Текст книги "Степь в крови"

Глава шестая, в которой на авансцену повествования опрометчиво выступает граф Гутарев

Утро следующего дня в гостинице «Европа» началось со страшного переполоха. Дворник, первым заступивший на свой пост, подле самого крыльца гостиницы обнаружил сухощавого поручика. Несчастный лежал на брусчатке тротуара, вольно раскинув руки и уткнувшись лицом в пыль. Сначала дворник хотел проучить нашкодившего пропойцу офицера, но понял, что человек этот спит вечным сном.

Через четверть часа у гостиницы уже стояли пролетки. Тело опознанного здесь же поручика Глебова погрузили на одну из них и увезли прочь от любопытных глаз зевак. Толпа, собравшаяся у дверей «Европы» по случаю необыкновенного происшествия, еще волновалась и галдела, но близился полдень, и постепенно все возвращалось в привычное русло новочеркасской сутолоки.

Во втором этаже, в номере Марии Александровны Петлицкой, звучала музыка. Хозяйка сидела за фортепьяно и исполняла «Лунную сонату». Но в силу ли безалаберности этого утра или своего обычного настроения, классическая мелодия под быстрыми и вольными движениями белых рук Марии Александровны преображалась во что-то новое и взбудораженное. Соната набирала скорость и мощь, и вот уже горной лавиной катилась музыка, уже стонало фортепьяно и звенел хрусталь в серванте! Мария Александровна, пунцовая, с подрагивающими губами, вырывала из недр инструмента свою душу. Ах, любезный читатель, наша очаровательная героиня определенно опередила свой педантичный век. Если б и Шостакович, и Бернстайн, и Шнитке слышали ее вариации! Так неужели б не признали они в ней талант, равный себе?! Но Мария Александровна не нуждалась в признаниях общества, в ее жизни восторгов и оваций было вдоволь, и теперь она желала лишь тишины. И – парадокс! В желании тишины ее душа гремела тысячеголосой какофонией. Странная особенность человеческой личности, вы не задумывались, почтенный читатель? Что есть счастье? Покой и тишина, наслаждение и нега. Что же должно делать, чтобы быть счастливым? О, нет. Нужно не наслаждаться покоем, тишиной да негой. Но нужно усердно работать, стремиться, рваться к ним! Парадокс… Будто для того, чтобы стоять, нужно сперва бежать, а чтобы любить, необходимо сперва возненавидеть весь мир. Но так устроен человек, и так рассуждала Мария Александровна.

Нашей героине в те ясные майские дни минуло двадцать девять лет. Она уже оставила лавры балерины, в надежде на счастье откололась от айсберга русской эмиграции и добралась до Новочеркасска. Она была красива, но видавшийся с ней впервые уходил ослепленный и зачарованный отнюдь не правильностью форм и статностью фигуры. В этих достижениях, добрый читатель, уж верьте на слово, нет ничего по-настоящему достойного. Всякий, впервые видевший Марию Александровну, уходил ослепленный ее обаянием, которое без сдержанности и жеманства изливалось на добрых людей. Мария Александровна была отзывчива и больше всего в людях ценила именно дар самоотвержения ради ближнего. Она была христианкой и правоверной еретичкой, прихожанкой и паломницей, ее теснили рамки Синода и канонизаций, она ничто не отвергала, но верила лишь Богу.

Счастливцам, добившимся большего расположения Марии Александровны, через время открывалась совершенно иная Петлицкая. Духовный мир ее мог часто казаться противоречивым и лишенным разумного устройства. Мария Александровна действовала импульсивно, нервно и с пугающим отчаянием. «Истеричка», – говаривали про нее. Мария Александровна не находила в себе сил и не чувствовала нужды скрывать слезы. Она рыдала без стыда и без стыда подавала руку всякому просителю и страждущему. В бытность своей жизни в Петрограде Петлицкая слыла «чистой душой», к ней всегда можно было обратиться с просьбой и не получить отказ.

Но время шло, и день за днем вокруг Петлицкой оказывалось все меньше людей. Наконец остался один Зетлинг. Пожалуй, лишь ему, суровому и непреклонному, она открыла просторы безмятежного спокойствия своей души, стремление к тишине и счастью. Мария Александровна почувствовала, что она не одна.

– А вы знаете, дамы и господа, вот я сижу и совсем явственно ощущаю себя оплеванным. Это какое-то необычайное физиологическое чувство! – Минин горько усмехнулся. – Нас с вами, дорогой Зетлинг, облапошили как мальчиков. Это ж надо! Подбросить тело к нашим дверям! Я понимаю, если б просто убили да спрятали где-нибудь, так нет же! Какое хамство!

