близкими многие язычники – люди, не имущие упования, люди, которые верили и верят, что мертвый не суть ведущий ничто же (Еккл. 9, 5), что самослучайно рождены есмы, и по сем будем якоже не бывьие… Угасшей (жизни) пепел будет тело, и дух наш разлиется, яко мягкий воздух и имя наше забвено будет во время и никто же воспомянет дел наших (Прем. Сол. 2,2,3,4). Так верят язычники и, по вере своей, весело празднуют на курганах родных и друзей. Благодарение Господу! Мы не язычники и тем с большим убеждением и усладой можем, взирая на смерть, как на конец всем бедствиям и горестям жизни, повторить то, что сказал Премудрый: Похвалих аз всех умерших, иже умроша уже, паче живых, иже живи суть доселе (Еккл. 4, 2), или то, что сказал апостол Христов: блажени мертвый умирающий о Господе отныне. Ей, глаголет Дух, да почиют от трудов своих (Апок. 14,13).

Но смерть не только есть конец нашей суетной жизни; она есть вместе и начало новой, несравненно лучшей жизни: смерть есть начало бессмертия, и вот новый для нас источник утешений при разлуке с близкими и родными, источник, из которого и Сам Спаситель почерпнул утешение для Марфы, оплакивавшей смерть брата своего Лазаря, когда сказал: Воскреснет брат твой (Ин. 11, 23).

Не место здесь подробно доказывать истину бессмертия нашей души и воскресения тела: какой христианин не исповедует священного догмата: «чаю воскресения мертвых»? Но мы только напомним здесь эту животворную и успокоительную истину: для человека, потерявшего кого-либо из близких сердцу, что может быть отраднее, как не убеждение, что человек, которого он оплакивает, не умер, а жив душой, и что будет время, когда он восстанет не только с душой, но и с телом? А эту истину, столь отрадную, каждый легко может видеть и в природе видимой, и в собственной душе, и в Слове Божием, и в истории.

Вот на небе солнце. Смотрите же: утром оно, как младенец, является на небе, в полдень оно сияет с полной силой, а вечером, как умирающий старец, заходит за землю. Но меркнет ли оно в то время, когда земля наша, простившись с ним, покрывается мраком ночным? О, нет: оно светит по-прежнему, только по другую сторону земли. Не ясный ли это образ того, что и душа наша, светильник нашего тела, не гаснет во мраке могилы, а горит, как и прежде, только на другой стороне – на небе? А вот и земля проповедует ту же отрадную истину. Она весной является во всей красоте, летом приносит плоды, осенью теряет силы, а зимой, будто саваном умершего, покрывается снегом. Но уничтожается ли внутренняя жизнь земли, когда поверхность ее мертвеет от холода? О, нет: для нее снова наступит весна, и тогда она снова явится во всей красоте, с новыми, свежими силами. Не образ ли это того, что и душа – эта жизненная сила человека – не гибнет, когда бренная оболочка ее мертвеет? Не образ ли это того, что и для умершего наступит некогда прекрасная весна воскресения, когда он не только с душой, но и с телом восстанет для новой жизни? Но что говорить о солнце, что о земле, когда и самые крины сельные, так небрежно нами попираемые, только на время теряют свое бытие, чтобы потом опять явиться в такой красоте, что и сам Соломон не одевался так, как каждый из них? Словом, в природе все умирает, и ничто не погибает: возможно ли же, чтобы только одна душа человеческая, для которой все земное создано, со смертью тела навсегда прекратила свое бытие? О, нет, нет! Всеблагий Бог единственно по благости Своей сотворил человека, украсив его Своим образом и подобием так, что человек только малым чим умален от Ангел (Пс. 8, 6): но – в чем бы отразилась благость Его, если бы человек прожил на земле пятьдесят, много сто лет, и то большей частью в борьбе с лишениями, скорбями, испытаниями, и потом со смертью потерял навсегда свое бытие? Бог премудр: что же? Для того ли только Он украсил нас Богоподобными совершенствами и даровал вся нам божественныя силы Его, яже к животу и благочестию (2 Пет. 1, 3), чтобы это прекрасное создание после нескольких десятков лет вдруг уничтожить? Бог правосуден: а на земле Его что такое? Часто и часто здесь «путь нечестивых спеется, праведницы же посекаются яко класы…» добродетель стонет от горя, порок ликует от радости… О, будет, несомненно будет время праведного суда и воздаяния, когда кийждо приимет, яже с телом содела, или блага, или зла! (2 Кор. 5, 10)… «Жив Бог, – жива душа моя!»

