Текст книги "Ведьмин ключ"

Глава 2

К вечеру вернулся сын старика, широкий, рыжебородый мужик в синей навыпуск рубахе. Исподлобья взглянув на вышедшего из зимовья Семёна, он не спеша привязал к дереву навьюченную лошадь, снял картуз.

– Слава тебе, Владыко, добрались! – рыжебородый размашисто перекрестился, вытер лоб. – Устя! – окликнул он. – Торока посымай да разбери куда что.

Женщина, пришедшая с мужиком, с готовностью кивнула головой, туго повязанной чёрным платком, легко изогнулась, подтягивая голенища разбитых ичиг. Мужик, сплюнув в сторону, шагнул к зимовью. Семён посторонился, уступая дорогу, и рыжебородый, не здороваясь, поднырнул в проём.

– Баба-а! – донеслось изнутри. – Подь сюда, жив-ва!

Устя бочком шмыгнула в дверь, запричитала высоко, монотонно.

– Отмучился-а!.. Отмаялся-а! – плеснул из зимовья плач и пропал, обрубленный тяжко бухнувшей дверью.

Мужик вышел и, хмурясь лицом, протопал к Семёну.

– С чего помер-то? – спросил, глядя на ошкуренную, полувыдолбленную колодину. – Ты его прибрал?

– Бог прибрал, – супясь, ответил Семён. – В шурф угодил, оттого и помер.

– Да я не про то! – Мужик тяжело махнул рукой. – Чистое всё на ём, кто-то же обряжал… При тебе отходил?

– Ну при мне.

– Ершист ты, паря. – Мужик достал кисет. – Выкладывай ладом, что он передавал-сказывал.

Семён взялся за рукоятку топора, втюкнулся в колодину, покачал, высвобождая. Мужик, наслюнивая цигарку толстым языком, спокойно наблюдал.

– Ска-азывал, – протянул Семён с неохотой. – Передава-ал.

– Да язви тебя! – сквозь зубы заговорил мужик, надвигаясь на Семёна. – Открывай, не балуй!

– А ты не спеши, как голый в баню, не погаркивай, – отступая, набычился Семён. – Скажу, не утаю. Воля на то его, покойникова… Золото нашел батька твой, а где оно – теперь только мне ведомо… Сказывал ещё, что сынок-то, мол, прижимист, так чтоб без обману, на паях равных, не обошел бы. Дальний я, смоленский, Семёном зовусь.

– Вот и добро! – Мужик долгим прищуром отёчных век смотрел на Семёна. – Не бойся, не обидим, не обойдём! В паях равных будем. Ключ этот батя с весны облюбовал, зимовал здесь, добро стерёг. Слово его – закон.

Василий прихлопнул гостя по плечу. Под тяжкой, заскорузлой его ладонью Семён, как лошадь, переступил ногами, устоял. Василий обнажил прокуренные зубы, усмехнулся, довольный.

Похоронили старика рядом с речкой, под древней разлапистой елью. Сын стоял у могилы, беззвучно шевеля отвисшими губами, истово крестился на жаркое полымя заката. На земле у его ног смирной птахой сидела белокурая Устя.

Семён тихо, чтобы не загреметь, собрал кайла и лопаты, отошел, остановился поодаль. Беда, хоть и рядом она, – а чужая. Одно хотелось ему – закурить. Попросить считал делом неловким. Ждал.

– Ну, будя. – Василий коленом тронул жену.

Устя поднялась и, потупясь, пошла к зимовью.

– Земля даёт, земля берёт, – приминая могилу сапогом, вздохнул Василий. – Как водится. И ты на нас, батя, худого не имей. Эвон в какую гробовину упрятали. Смольё. Век пролежишь. – Он отошел от холмика, сморкнулся, взял у Семёна лопаты и не оглядываясь пошел к жилью.

Поминали деда наваристой ухой, сдабривая её кружками настойки, отдающей перепрелой брусникой. Василий, захмелев, гудел, наваливаясь грудью на Семёна:

– Подфартило те, паря! Со мной не пропадёшь. Вер-рное дело!

Семён пьяно кивал головой, искоса наблюдая за хлопочущей у плиты Устей.

– Говорю – вер-рное! – с придыхью выкрикивал Василий. – Дай лишь золотишко к рукам прибрать, а там!.. Эх, закрутим, аж стон по Витиму пойдёт!

– Пойдёт! – хмурясь, соглашался Семён. – Стон, он что?.. Пойдёт!

