Текст книги "Институт благородных девиц (сборник)"

Еще не все были одеты, как пришла инспектриса осмотреть наш туалет и объявить, что пора собираться в залу, где каждой выпускной, ехавшей за даму, вручен был листок с фамилиями девиц, которые отправлялись во дворец в одной карете с нею. Наконец в пятом часу кареты с придворными лакеями присланы. Вызвали по фамилиям девиц, ехавших с начальницей в первой карете, с инспектрисами, с классными дамами, а потом девиц, ехавших позади. Все по очереди выходили в швейцарскую, где после данного знака нашим институтским полицеймейстером, что все уселись, двинулись ко дворцу. По указанию камер-лакея, я со вверенными мне девицами взошла в назначенную нам комнату, довольно обширную и ярко освещенную, во всю длину которой стояли столы, накрытые белою скатертью, и на них множество маленьких и больших серебряных чайников с чаем и кипятком, с грудой различных печений, с молочником сливок и блюдцами с лимоном. Каждая девица наливала себе сама и кушала что и как хотела; но все были в таком возбуждении, что было не до еды. Здесь перед зеркалами разложено было все, что могло потребоваться из принадлежностей туалета. Когда мы поправили свои прически и платья, то нас отвели в залу, где мы ожидали в страшном волнении раздачи наград. Нас заранее учили, как подходить, как становиться на левое колено, чтоб императрице было удобнее приколоть шифр к левому плечу. В семь часов раздался голос инспектрисы: «Mesdemoiselles les chiffrees, avancez. Sa Majeste l’lmperatrice vous demande» («Барышни, награждаемые шифром, проходите. Вас требует Ее Величество Императрица» (фр.). – Прим. ред.). Десять шиферниц вышли со всех концов залы и пошли за нею; проходили много комнат, но шли так скоро, и от волнения и ожидания я не могла ничего вспомнить: все смешалось в голове. Но вот остановились мы в большой зале, где находились начальница и инспектор. Вся мебель золотая была обита красным бархатом или какой-то материей; комната была разделена на две половины золотыми столбами, задрапированными красною материей, не доходившею до потолка. Посредине стояла огромная ваза из малахита с тропическими растениями, около окна на возвышении столик с золотыми ножками, на котором лежал альбом, поднесенный Ее Величеству кавалергардами, в числе которых были два сына maman[116]116
  Речь идет о Владимире Михайловиче Родзянко (1820–1893), в 1847 г. штаб-ротмистре, в 1859 г. полковнике Кавалергардского полка, и Михаиле Михайловиче Родзянко (1821–1887), полковнике Кавалергардского полка в 1853 г. Последний был женат на С.А. Черевиной.


[Закрыть], и она обратила наше внимание на этот альбом, почему это и осталось у меня в памяти. Во всю длину комнаты лежал пушистый ковер, на который после раздачи наград споткнулась maman, падая, ударилась о малахитовую вазу или стол и сломала себе руку, так что ее немедленно отвезли домой. Это случилось в то время, когда десять шиферниц оставались еще на половине императрицы Александры Феодоровны; поэтому я не была свидетельницей происшествия, а пишу понаслышке.

Императрица Мария Александровна взошла в залу вся в белом и с белыми цветами на голове, величественная, обожаемая нами; мы все с восторгом ее приветствовали. Она передала нам, что императрица Александра Феодоровна как начала свое царствование раздачей шифров институткам Екатерининского института, то и хочет окончить нашим выпуском, а потому нас десять и повели в апартаменты императрицы-матери. Остальные же девицы получили золотые и серебряные медали из рук Марии Александровны.

Нас привели в комнату, сравнительно небольшую; в глубине стоял диван, обитый синим, перед ним овальный стол, с правой стороны было два окна, спинами к которым нас поставили, и мы сделали низкий реверанс всем присутствующим. Александра Феодоровна сидела на кресле, выдвинутом вперед стола, на котором на серебряном подносе лежали шифры; под ее ногами стояла скамеечка, мягкая, обитая синим же, и кругом масса цветов и растений; на диване сидела великая княгиня Мария Николаевна с дочерью Мариею Максимилиановною, и стояли дамы, а также и великие князья Михаил и Николай Николаевичи[117]117
  Великая княгиня Мария Николаевна (1819–1876), великие князья Михаил Николаевич (1832–1909) и Николай Николаевич (1831–1891) – дети Николая I.