Зетлинг безразлично пожал плечами, налил в бокал вина и отпил.

– Я с тобой не согласен. Все идет как должно. Мы пустили волну, и вот уже выброшены обломки первого кораблекрушения. Худо лишь то, что мы так и не сумели узнать правду от Глебова. Ну и жаль, конечно, несчастного. Но заметь! На теле нет ни единого повреждения или следа насилия.

– Выходит, что его отравили?

– И это придает делу еще больше туманности.

– И что же прикажете делать с этой туманностью? – Минин раздраженно повысил голос.

– Рыскать в ней, широко расставив руки, и хватать все, что попадется. Вполне возможно, подвернется что-нибудь занимательное.

– Но ситуация тупиковая, и ты должен признать это! – Минин начал горячиться.

– Твое суждение близко к истине. Но чувства говорят мне, что тело Глебова – далеко не последний сюрприз. Думаю, в ближайшее же время судьба предоставит нам и новые поводы для размышлений, – Зетлинг говорил с ироничной улыбкой, медленно и внятно произнося слова.

– Ха! Самый вожделенный подарок сейчас, чтобы нас взяли за шкирман и отправили туда, откуда мы пришли, то есть на фронт! А после наших проделок это весьма возможно! Мария Александровна, вообразите, – Минин захохотал, – я этого полковника прямо посреди улицы заломал – и в телегу, а там ну его пытать! Аж кулаки все рассадил! А есаул!

– Да, – весело вставил Зетлинг, – топором ты заправски машешь!

– Смейтесь, смейтесь, – Петлицкая улыбнулась, – а мне потом приходится выслушивать… Вчера был банкет по случаю приезда английского представительства. Ко мне подошел Деникин и сказал, что вы, господа, конечно же, свободны в выборе методов работы, но он просит вас поумерить пыл, не то всего его влияния не хватит, чтоб вас отстоять.

– То есть нас еще не прогнали?! – воскликнул Минин. – Тогда мы еще вволю позабавимся!

Петлицкая рассмеялась. И ее озорной смех, разливаясь под сводчатым потолком гостиной, рассеял напряжение и злость. Минин выхватил из камина кочергу и, размахивая ей над головой, кричал: «Где ты был в ночь с Рождества на Сретение?!» В гостиной воцарился хаос.

– А между прочим, – приняв серьезный вид, начал Минин, – имеется еще одно обстоятельство. Сегодня утром я оказался у тела поручика почти одновременно с сыщиками и, представившись другом покойного, склонился над ним. Я пытался понять, как он был убит. И вот что интересно, – Минин вынул из кармана измятый лист бумаги и подал его Зетлингу. – Это я обнаружил у Глебова за подкладкой. Прочитайте.

«Сейчас же по получении письма уйдите из дома. Проведите день в надежном месте, где вас никто не знает и никто не станет искать. В четверть одиннадцатого я буду ждать вас в трактире “Соловей-разбойник” на Северной заставе. Речь идет о вашей жизни. Доброхот».

– Его предупредили! – воскликнула Петлицкая.

– Именно! Но еще важнее – Глебов получил это письмо одновременно с моим, то есть вчера утром. И, как видите, обе записки содержали в себе совершенно противоречивые указания. И как же он поступил?

– Он последовал твоему совету. Но, очевидно, заметив, как мы расправились с полковником Тишевским, решил бежать.

– Кто же этот доброхот? – в словах Минина звучало недоверие к недоговаривающему Зетлингу.

– Боюсь, несчастный Глебов сам этого не знал, по крайней мере пока не пришел в этот трактир.

– Так что же?! – воскликнула Петлицкая. – Нужно спешно идти в трактир и все узнать о вчерашнем вечере и собеседнике Глебова. Прислуга должна была запомнить!

Минин и Зетлинг с умилением посмотрели на Марию Александровну и переглянулись.

– Милая, тебе бы в сыщики податься!

– А что?! – Петлицкая изобразила на румяном лице выражение детской обиды. – Разве я не права?

– Почтеннейшая Мария Александровна, вы правы всегда. Но неужто вы думаете, что убийца стал бы приглашать свою жертву в первый попавшийся трактир и вершить расправу у всех на виду за барной стойкой? В трактир, само собой разумеется, сходить нужно, но, чует мое сердце, это ничего не даст, – Минин откинулся на спинку кресла и многозначительно замолчал. – Есть другое обстоятельство, и если Дмитрий Родионович снимет с него покров таинственности, то многое станет ясно.