– То-то и оно-о! – Василий разжал кулаки. – В руки мне его, золотишко, дай. В эти вот! – Он икнул и, ухватив оплетённую бутыль, плеснул в кружки мутноватую жидкость. – Во-то как всех их скручу, посторонних! Расшивы гонять стану, дощаники. Товаришком опеть-таки побалуюсь и дело своё, большо-ое, в Иркутске-городе заведу. А их!.. – Василий колыхнул кулаком. – Прочих которые, под себя подомну-у. Один буду!

– П-погоди, – трудно соображая, заговорил Семён. – А ежли золота не хватит?.. Ежли его по чуть-чуть на брата?

– По чуть-чуть?.. – Василий подумал, ответил убеждённо: – Тогда на люди, в деревню. Лавку открою с товаром красным. Кафтан бархатный со штанами надену, сапоги хромовые с подборами – барин! – Он выцедил зелье, утёр лапищей рот. – Но здря не ври-и. Не такой батяня у меня был, чтобы по чуть-чуть. По картузу на брата и Усте горсть!

– Ловко бы так-то, – еле двигая губами, прошептал Семён. – Только куда его – картуз?

Василий хохотнул, сунул кружку Семёну:

– Пей!.. Небось найдёшь куда. В Расею двинешь, к зазнобе. Пей! Всё едино по ресторациям добришко растрясёшь, по подолам. А пошто? А потому, что пуповины хозяйской нет у тя, хряща жизненного.

Семён, давясь, отпил из кружки, отставил её от себя, оловянную, тяжёлую.

– Не растрясу! – Он отупело заворочал глазами. – Сам добришко отдам, это верно. Лишусь его!

– Во-о! «Лишусь»!.. И опеть нищим станешь. Кому должон, чо ли?

– Должон, есть кому. А и жаден ты. Вон у тебя доля почище золотой. – Уставился на Устю. – Куды ж ещё? Христос нищ был, заповедовал…

– Заповеди блюду, – угрюмо возразил Василий. – Подь сюда, Устя.

Устя подошла, потупилась.

– Бравая ты у меня. Верно. И покорная. – Василий свёл пальцы в волосатый комок. – Однако ж и не без ласк мужних, а?

– Попоминали, и будет, – теребя кофту, прошептала Устя. – Покойник рёву пьяного страсть не любил.

Василий облапил её за тонкую талию, резко притиснул к груди.

– Потерпит батя, простит. – Он ухватил Устю за подбородок – Унти моя куражливая!.. Всё не привыкну к тебе, баба. – Оттолкнул жену, поднялся на ноги. – И тебе, Сенька, такую же ладу сосватаю, а пожелаешь – дворянку! Их нонче с этапу за сто рублёв берут, потому как цена-а! – Василий добрёл до нар, рухнул на них, ткнувшись лицом в лоскутное одеяло.

Устя зло проводила его глазами. Семён видел её рот, ярко очерченный в свете лучин, тёмный пушок над верхней крутой губой. Он протянул руку, ухватил Устю за локоть.

– Ладная ты, красивая, а муж зверя берложного страше. Врёт, что с этапа взял?

Устя едва повела головой. Семён обмяк, спросил:

– Сто рублёв всей цены человечьей?.. Ни хрена-а! – И запел сипотно, с вызовом:

 
Я пошел искать тебя по белу свету,
Воля-волюшка моя!
 

Подледнев, смотрела Устя на его руки, высвободившиеся из пестрядных рукавов. Бурыми надавами кольцевали запястья Семёна следы недавних кандалов.

– Чего обмерла? – Семён скосил глаза на руки. – Не убивец, не на большой дороге кистенём натёр. – Выпустил Устин локоть. – Не бойсь, я тихий, обломанный. – Мотнул тяжелой головой по груди. – Постели где ни есть. Утрять зачинает.

Глава 3

Старик сказал правду. В старом урмане они нашли свежевырытый шурф.

– Ну, лезь, брат, показывай, какое оно, золото завещанное, – потирая ладони, приказал Василий. Цепко глянув в глаза Семёна, добавил: – А может, нетука ничего. Померещилось старому, али ты пошутковал. Бывает.

– Ты тут смотри не нашуткуй, – подтыкая полы шинели, огрызнулся Семён. – Слыхивал я о заживо погребённых.

Василий посерьёзнел.

– Ты чё, паря? – спросил, шевельнув нависшими бровями. – Убивцем не был. Полезай смело.

Семён заглянул в шурф. Присвистнул:

– Эка сколь землицы вымахал! Сажени три будет, холера. – Он раскорякой спустился в шурф, огляделся.