[Закрыть]. Мне показалось, что это была та же гостиная, в которой я была прежде с княжною Трубецкою. По своему обыкновению, императрица нас обычным образом приветствовала: «Bonjour, mes enfants». Мы не имели счастия ее видеть более года и нашли Ее Величество сильно изменившеюся: глаза были тусклые, голова заметно тряслась, и она сильно похудела. Обратившись к нашему инспектору, она приказала читать фамилии награжденных девиц, а принц подавал шифры, и каждая из десяти по очереди подходила, становилась на левое колено на скамеечку и подставляла левое плечо императрице, которая прикалывала собственноручно булавкой, подаваемой ей фрейлиной; после чего каждая, поцеловав ручку Ее Величества, отвечала на вопросы, а потом, сделав низкий реверанс, отходила задом на свое место к окну, где и была удостаиваема милостивыми разговорами присутствующих особ царской фамилии. А великие князья, как ученики нашего инспектора Ободовского[118]118
  П. Г. Ободовский был учителем великих князей Константина, Николая и Михаила Николаевичей и великой княжны Александры Николаевны.


[Закрыть], изволили благосклонно обращаться к нам с вопросами о нем, об его преподавании, строгости, и, несмотря на присутствие иИмператрицы и этикета, мы не могли не улыбаться шуткам Их Высочеств.

Начальница и инспектор классов удалились по раздаче шифров, чтобы продолжать раздачу наград прочим девицам императрицею Марией Александровной. Великие князья подвинули кресло с императрицей к окнам, т. е. к нам, и она изволила милостиво говорить с нами, спрашивать про семейства, куда кто уедет жить и пр. Мы оставались несколько времени с одною императрицею и фрейлиною, пока она не обратилась к нам: «Adieu, mes enfants; tа faiblesse ne me permet pas d’assister a votre soiree et voir vos succes» («Прощайте, дети. Слабость здоровья не позволяет мне присутствовать на вашем вечере и видеть ваши успехи» (фр.). – Прим. ред.). Мы поцеловали протянутую руку с большою грустью, вполне уверенные, что более ее не увидим.

Раздача наград окончилась. Десять получили золотые, десять серебряные медали и две браслеты, которые давались девицам, поступившим в старший класс, учившимся прекрасно, наравне с шиферницами, но бывшим менее трех лет в институте, а потому не имевшим права на шифр. Нас отвели в залу, уставленную рядами стульев; посредине стояли рояли, на которых исполнялись те же пьесы и теми же воспитанницами, что и на публичном экзамене, а равно и пение и танцы, после которых надлежало быть балу, отложенному по случаю дня кончины императора Николая.

Здесь присутствовала почти вся царская фамилия. Наследник-цесаревич и великий князь Александр были в кадетских мундирчиках, как мы часто их видели и прежде, а великие князья Владимир и Алексей Александровичи были одеты по-русски, в белых шелковых рубашках, подпоясанных серебряным поясом. Было множество генералов и придворных обоего пола. Здесь мы удостоились видеть в первый раз великую княгиню Александру Петровну[119]119
  Великая княгиня Александра Петровна (урожд. принцесса Александра Ольденбургская; 1838–1900); жена (с 1856 г.) великого князя Николая Николаевича, сына Николая I. В 1886 г. приняла иночество под именем Анастасии. В описываемое Стерлиговой время была еще невестой великого князя.


[Закрыть]. Потом нас угостили роскошным ужином; сидели только за одним столом и ужинали одни институтки, осчастливленные присутствием великой княжны Марии Максимилиановны, которая также сидела с нами за ужином, а великая княгиня Мария Николаевна изволила долго разговаривать с княжною Трубецкой. Потом нас угощали различными фруктами, разносимыми в огромных вазах в конце ужина камер-лакеями, и заставляли брать больше тех, которые стеснялись; но масса бутылок с винами на столе так и осталась нетронутой, в пользу придворной прислуги.

Каждая из нас получила по бомбоньерке с конфектами, и мы тем же порядком возвратились в институт. Рядом, в другой зале, ужинали все начальствующие лица и учителя института.

