Текст книги "Институт благородных девиц (сборник)"

В младшем классе Иогансон учил чистописанию, а рисованию в обоих классах учились: рисовать цветы у г-на Мухина[98]98
  Мухин Михаил Петрович (1811–1883), надворный советник.


[Закрыть], а головы и фигуры у г-на Мохначева, причем чередовались, рисуя то с одним, то с другим учителем.

Танцам учила нас в маленьком классе актриса[99]99
  Возможно, речь идет о балерине Ришар, преподававшей танцы в Екатерининском институте в 1850-х гг.


[Закрыть], а в старшем заменил ее актер Шелихов; в маленьком классе я редко танцевала, но все-таки выучилась танцевать менуэт, гавот и польский; эти три танца танцевали все воспитанницы на выпуске. Хотя я дома порядочно знала музыку (мать была хорошая музыкантша), но в институте уроки стоили дорого у лучших преподавательниц, во главе которых стояла m-lle Бендер. Одна ее громадная фигура производила на меня неприятное впечатление. Она была англичанка, с пронзительным голосом и наводила на меня ужас, который увеличивался рассказами об ее строгостях: она била по рукам карандашом почтенных размеров так, что пальцы распухали. Однажды был случай с ее ученицей М., которая готовила урок на фортепиано, заданный Бендер на этот день. Погруженная в правильное исполнение звуков, она не слыхала, как дверь отворилась, и две дамы, стоявшие за ней, спросили: «Где же все ученицы?». Она встала по правилам института, сделала реверанс и вежливо отвечала, что в столовой, но что она не имеет права проводить их, репетируя урок музыки, да еще заданный Бендер, которая спуску не даст. Не окончила она своих жалоб, как раздался мягкий звук колокольчика. М. собрала свои ноты и помчалась по парадной лестнице в столовую, чтоб занять свое место по росту. Большие ростом сидели за первым столом, где во главе стола с краю стояло всегда пробное кушанье для царских особ и высоких посетителей. Когда М. вошла в столовую, то за ней показались две дамы, пред которыми распахнулись обе половинки двери; новенькая М. не видала еще ни разу наследницы-цесаревны. Мы приветствовали Ее Императорское Высочество восторженным приветствием: «Bonjour, Votre Altesse Imperiale!» («Здравствуйте, Ваше Императорское Высочество» (фр.). – Прим. ред.). Ее Высочество с фрейлиной Долгоруковой[100]100
  Долгорукова Александра Сергеевна (в замужестве Альбединская; 1836–1913) – княжна, фрейлина великой княгини Марии Александровны. Фаворитка Александра II. См. о ней: Тютчева А.Ф. Воспоминания. М., 2000. С. 39–40.