Петлицкая пронзительно взглянула на Минина, перевела глаза на Зетлинга и обидчиво скривила губы.

– У вас, я вижу, какие-то секреты. Я, наверное, лишняя?

– Нет, Маша, постой, – Зетлинг жестом остановил собравшуюся уйти Петлицкую. – Я тебе не говорил, но вчера у дома Глебова я имел счастье наблюдать твоего давнего друга. Ты должна вспомнить, его зовут граф Гутарев.

– Алексей Алексеевич?! – Мария Александровна вспыхнула. – Не может быть! Но что ему здесь делать?

– Право, не знаю, – желая выказать полное недоумение, Зетлинг развел руками и сквозь едва сдерживаемый смех произнес: – Я думал, он в Одессе…

– Так, я вижу, от меня что-то скрывают! – Минин передразнил Петлицкую. – Так не тяните же!

– Это довольно странная история, – переглянувшись с Петлицкой, начал Зетлинг, – и вы, господин ротмистр, вряд ли оцените проделанную мною шутку, если лично не познакомитесь с графом Гутаревым. Дело было в августе 1917 года, в Петрограде. В разгар беспорядков и погромов, вызванных Корниловским выступлением. В особняк Марии Александровны явился этот господин. Он выглядел как московский барчук, собравшийся поохотиться на дупелей. Он заявил мне, что готов отдать жизнь свою во имя свободы, и предложил свои услуги в деле подавления большевиков, – Минин, все время смотревший на Зетлинга с гримасой недоумения, вдруг расхохотался. – Я, естественно, питая непреодолимую любовь к юношеству, сделал все возможное, дабы спасти его жизнь. А так как времени не было совершенно, то и решение было принято спонтанно.

– Дело в том, – вмешалась Мария Александровна, – что мой кузен, Николай Николаевич Гольц, убитый в том же семнадцатом году солдатами взбунтовавшегося полка, как-то раз подарил мне шкатулку с картинками… – она запнулась.

– С эротическими картинками, – помог Зетлинг. – Он был юноша с юмором, что, однако, не уберегло его от расправы. И эта самая шкатулка неизвестно для чего стояла в буфете в гостиной. Решив действовать на широкую руку, я вручил эту шкатулку графу и велел тотчас ехать с ней в Одессу и вручить ее контрабандисту Гришке Чумному.

– Кому?! – сквозь смех простонал Минин.

– Естественно, что вовсе такого контрабандиста и не существует. Но, сами понимаете, нужно было спровадить этого субчика из Питера, иначе б его запросто укокошили. Так вот, представь себе мое изумление, когда вчера я увидел Гутарева у дома Глебова.

– Да, – Минин откашлялся и принял подобающий серьезный вид, – думаю, это неспроста. Тем паче, что он, по-видимому, личность пылкая и восторженная…

Рассуждение Минина прервал стук в дверь. Петлицкая пошла открывать. Минин и Зетлинг остались в гостиной, но отчетливо расслышали слова, сказанные горничной:

– В фойе вас дожидается некий господин. Он просит доложить, что желает быть принятым, он представился графом Алексеем Алексеевичем Гутаревым.

Все смешалось в гостиной Петлицкой. Мария Александровна, раскрасневшись, старалась принять торжественный вид. Зетлинг встал с кресла и, обогнув гостиную по широкой дуге, остановился у книжного шкапа, боком ко входу. Лишь Минин сохранил видимость хладнокровия и, подперев голову тяжелым кулаком, приготовился встретить гостя.

Наконец дверь отворилась, и на пороге появился граф Гутарев. Перемены, происшедшие в Алексее Алексеевиче, были разительны. Два года скитаний сделали из рафинированного, восторженного юноши мужчину. Высокий лоб графа рассекала глубокая морщина, густые брови тяжело нависали над прежними зеленоватыми наивными глазами. Граф Гутарев остепенился, с его внешнего облика спала фальшивая маска безалаберности. Но даже самые тяжкие испытания не вынудили его отказаться от манеры держаться франтом. Он был одет в пепельного цвета сюртук, фисташковые брюки и апельсиновые штиблеты. Сей туалет, приличествующий беззаботному курортнику, дополняли фетровая шляпа и трость.