Наконец настал и день выпуска, день желанный и памятный всем. После молебна мы все переоделись в собственные платья и ходили прощаться с maman, инспектрисами, классными дамами и со своими обожательницами в младший класс. Но когда началось уже окончательное прощание друг с другом, тогда повсеместно послышались рыдания и уверения в дружбе, обещания не забывать друзей, писать и пр.

Одно скажу, и скажу истину, что где и когда бы мне ни случалось встретиться с институтками моего выпуска, я, кроме радости, внимания и участия, ничего не встречала с их стороны. Хотя многие по своему общественному положению стояли очень высоко, но всегда старались помочь и советом, и ходатайством своим товаркам, а многим помогали и деньгами и отысканием мест.

Елизавета Николаевна Водовозова
(1844–1923)

Водовозова Елизавета Николаевна (урожд. Цевловская; 1844–1923) – детская писательница, педагог. Дочь небогатого смоленского помещика Н.Г. Цевловского, умершего, когда Елизавете было 4 года.

В 1855–1861 гг. обучалась в Смольном институте. Ее пребывание здесь совпало с реформой женских учебных заведений, которую в Смольном осуществлял известный педагог К.Д. Ушинский. Еще в институте Елизавета Николаевна стала невестой своего учителя словесности В.И. Водовозова (1825–1886), а сразу по выпуске вышла за него замуж.

Журфиксы («вторники») Водовозовых в 1860–1880-х гг. посещали многие народнически настроенные педагоги, литераторы, журналисты (А.В. Слепцов, П.И. Якушкин, С.В. Максимов, К.Д. Ушинский, Г.З. Елисеев и др.).

С 1863 г. Водовозова регулярно писала для детей и на педагогические темы, сотрудничала с журналами «Детское чтение», «Народная школа», «Голос учителя» и др. Овдовев в 1886 г., вновь вышла замуж за известного историка В.И. Семевского (1848–1916). С 1880-х гг. часто обращалась к мемуаристике (К.Д. Ушинский и В.И. Водовозов. Из воспоминаний институтки // Рус. старина. 1887. № 2; Дореформенный институт и преобразования К.Д. Ушинского // Рус. богатство. 1908. № 7–11, и др.), составила в итоге книгу «На заре жизни» (СПб., 1911). Вторая часть мемуаров Е.Н. Водовозовой «На заре жизни», включенная в сборник, печатается по этому изданию.

На заре жизни
Избранные главы

Смольный монастырь. – Прием «новеньких». – Начальница Леонтьева. – Ратманова. – Бегство Голембиовской

Институт в прежнее время играл весьма важную роль в жизни нашего общества. Институтки в качестве воспитательниц и учительниц, как своих, так и чужих детей, очень долго имели огромное влияние на умственное и нравственное развитие целого ряда поколений. Однако, несмотря на это, правдивое изображение института долго было немыслимо. В прежнее время в печати можно было либо говорить только о внешней стороне жизни в институте, либо восхвалять воспитание в нем. Это тем более странно, что цензура уже давно начала довольно снисходительно относиться к статьям, указывающим недостатки учебных заведений других ведомств. Но лишь только касались закрытых женских учебных заведений и в них указывались какие-нибудь несовершенства, такие статьи пропускали только в том случае, когда выражения «классные дамы», «начальница», «инспектриса», «институтка» были заменены словами «гувернантки», «мадам», «пансион», «пансионерка» и т. п.

В этом очерке я говорю исключительно о Смольном, этом древнейшем и самом огромном из всех подобных образовательных учреждений. Он долго служил образцом для устройства не только остальных институтов, но и многих пансионов и различных женских учебных заведений. Мне кажется, небезынтересно познакомиться с результатами воспитания в Смольном, в основу принципов которого его основателями (Екатериною II и Бецким) были положены передовые идеи Западной Европы.

В числе способов обучения устав этого воспитательного среднеучебного заведения требует ««паче всего возбуждать в воспитываемых охоту к чтению книг, как для собственного увеселения, так и для происходящей от того пользы». Он вменяет в обязанность «вперять в них (детей) охоту к чтению» и ставит непременным условием иметь в заведении библиотеку. Кроме того, устав возлагает на воспитателей обязанность «возбуждать в детях охоту к трудолюбию, дабы они страшились праздности, как источника всякого зла и заблуждения». Он указывает на необходимость научить детей «соболезнованию о бедных, несчастливых и отвращению от всяких продерзостей». Мало того, для сохранения здоровья предписывается увеселять юношество «невинными забавами», чтобы искоренять все то, что «скукою, задумчивостью и прискорбием назваться может». Путем такого гуманного воспитания императрица Екатерина II думала создать в России новую породу людей.