[Закрыть] вошла, улыбаясь, в столовую, узнала девицу, откровенно ей отвечавшую, села возле нее на скамейку и милостиво с ней говорила. В другой раз она изволила прибыть так же неожиданно и проследовала в класс в половине пятого, во время урока Закона Божия. Назначенные обедать у maman уже отправились в столовую; m-lle Аралова сняла свои палевые перчатки и положила на стол, зная по традициям института, что в неурочное время высокие посетители не бывают. Священник в старой рясе уже кончал вызывать девиц, как послышалось смятение в коридоре, раздался звон царского колокольчика, обе половинки двери отворились, и взошла нежданная высокая посетительница с фрейлиною. Все с восторгом ее приветствовали; она прошла к столу, села на стул классной дамы, взяла журнал и вызвала нескольких девиц. Отвечали прекрасно, в особенности отличилась Дружинина, которой пришлось отвечать об обязанностях к государю и Отечеству. Высказав благодарность законоучителю, Ее Высочество, в сопровождении всего институтского персонала, обошла все классы, посетила лазарет, где я лежала больная в постели, села ко мне на кровать, расспрашивала подробно: что болит, чем кормят, довольна ли я уходом, и все по-русски. Потом она погладила меня по голове, а я поцеловала ей руку, осчастливленная, что видела ее так близко и удостоилась разговора. Узнав, что я из первого садового отделения, она сказала, что дети очень хорошо отвечали свой урок, и что она довольна ответами. Затем, встав с постели и обратившись ко мне, изволила прибавить: «Выздоравливай скорее!». К приходу цесаревны все убрали, переменили белье, и без того всегда чистое, a m-me Ридигер и ее помощницы суетились, хлопотали, приводя все в порядок, и получили несколько благодарных слов от Ее Высочества. Иногда случалось, что ее посещения, всегда неожиданные, совпадали с свободными от занятий часами; тогда все собирались или в сад, или в рекреационную залу. Она имела обыкновение ходить взад и вперед, окруженная девицами всех классов, приказав предварительно распустить их на свободу и не держать колоннами по отделениям. Девицы все стремились, перебивая и подталкивая одна другую, приблизиться к Ее Высочеству, и когда, при конце аллеи или в конце залы, она изволила обращаться назад, то шедшие назади становились впереди и шли задом до следующего неожиданного поворота Ее Высочества. Иногда она останавливалась, подзывала какую-нибудь девочку и спрашивала ее о многих предметах; следствием этих расспросов была выдача нам даром некоторых вещей: тетрадей, карандашей, перьев, гребней, щеток, мыла и других мелочей, покупавшихся нами. Случайно она получила правдивый ответ от маленькой девочки на вопрос, когда были в бане, ответ, совершенно противоположный ответу начальства. Она изволила выразить свое неудовольствие и сказала нам: «Дети, говорите одну правду, я только этого и требую; берегитесь лжи». Исполняя это ее приказание, мы часто высказывали истины, не нравившиеся начальству, и оно не преследовало той, которая их говорила, так как боялось, что может дойти до сведения цесаревны. Так, в один из обедов, в присутствии принца Ольденбургского, сидевшего во главе стола и пробовавшего кушанья из мисок и блюд, подали пробную миску с габер-супом[101]101
  Габер-суп – немецкий овсяный суп. Рецепт его приготовления: «Стакан хорошей, перемытой овсяной крупы варить в закрытой кастрюльке с 10 стаканами воды <…> положив 1–2 ложки масла и немного соли. Когда суп уварится до густоты хороших сливок, дать устояться и <…> протереть все через дуршлаг. Между тем отварить отдельно 1/2 фунта чернослива или изюма, который положить в миску, налить овсянкой, подавать с греночками» (Молоховец Е. Подарок молодым хозяйкам. 29-е изд. Пг., 1917. С. 85).


[Закрыть], которого мы терпеть не могли; да если б кто и вздумал из нас выловить чернослив и изюм, то подвергся бы презрению всего класса; раз навсегда было положено никогда не дотрагиваться до него. Видя, что тарелки стоят нетронутыми, принц заметил: «Pourquoi est-ce que vous ne mangez pas?» – «Nous ne l’aimons pas, votre Altesse Imperiale». – «Et pourquoi pas? L’est tres bon. Je l’aime bien moi». – «C’est si naturel, Votre Altesse Imperiale; c’est Votre soupe nationale» («Почему вы не едите?» – «Мы это не любим, Ваше Императорское Высочество». – «Но почему? Это очень вкусно. Мне очень понравилось». – «Это естественно, Ваше Императорское Высочество, это ваш национальный суп» (фр.). – Прим. ред.). С этих пор супа не подавали, и нам за это не досталось. Сколько раз заставляли нас краснеть маленькие! Однажды четвертушка Пекер потеряла в саду свой башмак во время толкотни в толпе. Башмак, по несчастию, попался на дорожке принцу Ольденбургскому; он поднял его на саблю, и владетельница злополучного башмака получила его от Его Высочества с глубоким реверансом. Покойная императрица Мария Александровна удивляла нас знанием русского языка, а еще более Закона Божия и жития русских святых. Говорят, что Николаевские институтки были оставлены еще на год за плохие ответы по этим предметам; это мы слышали от своего инспектора Ободовского. Императрица Александра Феодоровна удостаивала нас редким посещением; обыкновенно знали заранее об ее приезде. Она входила в класс, садилась на скамейку рядом с институткою и, подобно Марии Феодоровне, какая-нибудь счастливица снимала с нее теплые сапожки и надевала изящные туфельки, подаваемые фрейлиною. Не могу утверждать, но я слышала, что она не носила других туфель, как подносимых институтками; я могу только подтвердить, что от одного нашего института (а их сколько в России!) вышивалось более трех пар; это был верх изящества, роскоши и вкуса. Она обходила все классы, лазарет, проходила в сад, и мы все толпою ее окружали; она изволила обращаться к нам с вопросами на французском языке. Но в мое пребывание она не присутствовала ни на одном уроке, ни на одном экзамене, и мы сомневались, понимала ли она по-русски[102]102
  О знании Александрой Федоровной русского языка свидетельствуют ее письма к В.А. Жуковскому; см.: Письма императрицы Александры Федоровны к В.А. Жуковскому (1817–1842) // Рус. архив. 1897. № 4. С. 493–510.