Куски кварца под ногами были разбиты болдушей, лежащей тут же, а по стенке наискосок белела найденная стариком жила. Нудно засосало под ложечкой, когда Семён поднял кусок породы и блеснуло на скудном свету вкраплённое в него золото.

– Ну чё там? – глухо, как в бочку, упал сверху голос.

Семён поднял глаза. Лохматым пятном нависло над ним лицо Василия. «Скажу – прихлопнет!» – тяжело ворохнулось в голове, и, унимая дрожь, заорал что есть мочи:

– «Чё» да «чё»! Темно тут! – Помолчал и уже спокойно: – Не разберу ничего. Какое оно, золото, отродясь не видывал, а тут, кроме камня белого, фиг один, браток!

– Брось сюда.

– Отколоть нечем! – снова заорал Семён. – А жила никак есть.

– А чтоб тебя, анчутку! – ругнулся Василий. – Вылазь!

Сунул Семён за пазуху кусок кварца, закарабкался из шурфа. Выбрался, отряхнул землю. Щурясь от разыгравшегося солнышка, весело разулыбался.

– Скалится, весё-ёлай! – отстраняя его от забоя, прикрикнул Василий.

– Погодь! – Узкой рукой Семён сунулся за пазуху. – Вот оно!

– Язви тебя-я! – задохнулся Василий. Он выхватил кусок породы и ошалело уставился на толстую, в карандаш, золотую прожилину, просекшую обломок кварца.

В тяжкой работе от зари до зари тянулись дни Семёна. Втянулся и он в старательскую лямку, окреп на сытых харчах. Побрасывая землицу, прикидывал – сколько там в его пае. Зол был в работе. Хвалил за это Василий, дивился жадности. Семён помалкивал, кайлил, уходя за день вглубь на три аршина. Поднятую бадьёй породу Устя в корзине отволакивала к речке, где Василий промывал пески, отделяя золотишко. Когда Устя возвращалась к шурфу за новым подъёмом, видел Семён над забоем её поволочные от устали глаза.

С того пьяного вечера ещё раз только привелось поговорить им наедине. Всюду сторожили их глаза Василия. Чуял таёжный человек, что неладным случаем занесло к нему в зимовье работничка, и был строг, не доверял в малом. Вечером показывал намытое за день и уносил прятать в тайную захоронку. Уходя, брал с собой Устю, но где-то на полдороге к тайнику оставлял дожидаться своего возвращения. Как-то надумал Семён подсмотреть за ним, но сторожко, по-звериному, почуял Василий слежку. Не спеша, как и всё делал, потянул из-за спины крымку-кремнёвку, приложился косматой щекой к прикладу на дальний шорох. Стланиками, где погуще, вернулся к зимовью Семён и с той поры перестал и думать выслеживать.

Однажды поутру проснулся Семён от грохота, подхватился в испуге с нар, вскрикнул. Солнце косым и ярким столбом ломилось в зимовье сквозь волоковое оконце, и оттого почудилось Семёну, что рухнула и лежит наискось зимовья золотистая от смолья матица. «Задавил, пришиб!» – омертвила мысль. Семён сковырнулся с нар и ещё не сморгнувшими сон глазами увидел Устю. Сидела она спиной к оконцу, чистила рыбину. Теперь же, отстранив руку с ножом, вполоборота глядела на Семёна, и столб света лежал на её плече.

Поднырнув в дверном проёме, с кремнёвкой в руке вошел Василий. Глядя в угол на сереющего подштанниками Семёна, похвастал хмуро:

– Во как фукнула. Вся ржавчина из ствола вон. – Прислонил ружьё к столу, усмехнулся. – Вскочил? Ну-ну. Крепко дрыхнешь. – Достал кисет, поинтересовался: – Зверя промышлял когда али как?

– Не обучен, – стягивая ремнём штаны, ответил Семён. У нас там, – расслабленно махнул рукой, – окромя зайцев, зверя нет. И того не замай. Баре сами охотой наезжают. Забава им.

– Чудно-о… Вот и обвыкай у нас промыслу. Зверя вольного подобывай. Как раз думаю на гольцы сбегать, рогача завалить, а то мясо всё. Одно стегно осталось. – Василий сунулся в печь за угольком. От жара, обдавшего лицо, затрещала борода. Он хлопнул заслонкой, договорил, прикуривая: – Солонинкой надо запастись, да и свеженинки ещё не худо было бы.

Семён зачерпнул берестяным черепком воды, напился. Утирая губы рукавом, ответил:

– Ну и сходи или сбегай. Я пока старый шурф добью, крепы поставлю. На цельный день работы.