Что эти мечты Екатерины II не могли осуществиться в ее царствование, когда Россия была погружена в беспросветный мрак невежества, – это понятно, но посмотрим, что представлял собой институт почти через сто лет после своего основания.

В одно ясное, солнечное, но холодное октябрьское утро я подъезжала с моею матерью[121]121
  Мать Е.Н. Водовозовой – Александра Степановна Цевловская (урожд. Гонецкая; 1813–1887).


[Закрыть] к Александровской половине Смольного (Смольный институт, основан в 1764 году): до начала в нем нововведений, то есть до 1860 года, он состоял из двух учебных заведений – Общества благородных девиц, или Николаевской половины, и Александровского училища, или Александровской половины. На Николаевскую половину принимали дочерей лиц, имеющих чин не ниже полковника или статского советника, и потомственных дворян; на Александровскую половину – дочерей лиц с чином штабс-капитана или титулярного советника до полковника или коллежского советника, а также детей протоиереев, священников, евангелических пасторов и дочерей дворян, внесенных в третью часть дворянской книги[122]122
  Дворянская книга предназначалась для записи дворян уезда или губернии. Велась соответствующими дворянскими депутатскими собраниями под наблюдением предводителя дворянства. Она разделялась на шесть разрядов по степени знатности. В третью часть дворянской книги вносились лица, получившие потомственное дворянство вследствие выслуги определенного чина на гражданской службе или в результате награждения российскими орденами.


[Закрыть]. Оба эти огромные заведения состояли под главенством одной начальницы и одного инспектора. Лишь через сто лет после основания Смольного состоялось отделение Александровской половины от Николаевской, то есть полное обособление одного института от другого. С этого времени Александровская половина Смольного получила особую начальницу и своего инспектора. Это разделение произошло по желанию императрицы Марии Александровны, обратившей внимание на неудобства совместного существования двух огромных институтов. Я описываю преимущественно воспитание на Александровской половине Смольного перед эпохой реформ и во время ее (прим. Е. Н. Водовозовой.) с тем, чтобы вступив в него, оставаться в нем до окончания курса. Но высокие монастырские стены, которые с этой минуты должны были изолировать меня на продолжительное время не только от родной семьи, но, так сказать, от всех впечатлений бытия, от свободы и приволья деревенского захолустья, откуда меня только что вывезли, не смущали меня. Матушка много рассказывала мне об институте, но, не желая, вероятно, волновать меня, недостаточно останавливалась на его монастырской замкнутости: все ее рассказы оканчивались обыкновенно тем, что у меня будет много-много подруг, что с ними мне будет очень весело. В детстве я страдала от недостатка общества сверстниц, и это известие приводило меня в восторг. Мое настроение было такое бодрое, что меня не смутил и величественный швейцар в красной ливрее, который распахнул перед нами двери института.

Не успели мы еще снять верхнюю одежду, как в переднюю вошли дама с девочкой приблизительно моего возраста. Как только мы привели себя в порядок, к нам подошла дежурная классная дама, m-lle Тюфяева, по внешности особа весьма антипатичная, очень старая и полная, и заявила нам, что инспектриса, m-me Сент-Илер[123]123
  Сент-Илер Аделаида Карловна (урожд. Гилло) – инспектриса Александровской половины Смольного института в 1848–1867 гг.


[Закрыть], не может нас принять в данную минуту: «Вы не только опоздали на три месяца привезти ваших дочерей, но и сегодня вас ожидали к девяти часам утра, как вы об этом писали. К этому времени приглашены были и экзаменаторы. Теперь одиннадцать часов, и учителя заняты…».

Моя матушка и m-me Голембиовская начали извиняться, но m-lle Тюфяева, не слушая их, попросила нас всех следовать за нею в приемную; при этом она, не переставая, ворчала на наших матерей, и ее однообразная воркотня раздавалась в огромных пустых коридорах как скрип неподмазанных колес.