[Закрыть].

«Курсистка». Художник Н.А. Ярошенко. 1883 г.

В феврале 1854 года мы были все заняты одним вопросом: кто поедет на выпуск к смольнянкам, а в 1855-м к патриоткам[103]103
  То есть к воспитанницам женского Патриотического института, открытого в Петербурге в 1813 г.


[Закрыть]. Выбирались лучшие ученицы, и обязательно ездили сестры. В назначенный день выпуска, обыкновенно в феврале, присылались придворные кареты, и девиц 20 избранниц, одетых в белые изящные платья с пунцовыми лентами и кушаками, отправлялись с начальницей, инспектрисой и классной дамою к ним в гости. После угощения чаем хозяйки приглашали нас в залу осматривать выставленные работы и подарки императорской фамилии, а равно и рисунки выпускных, назначенные также на подношение. На каждой работе и рисунке приколота была записка с фамилией, чья работа и кому назначалась. Эта выставка роскошных, дорогих работ и изящных рисунков повторялась во всех трех наших первоклассных институтах; весь порядок выпускных, публичных и царских экзаменов был один, с программой музыки, пения и танцев. Ведь подарки и рисунки готовились в продолжение трех лет. В Смольном нам и патриоткам любезно все показывали хозяйки-смольнянки, пока нас не усадили на скамейки за колонны в зале слушать музыку и пение выпускных девиц, смотреть на танцы, которые кончались традиционным pas de chale (Танец с шалью (фр.). – Прим. ред.), изображавшим громадную букву имени царствующей императрицы. По окончании торжества я просидела с сестрою, бывшею в голубом классе[104]104
  Голубой класс – средний из трех трехлетних классов, существовавших на Николаевской половине Смольного. Его ученицы носили голубые платья.


[Закрыть], до ужина и говорила с ее милыми подругами. То же самое повторялось и на выпуске патриоток и нашем.

Во все время пребывания моего в институте инспектор и учителя не позволяли себе делать никаких замечаний девицам; но зато выговоры и замечания слышали мы в изобилии от инспектрис, классных дам и пепиньерок, и иногда за такие пустяки, о которых не стоило и говорить, что только озлобляло виновную, а не исправляло ее. Все отделение провинившейся собирали в класс или дортуар, и начинались выговоры, укоризны и увещания. Если классную даму любили, ценили ее правдивость и беспристрастность, то ее слушали и стыдили девочку. Многие из воспитательниц делали великие ошибки и часто непоправимые: вместо того чтобы пожурить виновную наедине, они выставляли ее на посмешище подруг. Это делалось большею частью невольно, по беспечности, по незнанию характеров; но это не забывалось и не прощалось, в особенности если классную даму не любили, заподозривали в пристрастии, и тогда ее речи были для всех пустыми звуками и втихомолку подвергались насмешкам; провинившуюся девочку не наказывали презрением, а сожалели, и классная дама не могла приобрести прочного влияния на своих воспитанниц. Проступки были следующие: плохо причесана голова, говорила во время урока, сидела сгорбившись и в пелеринке, забыла ключ в дортуаре от стола, запачкала чернилами руки, опоздала встать и лежала после звонка на кровати и т. д. Наказывать без обеда и снимать передник с провинившейся было запрещено принцем Ольденбургским. За особенные дерзости или за какой-нибудь проступок, из ряда выходивший, не пускали к родным во время приема, или не пускали кататься на Масленицу, или исключали из числа обедающих у maman; но эти наказания были очень редки.