Эту отрадную истину с полной силой раскрывает Слово Божие и подтверждает история. Вот пророк Даниил говорит: Мнози от спящих в земней персти востанут, сии в жизнь вечную, а онии в укоризну и стыдение вечное (Дан. 12,2). Вот Исаия взывает: Воскреснут мертвии, и востанут, иже во гробех, и возрадуются, иже на земли (Ис. 26, 19). Вот Иов размышляет: Аще бо умрет человек, жив будет: скончав дни живота своего, потерплю, дондеже паки буду (Иов. 14, 14); вем бо, яко присносущен есть, иже имать искупитимя, и на земли воскресити кожу мою терпящую сия (Иов. 19, 25). А вот и дивное свидетельство пророка Иезекииля: ему суждено было даже видеть образ сего воскресения. Среди поля, усеянного сухими костями человеческими, он видел, как, по глаголу Божию, кости сии пришли в движение и стали совокупляться одна к другой, каждая к своему составу, как потом появились на них жилы и выросла плоть, как покрылись они кожей, потом вошел в них дух жизни, и они ожили и стали на ногах своих в великом множестве (Иез. 37, 1-10). Вслушайтесь еще раз в слова доблестной матери Маккавеев, нестрадавшей страшными мучениями своих сыновей-мучеников, в слова, сказанные ею последнему, самому младшему, своему сыну: Умоляю тебя, дитя мое… будь достойным братьев твоих и прими смерть, чтоб я, по милости [Божией], опять приобрела тебя с братиями твоими (2 Маккав. 7, 28–29). Итак, эта дивная мать, впоследствии, после мученической кончины семи сыновей своих, сама потерпевшая ту же кончину, только тем и утешалась, что по смерти своей опять будет неразлучно вместе со своими сыновьями-мучениками. Но эта утешительная истина, столь ясно открытая в Ветхом Завете, в полном уже свете является в Завете Новом. Ибо что может быть яснее слов апостола: Якоже бо о Адаме еси умирают, такожде и о Христе еси оживут (1 Кор. 15, 22); мертвии о Христе воскреснут первее: потом же мы, живущии оставшии, купно с ними восхищени будем на облацех в сретение Господне на воздусе (1 Сол. 4,16–17)? Или что может быть яснее слов Спасителя: Грядет час, и ныне есть, егда мертвый услышат глас Сына Божия, и услышавше оживут… и изыдут сотворшии благая в воскрешение живота, а сотворшии злая в воскресение суда (Ин. 5, 25, 29). Се же есть воля пославшего Мя, да всяк видяй Сына и веруяй в Него имать живот вечный, и воскрешу его Аз в последний день (Ин. 6,39 и проч.). Но подобных мест так много, и все они так ясны, что и перечислять их нет надобности. И кто же это говорит? Это Сын Божий, Которого слова и обетования так верны, что скорее прейдет небо и земля, нежели прейдет одна йота или одна черта из закона Его (Мф. 5, 18). Это Всемогущий Чудотворец, Который, во время земной жизни Своей, не только исцелял больных (Мф. 4,23; 15, 31), укрощал бури и ветры (Мф. 8, 26; Мк. 4, 39), изгонял бесов (Мф. 9, 33), но и воскрешал мертвых (Мк. 5, 41; Лк. 7, 14; Ин. 11, 43). Это величайший Пророк, Который, что ни предсказал (Мф. 20,18,19; 24,9; Мк. 13,12; Лк. 18, 31–32; 21,12; Ин. 15,20 и пр.), все то исполнилось в свое время со всей точностью и полнотой; можно ли после сего даже подумать, чтобы только это одно пророчество Его – пророчество о нашем воскресении – не исполнилось?