Когда классная дама вышла из комнаты, мне захотелось поболтать с новою подругою, но это не удавалось: она стояла около своей матери, то прижимаясь к ней, то нервно хватая ее за руки, то припадая к ее плечу и жалобно выкрикивая: «Мама, мама!», а слезы так и лились из ее глаз.

Мать и дочь Голембиовские были чрезвычайно похожи друг на друга, но так, конечно, как может походить тридцатипятилетняя женщина на десятилетнюю девочку. Обе они были брюнетки, с большими черными глазами, бледные, худощавые, с подвижными лицами и правильными, красивыми чертами лица, обе одеты были в глубокий траур, то есть в черные платья, обшитые белыми полосами, называемыми тогда плерезами.

Не получив поощрения со стороны моей будущей подруги Фанни для сближения с нею, я стала прислушиваться к разговору старших. Вот что я узнала. M-me Голембиовская была полька-католичка, как и ее муж, который умер несколько недель тому назад. Оставшись с дочерью Фанни без всяких средств, она переехала из провинции в Петербург и поселилась в семье своего родного брата, который зарабатывал хорошие средства, но имел большую семью. Г-жа Голембиовская занималась у него хозяйством и обучала его детей иностранным языкам, которые она хорошо знала. Ее брат выхлопотал для Фанни, своей племянницы, стипендию у какого-то магната, которая и дала возможность поместить ее в институт.

Прозвонил колокол, и к нам вошли пепиньерка (воспитанницы педагогического класса назывались пепиньерками. Кроме слушания лекций в институте, они должны были дежурить в кофейном, то есть младшем, классе во время болезни классных дам и спрашивать в это время уроки у маленьких. Пепиньерки одевались лучше и красивее всех остальных воспитанниц: их форменное платье – серое с черным передником, с кисейною, а по праздникам и с кружевною пелеринкою. В праздничные дни они пользовались правом уезжать по очереди домой. – Прим. Е. Н. Водовозовой) и учитель русского языка: первая должна была заставить меня ответить молитвы и проэкзаменовать нас обеих из французского языка, а учитель – из русского. Экзамен был совершенно пустой и благополучно сошел для нас обеих. Через несколько минут m-lle Тюфяева повела нас, новеньких, одеваться в переднюю. Мы должны были явиться к начальнице вместе с нею и отправились по бесконечным холодным и длинным коридорам. Туда же обязаны были явиться и наши матери, но им приходилось сделать эту дорогу не коридорами, которыми ходили лишь люди, так или иначе прикосновенные к институту, а по улице, и войти к начальнице с подъезда Николаевской половины.

Мне так хотелось увидеть поскорее моих будущих подруг, что у меня моментально вылетел из головы грубый прием m-lle Тюфяевой; не обратила я внимания и на официальное выражение ее лица и непринужденно начала засыпать ее вопросами:

– Где же девочки, тетя?

– Я тебе не тетя! Ты должна называть классных дам – mademoiselle…

Сердитый окрик заставил меня замолчать. Но вот и приемная.

Елизавета Николаевна Водовозова (урожденная Цевловская, по второму мужу Семевская; 1844—1923) – русская детская писательница, педагог, мемуаристка; в первом браке жена педагога В.И. Водовозова

Начальница Смольного, Мария Павловна Леонтьева[124]124
  М.П. Леонтьева (1792–1874) была дочерью Солигаличского уездного предводителя дворянства Павла Антоновича Шипова; училась в Смольном в 1800–1809 гг., была выпущена с шифром. Муж Марии Павловны – генерал-майор Н.Н. Леонтьев был на ней женат вторым браком, его первая жена, урожд. Пестель (двоюродная тетка известного декабриста), умерла, оставив ему троих сыновей. Два родных брата Леонтьевой – Иван и Сергей – были деятельными членами ранних декабристских тайных обществ (см.: Декабристы: Биографический справочник. М., 1988. С. 200–201). Гофмейстериной Мария Павловна стала в 1838 г., тогда же была назначена помощницей начальницы Смольного Ю.Ф. Адлерберг, а в 1839 г. – начальницей института. В 1864 г. ее сделали статс-дамой. В период начальствования Леонтьевой в Смольном были устроены новый лазарет, образцовая кухня и библиотека.