Нужно признаться, добрый читатель, что наш граф был отнюдь не в восторге от поручения Зетлинга ехать в Одессу, тем паче, что путь пролегал через иллюминации крестьянских бунтов в Центральной России и самостийную Украину. Но путь графа освещала счастливая звезда. Ему без труда удалось добраться до Киева, и даже опрометчивые увлечения юного посланца кипучей жизнью киевской богемы не помешали ему в середине сентября оказаться в Одессе. И здесь произошло возмутительное. До сих пор граф, следуя исключительно собственным непоколебимым представлениям о чести и долге, не заглядывал в шкатулку Зетлинга. Но так случилось, что, раскладывая вещи в гостинице, граф по неосторожности выронил шкатулку, и из нее на пол высыпались картинки, скажем прямо, возмутительного содержания. Но не пугайтесь, мой нравственный читатель, нам, современникам века свободы и народовластия, эти фотокарточки показались бы милым шаржем, доброй шуткой, тем более не слишком интересной, даже банальной, ибо подобное нынче встречается на каждом углу.

Это был первый удар по убеждениям графа. Но, посчитав дело излишне таинственным, он почел за лучшее со всей энергией взяться за поиски Гришки-контрабандиста, с тем чтобы тот разрешил загадку Зетлинга. Какова же была радость достопочтенного графа и каково должно было бы быть изумление Зетлинга, когда в одной из портовых таверн старый прожженный биндюжник с продувной физиономией указал на своего соседа по столику. Господин этот обладал яркой еврейской внешностью и выделялся на фоне прочих посетителей таверны увесистостью кулаков и наганом, заткнутым за малиновый турецкий пояс. Восхищенный успехом граф без промедления отрекомендовался и поставил на стол перед недоумевающим прародителем отечественной cosa nostra шкатулку Зетлинга. И каково же было негодование графа Гутарева, когда после выразительной, воистину мхатовской паузы и последовавшего вслед за нею взрыва хохота, его, графа Гутарева, в четыре руки вышвырнули вон. Бегство было не в почете у патриархальной московской аристократии, но на этот раз сей незавидный способ спасения собственной жизни пришелся нашему графу как нельзя кстати.

С тех пор для Алексея Алексеевича начались трудные времена. Последние деньги граф прогулял еще в Киеве, а связь с блюющей большевистским триумфом Москвой была невозможна. Он оказался на краю гибели. Но в этот грозный час что-то вдруг переменилось в графе Гутареве; в нем проснулись инстинкты. Он съехал с гостиницы и отправился на постоялый двор, без особых хлопот продал свой изрядно потрепанный дорогой, но все ж добротный наряд и приобрел хохляцкие шаровары, дубленую куртку с подбоем и сапоги. Он устроился в биндюг и занялся извозом. А время шло, и в Одессу пришли большевики. Но занятые на первых порах птицей покрупнее, они не уделяли личности графа должного внимания. Власть менялась. В город приходили французы, белые, но жизнь оторванной от внешнего мира Одессы оставалась прежней. Граф черствел, сбрасывал жирок, накопленный в московских ресторанах. Однако произошло неизбежное. После очередной смены власти в самом начале девятнадцатого года Алексея Алексеевича взяли. Но и здесь от него не отвернулась счастливая звезда – он попал не в ЧК, а лично к красному командиру Григорьеву. Тот с нескрываемым недоумением оглядел фигуру графа и приказал отправить его на работы по расчистке дорог от снежных заносов. Когда же Григорьев сделался из красного зеленым и предпочел званию командарма титул атамана, то о несчастном, умирающем от голода и отчаяния графе Гутареве вспомнили. Новоявленному атаману понадобился посол для переговоров с киевским бомондом. Графа согрели, накормили, сыскали где-то довольно сносную одежду, выдали деньги, поддельные паспорта и отправили в Киев…

– Мария Александровна! – воскликнул граф и приложился к ручке Петлицкой. – Какое счастье встретить в таком захолустье приличного человека! Когда я узнал, что вы в городе, то радости моей не было предела! До такой степени я истосковался по душе живой! О! Что я вижу?! У вас здесь общество. Представьте же! – Гутарев опрометчиво заглянул в глаза Зетлингу и увидел в них грусть и сострадание. – Дмитрий Родионович… Вы тоже здесь? Признаться, неожиданная встреча…

– А вы рассчитывали застать Марию Александровну в одиночестве? – с усмешкой ответил Зетлинг. – Так мы можем уйти.

– Нет, оставайтесь. Вас я также рад видеть. Должен лишь сказать, что ваше поручение мною выполнено в точности. Однако ваш друг Григорий из Одессы не понял вашего тонкого юмора, и мне пришлось собственной шкурой расплачиваться за это недоразумение.