Кроме музыки и уроков рисования некоторые брали уроки английского и итальянского языков. Французский и немецкий языки проходили все девицы, за исключением Софи Трубецкой, которой разрешено было не знать по-немецки; но ее заставляли усиленно заниматься русским языком, так что к концу выпуска она выучилась говорить и писать, а приехала со знанием двух слов: мужик и розги. Эта прелестная девушка была вдобавок ласкова и сердечна; ее обожали десятками и большие, и маленькие институтки. После выпуска ее сделали фрейлиной, и она вышла замуж за герцога Морни, а по смерти его – вторично, за испанского гранда герцога Сесто. Кроме концертов, елок и масок дозволялось играть на театре, который находился в третьем этаже, на конце дортуаров маленького класса, всегда запертый. По разрешению начальства его убирали, ставили декорации между арок, очень удобно устроенных для постановки пьес, которые выбирались с дозволения начальства, вроде «Bosieres de la Salency» («Бозьер из Соленси» (фр.). – Прим. ред.) – в большом классе. Меня также выбрали играть в какой-то пьесе, не помню название, где высмеивали англичанку, говорившую по-французски. Эту роль играла наша первая ученица очень типично, так как она знала и по-английски. Декорации мы поправляли сами, т. е. разрисовывали их; сами шили костюмы или брали у родных; сами писали афиши и билеты, стараясь их получше разрисовать. На представление собиралось много родных, начальство, учителя, попечители института и очень редко принц Ольденбургский. В антрактах играли на фортепиано наши лучшие музыкантши. В старшем классе посылали нас, по приказанию императрицы, в образцовую кухню, по одной из отделения, и каждая из нас радовалась, когда приходила ее очередь. Чистая немка, в белом чепце и фартуке, готовила все сама, рассказывая нам, как что делать. Каждая из нас носила пробное кушанье к maman, изготовленное якобы нами; мы были очень счастливы, что могли помогать в стряпне, но не вынесли никакого существенного знания в кулинарном искусстве; мне пришлось там быть всего раза два. Иногда и в кухню заглядывали важные особы, недалеко ушедшие в знании по этому предмету.

Слух о Восточной войне давно беспокоил нас и тяготил: ведь у каждой из нас болело сердце за близких родных или знакомых. Неудачи огорчали и оскорбляли наши чувства, и мы старались по мере сил быть полезными: щипали корпию (нитки, нащипанные из полотняной мягкой ветоши; перевязочный материал, заменявший в XIX в. вату. – Прим. ред.), шили рубашки для раненых, устроили лотерею из своих работ и жертв и собрали до тысячи рублей, отосланных им в помощь. Слухи одни других печальнее доходили до нас. В особенности поражены мы были известием о выходе гвардии из Петербурга: значит, дела наши были плохи! Быть может, много распространялось прибавлений и неверных критических замечаний, но мы с жадностью ловили голословные заявления; верили безусловно многим родным и знакомым, близко стоявшим к высшей администрации, и г-ну Вержбиловичу, сообщавшему нам много интересного и называвшего Севастополь бойнею, куда посылаются наши молодые силы. Суждения его были резки и правдивы, я могла их впоследствии проверить с рассказами двух моих братьев, участвовавших в войне: один (младший) был переведен в Севастополь из улан, во Владимирский пехотный полк, отличился с охотниками, был контужен в голову и грудь, вследствие чего вскоре лишился рассудка и теперь живет у меня. Второй (старший) прошел туда из гвардии. Часто толковали они при мне о составлении правдивых сказаний о войне, и я знаю, что старшим были подробно написаны заметки о том; но когда он хотел их напечатать, то ему их возвратили с письмом его знакомого генерала Г., и теперь еще находящегося в живых, следующего содержания: «Любезный товарищ, ваши записки превосходны, но несовременны; много действующих лиц еще живо». А когда императору Александру III, тогда еще наследнику-цесаревичу, как и его святой покойной матери императрице, захотелось узнать одну правду, хотя и предосудительную, о Восточной войне и собрать все сведения о ней, а в особенности об обороне Севастополя, то старший брат умер, а куда девались его записки, неизвестно.

Мы переносили все гонения за то, что в назначенный день не говорили по-французски, и с гордостью носили вырезанный из картона язык, надеваемый на шнурке на шею в наказание; наказывали презрением француза и англичанку Бендер и за их жалобы терпели выговоры и замечания. В один из таких печальных дней, когда m-lle Аралова поутру читала нам вслух реляции князя Горчакова[105]105
  Реляции генерала от артиллерии князя Михаила Дмитриевича Горчакова (1793–1861), назначенного в феврале 1855 г. главнокомандующим Крымской армией (вместо князя А.С. Меншикова), печатались в «Рус. инвалиде».