[Закрыть] (урожденная Шилова, Мария Павловна получила образование в Смольном. Вскоре после окончания ею курса императрица Мария Федоровна назначила ее фрейлиной к своей дочери, великой княгине Екатерине Павловне, вышедшей впоследствии замуж за принца Георгия Ольденбургского. Затем Мария Павловна Шилова вышла замуж за генерала Леонтьева, но когда ей было 45 лет, она овдовела и была пожалована императрицей Александрой Федоровной гофмейстериной ко двору своей дочери, великой княгини Марии Николаевны, бывшей замужем за герцогом Лейхтенбергским. В 1839 году Леонтьеву назначили начальницею в Смольный, где она прослужила тридцать шесть лет и умерла на своем посту восьмидесятидвухлетней старухою. Таким образом, сорок пять лет своей жизни Леонтьева провела в институте, из них девять лет как воспитанница, а тридцать шесть лет как его начальница. – Прим. Е. Н. Водовозовой), была в это время уже старухой с обрюзгшими и отвисшими щеками, с совершенно выцветшими глазами без выражения и мысли. Ее внешний вид красноречиво говорил о том, что она прожила свою долгую жизнь без глубоких дум, без борьбы, страданий и разочарований. Держала она себя чрезвычайно важно, как королева первостепенного государства, давая чувствовать каждому смертному, какую честь оказывает она ему, снисходя до разговора с ним.

Она действительно была немаловажною особой: начальница старейшего и самого большого из всех институтов России, она и помимо этого имела большое значение по своей прежней придворной службе, а также и вследствие покровительства, оказываемого ей последовательно тремя государынями; она имела право вести переписку с их величествами и при желании получать у них аудиенцию. К тому же Леонтьева имела огромные связи не только при нескольких царственных дворах, но и вела знакомство с высокопоставленными лицами светского и духовного звания. Своего значения она никогда не забывала: этому сильно помогали огромное население двух институтов и большой штат классных дам и всевозможных служащих той и другой половины Смольного, которые раболепно пресмыкались перед нею. Забыть о своем значении она не могла уже и потому, что была особою весьма невежественною, неумною от природы, а на старости лет почти выжившею из ума. От учащихся она прежде всего требовала смирения, послушания и точного выполнения предписанного этикета, а классные дамы, согласно ее инструкциям, должны были все свои педагогические способности направить на поддержание суровой дисциплины и на строгое наблюдение за тем, чтобы никакое влияние извне не проникало в стены института. Порядок и дух заведения строго поддерживались ею; перемен и нововведений она боялась как огня и ревниво охраняла неизменность институтского строя, установившегося испокон века. Нашею непосредственною начальницею была инспектриса, m-me Сент-Илер, которую мы называли «maman», но мы часто видели и нашу главную начальницу, Леонтьеву: ежедневно, по очереди, двое из каждого класса носили ей рапорт о больных, каждый большой праздник воспитанницы должны были являться в ее апартаменты с поздравлениями, она присутствовала на всех наших экзаменах, от времени до времени приходила на наши уроки или в столовую во время обеда, и, кроме всего этого, мы каждую субботу и воскресенье видели ее в церкви. За все время моего пребывания в институте я никогда не слыхала, чтобы она кому-нибудь из нас сказала ласковое, сердечное слово, задала бы вопрос, показывающий ее заботу о нас, чтобы она проявила хотя малейшее участие к больной, которая, как ей было известно из ежедневно подаваемых рапортов, пролежала в лазарете несколько месяцев в тяжелой болезни. Она посещала и лазарет, но разговаривала c воспитанницами не иначе, как строго официально. Являясь к нам на экзамены, Леонтьева никогда не интересовалась ни умственными способностями той или другой ученицы, ни отсутствием их у нее. Принимая от нас рапорты, она спрашивала, какое Евангелие читали в церкви в последнее воскресенье или по поводу какого события установлен тот или другой праздник. На экзаменах она поправляла только произношение отдельных слов, и не потому, что оно было неправильно, а потому, что у нее было несколько излюбленных слов, произношением которых ей никто не мог угодить. Как бы воспитанница ни произнесла «святый боже», ««божественный», «тысяча», «человек», она сейчас заставляла ее повторять эти слова за собою. Когда мы отвешивали ей реверанс при ее появлении, она непременно замечала по-французски: «Вы должны делать глубже ваш реверанс!». А когда мы сидели, она каждый раз считала долгом сказать: «Держитесь прямо!».