– Живы остались, и ладно, – Зетлинг сделал пренебрежительный жест рукой. – В Питере много таких, как вы, субчиков постреляли в те дни.

– Благодарю за заботу…

Гутарев покраснел и хотел сказать еще что-то и тем самым выразить свою безмерную обиду. Но был предупрежден Марией Александровной:

– Граф, это бестактно! Я вас еще не познакомила со своим другом. Ротмистр Александр Евгеньевич Минин, – Минин приподнялся с кресла и поклонился. Петлицкая, желая восстановить атмосферу радушия, продолжила: – Ротмистр – герой корпуса генерала Улагая, он сражается с большевиками в калмыцких степях. Теперь же волею случая оказался в Новочеркасске и позволил себе небольшой отдых.

Гутарев почтительно осмотрел выдающуюся мускулатуру Минина, широкие плечи и бледное, пышущее благородством и силой лицо.

– Да, очень лестно, – тихо сказал граф и смущенно потупился.

Зетлинг по-прежнему стоял в дальнем конце гостиной у окна, выходящего на внутренний двор и конюшни. Он осознавал, что именно сейчас, столь нежданно, наступил момент, который и должен во многом определить верность выбранного пути. Гутарев и цель его появления в доме Глебова могли пролить свет на тайну убийства поручика и на гибель посольства. Зетлинг видел, что граф переменился, возмужал и, очевидно, избавился от прежнего легкомыслия. Штабс-капитан не мог решиться ни на один из тех шагов, что предлагало его воображение, и уж было оставил сомнения, предпочитая выждать и, быть может, с течением времени прояснить положение вещей… Но в разговор неожиданно дерзко вмешался Минин:

– А что это, милейший граф, правду говорят о ваших похождениях? Будто видели вас на Малой Атаманской в обществе покойного поручика Глебова?

– Покойного? – Гутарев заметно смутился и покраснел.

«Нет, – подумал Зетлинг, – все так же наивен. Нужно брать на абордаж».

– Я не знал, – точно в забытьи прошептал Гутарев. – Но о каких похождениях вы изволили говорить? Я в стороне от дел. Вы имеете в виду совещание? Так мы переругались с кадетами и трудовиками, и меня изгнали из президиума, – Гутарев развел руками, стараясь изобразить на побледневшем лице невинную гримасу. – Впрочем, ничего нового. В Новочеркасске, как и на всем Белом юге, командование жестоко подавляет всякое свободомыслие, душит основы демократии.

– Вот как! – возмутился Зетлинг. – Кто же виновник этого безобразия?!

– Я полагаю, всем очевидно, что генерал Деникин. По его личному распоряжению подавляются казачьи вольности, закрываются совещания и газеты, неугодные лица лишены всякой возможности действовать.

– Ай-яй-яй, – Минин неодобрительно покачал головой. – И вы попали в черный список? Это возмутительно! Но для вас, любезный граф, я готов порадеть и добиться вашего возвращения к активной общественной деятельности. Как вы смотрите?

Гутарев насторожился и исподлобья взглянул на Минина. Месяцы скитаний и тяжелого труда научили его быть недоверчивым, сторониться людского радушия. Однажды став посмешищем, поддавшись издевке Зетлинга, он больше не намеревался попадать впросак.

– Благодарю, я подумаю. Но, право, нет желания марать руки и связывать свою честь с преступной диктатурой.

Восторженный ответ графа вызвал улыбки на лицах Минина и Зетлинга, но Мария Александровна с грациозностью бывшей светской львицы перевела разговор на незначительные предметы. Гутарев пил вино, ежился в мягком кресле, смеялся и демонстрировал полнейшую беззаботность. Наконец пробило четверть третьего. Петлицкая пригласила к столу, но граф решительно откланялся. Провожаемый хозяйкой в фойе, он запечатлел на ручке Марии Александровны прощальный поцелуй и ушел.

Когда Петлицкая поднялась наверх, в гостиной по-прежнему царила тишина.

– Почему же вы не расспросили его о знакомстве с Глебовым? – с порога поинтересовалась Петлицкая.

Мария Александровна была заинтригована поведением Гутарева, но сама, памятуя строгий наказ Зетлинга, не решалась вмешаться в разговор.

Зетлинг безразлично пожал плечами.

– Маша, я думаю, не по-христиански вынуждать человека лгать. К тому же то самое чувство говорит мне, что далеко не в последний раз столкнулись мы с обломками кораблекрушения. Спешка излишня. Наше оружие – время, и мы будем ждать… Новых сюрпризов.