[Закрыть] и со своею всегдашнею наивностью в числе убитых прочла имена двух братьев девушки первого садового отделения Нади Попандопуло[106]106
  Возможно, ошибка мемуаристки: в Высочайшем приказе по морскому ведомству от 4 мая 1855 г. был исключен умерший член аудиториата Штаба Черноморского флота и портов генерал-майор Попандопуло (Рус. инвалид. 1855. 12 мая). Больше ни в одном из списков убитых и раненых за время Крымской кампании эта фамилия не встречается. В 1850-х гг. в Одессе жила вдова генерала Попандопуло с дочерьми Клеопатрой Эммануиловной (в замужестве Энно) и Марией Эммануиловной; обе они были выпускницами петербургского Екатерининского института (см.: Мацеевич А.С. M.JI. Магницкий в Одессе // Рус. архив. 1898. № 2. С. 226–227).


[Закрыть], мы все обернулись в ее сторону и увидали ее горько плакавшею; она едва сквозь слезы проговорила: «Слава Богу, что они умерли за царя и отечество». Мы почти все бросились ее утешать, сознавая, что и мы не избегнем той же участи. В этот день за обедом у maman (где кроме двух нас, очередных, ежедневно обедали ее племянница, Соня Трубецкая и Наташа Черевина) были и важные особы; конечно, без разговоров о войне не обошлось. Дунечка Родзянко, более решительная и правдивая, вмешавшись в разговор, заметила: «Сколько в истории восхваляют героинь Греции и Рима, а в настоящее время сколько их найдется у нас по нашей пространной России; возьмите пример хотя в нашей подруге Попандопуло: у нее убито два брата, единственная поддержка семьи, горе ее безысходное, а с каким героизмом сказаны были ею слова: «Слава Богу, что братья умерли за царя и отечество! «». Наверно не знаю, кто (говорят, maman) довел об этом до сведения императрицы, пожелавшей увидеть Надю и наградившей ее подарком, а после наведенных справок оказалось, что остался у нее один старик-отец без средств; ему по высочайшему повелению выдали пенсию в тысячу рублей, которая после его смерти перешла к дочери. Maman всегда старалась быть полезною; к тому же она была очень добра и справедлива, ласкала и утешала, если у кого было горе или несчастие, и посылала в лазарет больным то одного, то другого лакомства. Это была исключительно русская барская натура. Она предлагала богатым родным платить за музыку или другие уроки, если девочка не имела средств, а имела желание или необходимость, и делала это так внушительно, что не получала отказа. Да и приглашение обедать к себе много помогло нам после выпуска в умении держать себя в обществе. С ее кончиной, говорят, в числе многих нововведений честь обедать у maman уже не выпадает более на долю институток.

В большом классе потрясло нас событие, из ряда выходящее: это смерть классной дамы Семеновой. Нас водили прощаться с ней в церковь, во время чтения псалтыря каким-то необыкновенно странным человеком, у которого одна сторона лица нервно дергалась; долго боялись мы его и ночью от страха будили одна другую. Говорят, что она умерла от огорчения; у нее пропали деньги, которые она скопила в Институте; кто их похитил, никак не могли открыть. Мы еще с переходом в старший класс стали замечать, что то у одной, то у другой из нас пропадают вещицы поценнее; хотя мы не смели иметь денег, но у большей части они были и тоже пропадали. В нашем классе была одна девочка, очень богатая, у которой была мания – присвоения чужой собственности: карандашей, тетрадей, наперстков; у кого что пропадало, прямо обращались к ней, она отдавала назад; или сами брали из ее ящиков. Но ценных вещей она никогда не трогала. Когда пропало у maman из столовой серебро (уже после нашего выпуска), открылось, что вором был наш институтский слесарь Штейн. Он поддельным ключом отпирал шкапы в классе и шкатулки девиц с хранившимися там ценными вещами, а также столы в дортуарах, и выбирал, что ему нравилось. У него во время обыска нашли много мелочей: колец, брошек, крестов, цепочек, черепаховых гребней, несессеров и проч. Я также поплатилась: у меня пропала в день выпуска золотая цепочка с крестиком и три золотых кольца. Скорее всего, они были украдены во время обеда.

С разрешения начальства бывшие институтки венчались у нас в церкви, и мы с любопытством поджидали прохода по коридору свадебного кортежа. Мне памятнее всего свадьба Веры Владимировны Панаевой с Толстым[107]107
  Свадьба В.В. Панаевой (1834 —?) с Львом Петровичем Толстым (1818–1870) состоялась 17 января 1854 г.


[Закрыть]; многие ее обожали. Это была чудная, красивая девушка и прелестна в своем белом свадебном платье.