А если все еще не верно судится неверующими, яко Бог мертвыя возставляет (Деян. 26, 8), то пусть они спросят самих мертвецов, которые восстали из гробов своих. Вот перед ними юный сын сарептской вдовицы, воскрешенный пророком Илией (3 Цар. 17, 17–22), вот сын вдовы соманитянки, воскрешенный пророком Елисеем (4 Цар. 4, 32–36), вот юный сын вдовы наинской (Лк. 7, 14), вот дочь Наира (Мк. 5, 41), четверодневный Лазарь, уже смердевший (Ин. 11,43), воскрешенные Спасителем, вот Евтих, воскрешенный апостолом Павлом (Деян. 20, 9-12), девица Тавифа, восстающая по слову апостола Петра (Деян. 9,40–41): пусть спросят всех их, – и все они единогласно скажут: мы были мертвы, и вот, по глаголу Божию, мы ожили… А сколько гробов отверзлось, сколько умерших восстало, когда Спаситель, возопив гласом велиим, испусти фа!.. (Мф. 27, 50, 52–53). Сколько и по вознесении Иисуса Христа на небо, и по кончине святых апостолов было подобных явлений! Один еретик, во дни преподобного Макария, проповедовал, что воскресения мертвых не будет. Преподобный повел еретика на кладбище и здесь воззвал по имени к одному брату, недавно погребенному, и почивший тотчас же отозвался на зов святого, и, по открытии могилы, нашли его ожившим. В его же время одна вдова безутешно плакала по смерти мужа своего, который умер, не сказав, куда он положил чужие деньги, которые у нее требовали. Преподобный спросил мертвеца, куда он положил чужие деньги, – и мертвец, дав ответ, как живой, опять уснул сном смерти (Четьи-Минеи, 19 января). Вот еще что благочестивое предание рассказывает о святом Донате: одна вдова жаловалась ему на то, что заимодавец, которому муж ее, уже умерший, был должен и долг уже уплатил при жизни, только не взял от него расписки, не позволяет похоронить мужа, доказывая, будто долг им еще не уплачен. Святитель, коснувшийся мертвеца рукой, сказал: «Послушай», – и мертвый, открыв глаза, сказал: «Вот я, владыко». Святитель рассказал ему о заимодавце. Мертвый сел и, грозно взглянув на лжеца, сказал, когда и где он отдал ему долг; потом потребовал от него записку, разодрал ее и сказал: «Хорошо, что ты, праведный муж, разбудил меня на обличение грешника: вели же мне опять уснуть», – и, по слову святого, опять лег и почил (Четьи-Минеи, 30 апреля). Подобные сведения можно читать в жизни святого Севира пресвитера (там же, 27 июня), преподобного Патермуфия (там же, 9 июля), преподобных Марка и Феофила Печерских (там же, 29 декабря) и проч.

Итак, что же без меры плакать о разлуке с близкими и родными, видя, что тело их возвращается в землю, откуда оно взято, и там предается тлению? Пусть оно предается тлению, чтобы тленное сие облеклось в нетление, и мертвенное сие облеклось в безсмертие; пусть оно «сеется не в честь», чтобы восстало в силе; сеется тело душевное, чтобы восстало телом духовным (1 Кор. 15, 42–44, 53). Для нас, конечно, непонятно, как оно может воскреснуть, когда оно все превратилось в тление или даже стало пищей червей. Но спрашивали об этом еще апостола, и вот что он сказал на то: Безумие, ты еже сееши, не оживет, аще не умрет. И еже сееши, не тело будущее сееши, но голо зерно… Бог же дает ему тело, якоже восхощет, и коемуждо семени свое тело (1 Кор. 15, 36–38). А плачет ли земледелец, когда бросает зерно в землю и видит, то оно там предается гниению? Нет, он заплакал бы тогда, если бы зерно, брошенное им в землю, не сгнило, заплакал бы потому, что аще зерно пшенично над на земли, не умрет, то едино пребывает. Нет, он радуется, когда брошенное им зерно предается гниению, радуется потому, что знает: аще умрет оно, мног плод сотворит (Ин. 12, 24).

Зачем без меры плакать и о душе, когда она, по разлучении с телом, возвращается к Богу, Иже даде ее (Еккл. 12,7)? Худо ли ей у Бога? О, если и престолы царей земных окружают радость и блаженство, то чего недостает для счастья и блаженства подле Престола Царя Небесного? Какая страна счастливее той, где ни алчут, ни жаждут (Апок. 7, 16), где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, а только жизнь бесконечная, жизнь, исполненная светлых радостей, высоких, чистых наслаждений? Что может быть лучше того града, который уготован так прекрасно, как невеста для мужа своего, где нет ни одной слезы, где не знают смерти, где не слышно ни плача, ни вопля, ни болезни (Апок. 21, 2, 4), а напротив, везде только радости, и радости столь прочные, что их отнять никто не может (Ин. 16,22), радости столь великие, что ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яжеуготова Бог любящим Его (1 Кор. 2, 9). Понятны после сего воззвания святого Давида: Коль возлюбленна селения твоя, Господи сил. Желает и скончавается душа моя во дворы Господни… Блажени живущии в дому Твоем (Пс. 83, 2–3, 5). Возжада душа моя к Богу крепкому, живому: когда прииду и явлюся лицу Божию? (Пс. 41, 3). Понятны воззвания апостола Павла: Окаянен аз человек: кто мя избавит от тела смерти сея? (Рим. 7, 24). Желание имый разрешится и со Христом быти (Флп. 1, 23).