В церкви мы стояли стройными рядами, но как только входила начальница, она начинала все перестраивать по-своему: воспитанниц маленького роста ставила в проходах, а более высоких – к клиросу (место для певчих в церкви: возвышение перед алтарем по правую и левую руку от царских врат. – Прим. ред.); в другой же раз вытягивала на средину больших ростом, а маленьких выставляла у проходов, и так далее до бесконечности. Если на следующий раз дежурная дама ставила в церкви воспитанниц так, как угодно было начальнице поставить их в последний раз, та все-таки переставляла их по-своему. Этим и ограничивались все «материнские» заботы начальницы Леонтьевой относительно воспитанниц Александровской половины. Одним словом, нашею начальницею, без преувеличения можно сказать, была не женщина, а просто какой-то каменный истукан, даже в то рабское, крепостническое время поражавшая всех своим бездушным, деревянным отношением к воспитанницам. Однако эта особа умела превосходно втирать очки кому следует. Ее письма и отчеты государыне дышат необыкновенною добротой к детям, снисхождением и всепрощением ее любвеобильного сердца. В 1851 году Леонтьева пишет императрице: «Дети всегда послушны, за редкими исключениями, когда их волнует живость, простительная в их возрасте». Через несколько лет, возвращаясь после летнего отдыха из деревни, она пишет: «Велика моя радость снова увидеть мою милую, многочисленную семью!».

По установившимся традициям и кодексу весьма своеобразной институтской морали, нередко, впрочем, не имевшей ничего общего с здравым смыслом, начальница, несмотря на свой престарелый возраст, должна была иметь величественный вид, даже и в том случае, если природа не наделила ее для этого никакими данными. Для достижения этой цели Леонтьева прибегала к незамысловатым средствам: она всегда туго зашнуровывалась в корсет, ходила в форменном синем платье и в высоком модном чепце. Разговаривая с подчиненными, она смотрела не на них, а поверх их голов, до смешного растягивала каждое слово, все произносила необыкновенно торжественно, не давала возможности представлявшимся ей лицам вдаваться в какие бы то ни было объяснения, а тем более подробности, и допускала лишь лаконический ответ: «да» или «нет, ваше превосходительство», имела всегда крайне надменный вид и застывшую улыбку или, точнее сказать, гримасу на старческих губах, точно она проглотила что-нибудь горькое.

Когда мы, новенькие, в первый раз подходили к приемной начальницы, мы встретили здесь наших матерей и вошли вместе с ними в сопровождении m-lle Тюфяевой. В огромной приемной, обставленной на казенный лад, у стены против входной двери сидела на диване начальница Леонтьева, а подле нее на стуле ее компаньонка Оленкина[125]125
  Под псевдонимом Оленкина выведена воспитанница и компаньонка Леонтьевой – приемная (а скорее всего внебрачная) дочь ее институтской подруги Олимпиады Петровны Шишкиной – Анастасия Петровна Алонкина (1809–1885), которая жила у Леонтьевой с 1854 г.


[Закрыть].

– Мама! Мама! – вдруг закричала Фанни, бросаясь в объятия матери. Этот крик раздался совершенным диссонансом среди гробовой тишины.

Начальница чуть-чуть приподняла голову, что для Оленкиной, видимо, послужило сигналом узнать фамилии новоприбывших, так как она быстро подошла к нашим матерям, а затем начала что-то шептать на ухо начальнице.

– Потрудитесь подойти! Сюда! Ближе! Я прежде всего попрошу вас покончить с этою сценой… Можете садиться! – И Леонтьева величественным жестом указала Голембиовской на стул против своего стола. Фанни подбежала к матери и крепко вцепилась в ее юбку.

– Видите ли, – снова обратилась начальница к Голембиовской, – каких недисциплинированных, испорченных детей вручаете вы нам!