В продолжение трех лет старшего класса нами приготовлялись работы для подношения царственным особам, нашим и иностранным, которые, посещая институт, всегда присылали гостинцы. Более всего мне памятны присылки конфект и мороженого от императриц, принца Ольденбургского и персидского шаха, приславшего несколько пудов конфект с чудными картинками и вещицами. Мне в числе конфект досталась одна с брошкой. Ему за это поднесли прелестно вышитую подушку. К концу нашего выпуска императрице Александре Феодоровне готовили прелестный серый капот из мягкой шерстяной материи, вышитый широким узором под цвет шелками, суташем (шелковый рельефный шнур или тесьма для отделки. – Прим. ред.) и тесемочками; императрице Марии Александровне – шитый белый батистовый капот, а более прелестно вышитое платье великой княжне Марии Александровне (broderie anglaise)[108]108
  Английское шитье (фр.), разновидность вышивки гладью, при которой узор состоит из вырезанных на ткани дырочек, обметанных по краю петельным швом.


[Закрыть]. Богатую из золотого глазета салфетку, с наложенными из бархата цветами, прикрепленными шелками и блестками, поднесли мы великой княгине Елене Павловне. Кроме этих подарков приготовлено было несколько пар изящно вышитых по бархату шелками и золотом туфель, подушек. В белошвейной мастерской, кроме тонкого белья, которое шилось нами и отдавалось неизвестно кому, в продолжение трех лет вышивался ковер в спальню императрицы; за составление узора для него было дорого заплачено одному знаменитому художнику; ковер состоял из 12 и более кусков, чтобы удобнее было вышивать нескольким девицам с обеих сторон. Из нарисованных картин лучшие выбирались и подносились в подарок высокопоставленным лицам, как светским, так и духовным. Мою картину (Христос в терновом венце) назначили митрополиту Никанору[109]109
  Никанор (в миру Клементьевский Николай Степанович; 1787–1856) – митрополит Новгородский, Петербургский, Эстляндский и Финляндский (с 1848 г.), архимандрит Александро-Невской лавры.


[Закрыть], а Св. Варфоломея – кому-то из архиереев. На каждой работе обозначалось на приклеенном билетике, кто работал или кто рисовал, и кому назначалось.

В 1855 году усиленно начались и научные занятия: мы сильно боялись инспекторских экзаменов, где производилась действительная оценка познаний, а публичные и царские экзамены были только исполнением торжественных обычаев, на коих присутствовали царские особы, родные и знакомые. Но репетиции к ним нас изводили: как встать, как подходить, отходить, брать билеты, делать ровно и грациозно реверанс и прочие мелочи. Репетиции начались с 8 января вскоре после окончания инспекторских экзаменов, на которые соединяли оба отделения. На этих экзаменах, продолжавшихся три дня, присутствовали только принц Ольденбургский, министр народного просвещения, генерал Броневский, граф Борх, а на Законе Божием – духовные светила церкви. Институток вызывали по алфавиту к столу по десяти в ряд, и они отвечали по вопросам или по билетам.

В феврале 1855 года стали говорить о болезни императора[110]110
  Предсмертную болезнь Николая I, начавшуюся в конце января 1855 г., довольно долго скрывали. Первый официальный бюллетень от 13 февраля появился в газетах только 18 февраля, когда император уже умирал. Официальное известие о кончине было опубликовано только 21 февраля.


[Закрыть]. Зная его сильную натуру, мы ничего не подозревали, как 18 февраля утром было получено ужасное известие, что здоровье его плохо. В 10 ¹/₂ час[ов] утра весь институт собрался в церковь слушать молебен и просить Всевышнего о ниспослании исцеления обожаемому монарху. Непритворные слезы лились у многих; не только мы, дети, любили и умели ценить его, но кто же не любил этого с виду сурового, но всегда справедливого государя за его нравственные качества? Даже у нас, таких юных и незрелых в деле житейском, потихоньку говорилось, что венценосный страдалец умер вследствие того, что узнал о многих злоупотреблениях своих приближенных, которые обманывали его, почти все мудрые распоряжения его или искажали, или не выполняли, а доносили ему все в превратном виде. Это поняли и мы, девочки, и еще более жалели государя. Эти вести доходили к нам от братьев и от многих знакомых и родных наших институток, которые прекрасно знали все, что делается в придворных сферах, а некоторые даже сами стояли высоко при дворе, но говорили тихо, опасаясь, чтобы их не коснулись подозрения.