Понятны слова и мужа апостольского, святого Игнатия Богоносца, осужденного на страдания: «Прекрасно мне закатиться от мира к Богу, чтобы в Нем мне воссиять… Пустите меня к чистому свету: явившись туда, я буду человеком Божиим» (Писания мужей апостольских в русском переводе священника Преображенского, с. 404, 407). Понятны та светлость лица, тот мирный, радостный взор, та сладкая, неземная улыбка, с которыми многие святые расставались со здешним миром. Весело было, например, преподобному Пафнутию Боровскому лежать на смертном одре и в ожидании блаженной кончины петь погребальные песни до той самой минуты, пока смерть не сомкнула уст его (Четьи-Минеи, 1 мая). Весело было Афанасию Афонскому сомкнуть глаза навеки с последними словами радости: «Слава Тебе, Боже, слава Тебе, Боже» (там же, 5 июля). Весело было преподобному Даниилу Столпнику приветствовать пришедших за ним пророков, апостолов, мучеников и других святых (там же, 11 декабря), и преподобному Нифонту зреть в минуту кончины не только всех небожителей, но и Самую Пречистую Матерь Божию (там же, 23 декабря). Весело было и преподобному Макарию Египетскому расстаться с жизнью в присутствии ангелов и сказать: «Господи! В руце Твои предаю дух мой» (там же, 19 января).

Как им было не радоваться? Кончились для них дни в юдоли печали и воздыханий и открывается обитель света и радости; кончилось время, наступает вечность; кончились подвиги и труды, предлежат венцы и награды; кончилась брань, наступает мир… (Замечательно: многие больные перед смертью, находясь в бессознательном или полубессознательном состоянии, торопливо собираются как будто куда-то в путь: то натягивают на себя одежду, стараясь как будто встать с постели и идти куда-то, то в бреду прямо просятся и рвутся куда-то домой.)

Но увы, увы! Только что блеснула светлая радость при взгляде на смерть праведников и при воображении небесных радостей, а бедное сердце опять стесняется скорбью, а горькие слезы опять струятся из глаз… О, если бы за гробом был только рай со своими радостями! Не о чем было бы плакать тогда, не о чем вздыхать. Но как не вздохнуть, как не выронить слезы при разлуке с близким, когда вспомнишь, что смерть грешника люта, что за гробом есть не только рай, но и ад со своими мучениями, есть место, где все темное, хоть и горит никогда несгораемый огонь для мучения грешников, где много слез, хоть они и не могут не только угасить, но и прохладить огня геенского, где слышны только вопли отчаяния да скрежет зубов? Что, если близкий мой там, где смерти ищут, как отрады, и не находят! (Апок. 9, 6). А мудрено ли это, когда в светлые обители Отца Небесного не имать… внити всяко скверно, и творяй мерзость и лжу, но токмо написанныя в книгах животных Агнца (Апок. 21, 27). А между тем никтоже чист от скверны, аще и един день житие его на земли (Иов. 14, 4–5). Мудрено ли это, когда там, на Страшном Суде, будут некоторые взывать: Господи, Господи, не в Твое ли имя пророчествовахом, и Твоим именем бесы изгонихом, и Твоим именем силы многи сотворихом, и, несмотря на то, услышат грозный ответ: Николиже знах вас: отыдите от Мене, делающии беззаконие, потому что не всяк глаголяй..: Господи, Господи, внидет в Царствие Небесное, но только творяй волю Отца Небеснаго (Мф. 7,22,23,21). Ах! Как не вздохнуть от сердца о судьбе родного, удалившегося туда, откуда никто не приходит с вестью, когда вспомнишь слова апостола: аще праведник едва спасется: нечестивый и грешный где явится? (1 Пет. 4, 18). Да, подобные мысли могут сильно возмутить душу при воспоминании об умерших близких сердцу. Сами даже апостолы, когда Господь сказал им: удобее есть велбуду сквозе иглины уши проити, неже богату в Царствие Божие внити, сами даже апостолы в недоумении спрашивали: кто убо может спасен быти? (Мф. 19, 24, 25). Но тут и ответ Господа, тут и отрада для сердца: у человек сие невозможно есть, у Бога же вся возможна (Мф. 19, 26).