– Испорченных? – переспросила Голембиовская с изумлением, в своей провинциальной простоте не понимавшая ни величия начальницы, ни того, как с нею следует разговаривать. – Уверяю вас, сударыня, что моя Фанни послушная, ласковая, привязчивая девочка!.. А то вдруг «испорченная»! Как же это можно сказать, не зная ребенка!

В ту же минуту над ее стулом наклонилась компаньонка Оленкина и шепотом, который был слышен во всей комнате, произнесла, отчеканивая каждое слово:

– Должны называть начальницу – Ваше превосходительство. Вы не имеете права так вольно разговаривать с ее превосходительством! Извольте это запомнить!

– Извините, ваше превосходительство, – заговорила переконфуженная Голембиовская. – Я вас назвала не по титулу… Я ведь провинциалка! Всех этих тонкостей не разумею… Все же о своей девочке опять скажу вам: золотое у нее сердечко! Будьте ей матерью, ваше превосходительство! Она ведь у меня сиротка! – И слезы полились из глаз бедной женщины.

– Мне страшно, мама! – вдруг со слезами в голосе завопила ее дочь.

– Сударыня! Моя приемная не для семейных сцен! Извольте выйти в другую комнату с вашей дочерью и ждать классную даму.

Тогда к начальнице подошла моя мать и начала рекомендовать себя на французском языке, которым Голембиовская не сумела воспользоваться, хотя свободно говорила на нем. В то время знание французского языка облагораживало и возвышало каждого во мнении общества, тем более громадное значение оно имело в институте. Вероятно, вследствие этого начальница благосклонно кивнула ей головой, но когда моя мать выразила свое удовольствие по поводу того, что ее дочь принята на казенный счет и получит образование, которого она за отсутствием материальных средств не могла бы дать сама, Леонтьева возразила ей не без иронии: «Если бы вы понимали, какое это счастие для вашей дочери, вы могли бы в назначенное время доставить ее сюда!» – и, кивнув головой в сторону m-lle Тюфяевой, она показала этим, что аудиенция окончена.

Мы шли обратно так же, как и пришли: матери отдельно, мы – в сопровождении Тюфяевой. Общее молчание нарушалось на этот раз только всхлипываниями Фанни. Когда мы вошли в комнату, в которой экзаменовались, наши матери уже сидели в ней. Фанни не замедлила броситься со слезами в объятия своей матери. М-lle Тюфяева резко заметила:

– Прошу прекратить этот рев!.. Через несколько минут, когда я приду за девочками, мы уже сами позаботимся об этом, а теперь это еще ваша обязанность!

– Ах, милая mademoiselle Тюфяева, – с мольбой обратилась к ней Голембиовская, – скажите ей хоть одно ласковое словечко… хоть самое маленькое!.. Ведь у нее от всех этих приемов сердчишко, точно у пойманной птички, трепыхает…

– Трепыхает! Это еще что за выражение! «Молчать!» – вот что вы должны сказать вашей дочери! Вы своими телячьими нежностями и начальницу осмелились обеспокоить, а тут опять начинаете ту же историю! – И она направилась к двери.

– Покорись, дитятко! Перестань плакать, сердце мое! – покрывая дочь страстными поцелуями, приговаривала Голембиовская, не обращая внимания на то, что классная дама остановилась и смотрит на них. – Что же делать, дитятко! Тут уж, видно, и люди так же суровы, как эти каменные стены!

– А! – прошипела Тюфяева. – Я сейчас доложу инспектрисе, какие наставления вы даете вашей дочери!

Моя мать, испуганная за Голембиовскую и понимая, как это может повредить ее дочери, подбежала к Тюфяевой и начала умолять ее:

– Сжальтесь… Сжальтесь над несчастной женщиной! Она в таком нервном состоянии!

М-lle Тюфяева грубо отстранила мою мать рукой; в эту минуту Фанни вскрикнула и без чувств упала на пол. Тюфяева быстро вышла за дверь, а затем к нам вбежало несколько горничных и бесчувственную Фанни понесли в лазарет. За ними последовала и ее мать. Я наскоро простилась с моею матерью, и так как передо мной уже выросла Тюфяева, я отправилась за нею. Она привела меня на урок рисования. Я как-то машинально проделывала все, что мне приказывали, и очнулась от рассеянности только тогда, когда прозвонил колокол. Девочки задвигались и стали подбегать ко мне с вопросами.