В половине второго часа maman сама пришла к нам сказать, что императора не стало[111]111
  Николай I умер 18 февраля 1855 г. в 12 часов 15 минут.


[Закрыть]. Повсюду поднялись страшные рыдания, горе было всеобщее, потрясающее, неожиданное, единодушное и искреннее. Нас увели в дортуары, где мы, заливаясь слезами, рассказывали одна другой про все слухи о его болезни и про разные происшествия на театре войны. Письма, посылаемые оттуда, не отдавались нам и большей частью пропадали, что я испытала на себе; ведь нераспечатанное письмо никогда не отдавалось воспитаннице. Мы понимали, в какое время скончался император. К тому же ходили слухи, что фабричные и народ бунтуют, приписывая смерть такого здорового, полного сил монарха отраве, которую будто поднес ему лейб-медик Мандт[112]112
  Мандт Мартин (1800–1858) – лейб-медик с 1840 г.; после смерти Николая I покинул Россию. Отрывки из его воспоминаний, посвященные болезни и смерти царя, см.: Рус. архив. 1884. № 1. С. 192–198.


[Закрыть], взяв за это огромную сумму с англичан; что толпа требовала выдачи Мандта, отправилась к его дому с целью его убить, но будто бы его спрятали в Зимнем дворце. Все находившиеся со мною в одно время в институте не откажутся в том, что это все говорилось и выдавалось за истину.

Нам сшили траур, передники из черного кашемира, дали черные платки и объявили, что пансионерок покойного императора повезут в крепость прощаться. А сколько из нас придумывали средства бежать из института, чтоб в последний раз посмотреть на незабвенные черты, помолиться и поклониться его праху! Конечно, это были одни мечты; была ли возможность уйти из института? И так только одни пансионерки его удостоились этого печального счастья. И опять, как всегда, в придворных каретах в назначенный час нас повезли в крепость. Мы были потрясены и горько плакали: торжественно-печальная обстановка сильно на нас действовала; тихое чтение священника, на возвышении гроб, покрытый белой кисеей, везде черный бархат с горностаями и глубокий траур. На ступеньках, ведущих к гробу, стояли офицеры с саблями наголо. Лицо его было закрыто кисеей или белым батистом; мы его не видали, целовали икону через покрывало и руку покойного. Стоявшая у изголовья графиня Баранова[113]113
  Баранова Юлия Федоровна (урожд. Адлерберг; 1789–1864) – графиня, статс-дама, в 1855 г. была назначена гофмейстериной при императрице Александре Федоровне. Была воспитательницей дочерей Николая 1 и близким другом императорской семьи.


[Закрыть] нам указала, куда прикладываться. В изголовье на маленьких табуретках, покрытых золотою парчою, лежали регалии покойного, и здесь же стоял горько плакавший седой генерал; нам сказали, что это Ермолов[114]114
  Ермолов Алексей Петрович (1772–1861) – генерал от инфантерии, герой Отечественной войны 1812 г. и Кавказской войны. В 1815–1827 гг. главноуправляющий в Грузии. Член Государственного совета.


[Закрыть]. Мы не успели даже оглянуться, как нас поспешили увести, так как начиналась придворная панихида.

В продолжение этого печального года мы кончили весь курс наук и готовились к выпускным экзаменам. В промежутках нас посещало много придворных лиц; более всех на меня сделала впечатление своим траурным костюмом графиня Баранова; ее прислала императрица Мария Александровна присутствовать на каком-то уроке. Одета она была в длинное с шлейфом черное суконное платье с белым полотняным воротничком и рукавчиками, а на голове батистовый белый чепец с широкой оборкою, нагофренною кругом лица. Моя бабушка всегда носила подобные, и я с умилением на нее смотрела.

Наконец, после Рождества, начались и самые экзамены. Экзамен Закона Божия продолжался три дня, и хорошо отвечавших maman звала к себе завтракать вместе с гостями. Это было верхом их счастья, потому что почти все обожали архиерея Макария (позднее митрополита Московского). Он дивно был божествен в службе, и его бледное, худое лицо, окруженное черною бородой, и выразительные глаза делали его святым. Сколько спрятано было у многих на память лоскутков бумажки, где он отмечал ответы девиц или брал в руки записки фамилий отвечавших или больных. Мне на экзамене досталось написать на тему: «Освящение храма и чувства каждого христианина в это время»; по-французски «Si j’etais petit oiseau»; по-немецки «Morgen im Dorfe» («Если бы я была птичкой» (фр.); «Утро в деревне» (нем.). – Прим. ред.).