– Управишься?.. Опеть же бадью подымать надо. – Василий, отминая бороду, покосился на жену. – Кто ворот крутить будет? Медведь развя.

– Пошто медведь? Сам справлюсь. А с тобой на гольцы сходить – день потерять.

– Верно. День нонче дорог, – подумав, согласился Василий. – Копайся. Волка ноги кормят, копача – фарт. А ты фартовый. – Усмехнулся. – А вот охотник из тебя никуда-а… Устя, собери-ка мне чего пожевать, да домовничай тут. Печь дымит – обмажь, в яру закопушка с доброй глиной, шмутьё перестирай. Не тебя учить, сама знаешь.

Устя молча кивнула, подхватила с пола чугунок, сунула в печь.

– Ай язык отнялся? – построжал Василий.

Устя неловко повернулась на голос, толкнула скамью. Бадейка с водой опрокинулась на земляной пол, широкий росплеск окатил ноги мужа.

– Но-о, халда комолая! – выдохнув дым, ругнулся Василий. – Не брюхатая, чай! – Стряхивая воду, он забухал об пол ичигами.

Устя сцапала бадейку и вышла из зимовья. Василий уселся за стол, подгрёб рукой мешочек с круглыми пулями. Из медной пороховницы отсыпал мерку, стряхнул в ствол. Загоняя шомполом пыж, пожалел:

– Первая-то баба, водимая, куда проворней была. – Горестно покачал головой. – Была-а, да не побереглась, да-а.

– Что так? – Семён тоже подсел к столу. – Сплошала в чём?

– Спло-ша-ла. – Василий заросшим лицом нацелился в пустой угол и, собрав прокуренные пальцы в щёпоть, обмахнул себя широким крестом.

– Случай какой был неловкий? – участливо сунулся к нему Семён, но Василий перевёл на другое.

– На поминках вывякивал чё, помнишь?.. Кому должон-то?

– Пьян был, невесть что молол, – отвернулся Семён. – Про то забудь.

– Это можно, – тряхнул патлами Василий. – Только я никак в толк не возьму – пошто в глухомань нашу забрёл. Ведь не свят дух надоумил на батьку набрести. Что за неволя сюда турнула?

– Неволя, верное слово. Со Смоленщины я, на землице в Сибири осесть думал, а приехал – шиш. Наделили землёй, верно, да гольной тайгой. В первый же год, кто со мной прибрёл, вымирать начали, пухли с лебеды, покорчуй-ка её, тайгу-матушку. Ну и тягу от жизни такой кто куда. А я вот сюда забрёл.

– Брешешь, но складно. – Василий полез под рубаху. – Да я и не пристав какой. По мне работай – и ладным будешь. – Царапая спину, скособочился. – Заповеди чти, – кивнул на дверь, в которой показалась Устя с бадейкой свежей воды, – не блуди, чужого не промышляй.

– К чему ты? – Семён опустил голову. На узкое, обтянутое сухой кожей лицо наползла тень.

– А к тому, – остро наблюдая за Семёном сквозь узкие, отёчные щелки, обьяснил Василий. – К тому, чтоб спокой был промежду. Тайга тут, а она, хоть и тёмная, ясное уважает, светло чтоб ей.

Завтракали варёной рыбой с грибами. Устя подала каждому по узелку с привизией, и Василий с Семёном вышли из зимовья.

Солнце выпаривало из низины распадка последние клочья утреннего тумана, зябко наносило от речки влажным ветерком.

– До первого отвилка провожу, – решил Василий. – Лошадёнка повадилась туда ходить. Солнечно там, да и трава погуще, посолонее. – Он прищурился. – Эвон куда поднимусь. – Показал на далёкую гору с белой нашлёпкой снега.

– Далече, – прикинул расстояние Семён. – К вечеру разве доберёшься.

– Но-о, паря! Сразу видно – не таёжка. К вечеру дома буду. – Василий из-под ладони всмотрелся в голец, пояснил: – Мошка зверя жрёт, а на снегу спасенье. Холодит и хиузом обдувает. – Хмыкнул, покрутил головой. – Вот ведь животина бессловесная, зверь, одно слово, и души-то нет, один пар, а с понятием. Или медведь… Этот ой как свой участок блюдёт, дерева когтит, остерегает другого: моё, я хозяин. Выходит, ум у всех одинаково встроен. – Василий оглянулся на зимовье. – Вот и пример тому. Сидит человек себе али что, а деляна эта его, – хлопнул рукой по еще свежему столбику, вкопанному в двухстах саженях от жилья. – Для Усти отвёл, в пае баба. Твой чуток повыше.

Они шли вверх берегом речки.