Окончив инспекторские экзамены, мы были совсем покойны в ожидании царских и публичных: здесь уже не предстояло опасности провалиться; заранее каждая знала, у кого что будет отвечать. На это обыкновенно составлялись советы учителей, которые делили девиц, долженствовавших отвечать у каждого из них. Иногда не обходилось и без споров между ними: каждому учителю хотелось, чтоб у него отвечала лучшая. На публичных экзаменах посторонние вопросы редко предлагались, но на царских очень часто сама императрица или приехавшие с ней особы царской фамилии и другие почетные лица, с ее разрешения, делали вопросы, совсем неожиданные, на которые следовало отвечать с толком, чего сильно боялись учителя, так что они подчас старались нас задабривать, ставя лишний балл, а иногда как будто не замечая невнимания хорошей ученицы, занятой перепискою тетради или чтением книги, что строго запрещалось и наказывалось, если учитель приносил жалобу классной даме.

Все выставленные рукоделия и картины смотрели родители и посетители, которых не пускали иначе как по билетам, выдаваемым институткам по их просьбе с надписью, кому они назначаются. Всех выпускных было 145 девиц, но многие были взяты до экзамена больные или не желавшие экзаменоваться. Посетители сидели за колоннами; но так было много желающих смотреть и присутствовать на выпуске, что приемная зала была полна, и молодежь стояла большими толпами за лавочками. В нашем выпуске, скажу без прибавления, было много красавиц, и молодежи интересно было посмотреть на хорошенькие свежие лица, изящные фигуры, так стройно выполняющие танцы в своих белых, воздушных, одинаковых платьях с пунцовыми лентами. В особенности безукоризненно исполнили последний танец, финал, где самые большие ростом танцевали с белыми воздушными шарфами из газа, средние с овальными большими венками и самые маленькие, из четвертушек, с корзиночками цветов в руках. Все это окончилось изображением начальных букв имени императрицы.

Эти два месяца, январь и февраль, мы жили точно в чаду: приезды родных, примерка платьев, белья и прочих предметов; только и видишь портних, входящих со свертками в дортуары или комнаты дам и обратно выходящих. Везде движение, суета, хлопоты, что-то необыкновенное творилось в стенах спокойного и всегда чинного института, по всем коридорам слышались смех, говор, и никто уже не смел возвысить голос «Silence, mesdemoiselles». Мы, выпускные, как будто на свободе, все ждали, когда императрице угодно будет назначить выпуск и, главное, царский вечер.

Наконец получено уведомление от двора, что 18 февраля назначен приезд всех выпускных в Зимний дворец, где бала не будет по случаю годовщины смерти императора, а будут экзамены, потом музыка, пение и танцы, одинаково с программой публичного экзамена. 18 февраля еще только рассветало, а мы уже все поднялись, толкуя о предстоявшем счастии ехать во дворец. Все были страшно возбуждены: вдруг не поедем во дворец или выпуск отложат? С нетерпением ждали мы этого памятного дня; но когда он наступил, у большей части выпускных появилась на лицах задумчивость и даже грусть! Жаль было и родных институток, и классных дам, и начальство, и maman.

В дортуаре

Наконец горничные разложили наши выпускные платья, каждой по номерам на постель; зеленые мантошки на вате, теплые калоши и красные шарфы разложены были в зале. Фасон платьев выбирался всегда самою императрицею, для чего обыкновенно три или более девушки за несколько времени до выпуска, в сопровождении maman, ездили во дворец, где Ее Величество удостаивала сама осматривать фасоны платьев, которые всегда и у всех трех первоклассных институток[115]115
  Первоклассные институтки – учащиеся Смольного, Екатерининского и Патриотического институтов, относящихся к институтам первой категории (класса).


[Закрыть] были белые с различными лентами. У нас были прелестные кисейные платья, с затканными внизу юбки полосами и с пунцовыми лентами на плечах и поясе, у смольнянок – голубые, у патриоток – белые. Платья, конечно, были decolletees et manches courtes (Декольте и с короткими рукавами (фр.). – Прим. ред.), на шее белый газовый шарф. За платье мы вносили в казну десять рублей.