– Во-о-от язви его, – шепнул Василий и остановился. – Глянь, какой дурак стоит… Да эвон же, эвон на струе!

Семён как ни пытался разглядеть что-либо – не мог. И только когда стремительная тень метнулась прочь от камня, понял: рыбина.

– Надо будет морду поставить, – оглядывая плёс, решил Василий. – Давненько ленком не баловались, знатная рыбёха. Видать, загуляла по уловам, молодь шерстит. Ладненький ленок.

– Чью морду-то ставить? – не поняв, ухмыльнулся Семён.

– Чужой-то тут откуль быть? Свою. Морда, она морда и есть. В Расее ещё корчагой зовут.

– А-а… – Семён ногой отбросил камешек в речку. – Корчажку знаю, а морда… Чудно как-то.

– Чудно али нет, а добычливо. – Василий поправил ремень кремнёвки. – Я тут перебреду. – Он поддёрнул голенища и, буровя коленями воду, побрёл к другому берегу.

Семён подождал, когда Василий выбредет на песчаный обмысок, и ходко пошел вверх по распадку, по уже хорошо натоптанной тропке.

Глава 4

Устя кончила постирушки и, раскинув тряпки на согретые солнцем валуны, сушила. По речке – вверх ли, вниз ли глаз не кинуть – катаются по воде жаркие слитки, вспыхивают, слепят нестерпимо.

Сидела она на плоском камне, растирая настуженные до ломоты руки. Тихо плескались у ног мелкие волнушки, посверкивали в тени ленивыми бликами. Всегда тёмные, потаённые глаза Усти сейчас, подсвеченные снизу водой, ярки и остры. Давно высохло выстиранное, и ветерок посдувал тряпьё на галечник, но сидит Устя. Сидит недвижно. Со стороны посмотреть – нежить нежитью.

Уже солнце пошло на другой перегиб, но всё еще высоко над головой жарит. Устя поднялась с камня, обдёрнула подоткнутую юбку, и как была, босиком пошла вверх по реке от зимовья.

Семён выволакивал груженую бадью, когда заметил идущую по тропе Устю. Оттягивая верёвку, он отвёл бадью в сторону, опрокинул. Надо было Степану опускаться в шурф, нагребать породу для нового подъёма, но он стоял спиной к Усте, медлил.

Устя подошла, остановилась сзади. Переводя дух, глядела на его голую, в глиняных размывах, потную спину, молчала. Солнце клонилось к гольцам, сладко, с дурманцем, пахло сомлевшим от дневной жары болиголовом.

– Зачем пришла? – хриплым от долгого молчания голосом спросил Семён. – Велено дома быть. А ну вернулся… муж?

– Да не муж он вовсе. – Устя задышала ровнее. – Знаешь ведь… Али не радый мне? – Она стянула с головы платок, стала обтирать Семёнову спину.

Семён вжал голову, напрягся. Ознобно вздрагивая от её пальцев, он обшаривал глазами просветы меж сосен. Крепко засел в нём образ Василия, рыжей щекой прильнувшего к ложу кремнёвки.

– Уходи, – попросил. – Уйди от греха.

– Не гони, – вздохнула Устя. – пришла ведь. Сама. – Улыбнулась ясно. – Сон вижу который день одинаковый. – Взяла за руку, развернула. – Не простой сон-то, Сеня. Господь, знать, так уж велит. Сядем давай, отдохни.

Она опустилась на горку вынутой породы, потянула его к себе.

Он сел рядом. Глядя в ставшие непохожими на прежние глаза Усти, спросил:

– Что Он велит, Господь-то? – Сухо сглотнул. – Какой сон твой?

– Нас хорошо-о вижу, – не опуская его руки выдохнула Устя. – К добру это. – Зашептала горячечно, как в бреду. – Сбежим, Сеня, вот теперь, сразу! – Оглянулась кругом, потемнела лицом. – Си-ил не стаёт терпеть его, постылого. Убьёт он меня… И тебя, если вот так застанет. Не впервой ему. Жену свою, венчанную, на покосе вилами запорол. Бежим!.. Люб ты мне.

– Ну, я ему не баба, со мной ему того, – хмелея от её слов, заговорил Семён. – Сам обидеть могу… Люб, говоришь? И ты мне люба.

– Боюсь я! – Устя сомкнула руки на шее Семёна, стиснула отчаянно. – Уведи ты меня от лешего этого. Ну, что тебе тут надо? Золота? – Засмеялась невесело. – Да бог с ним совсем! Ты сильный. Наживём добра и так, на людях лишь бы.

– Не-е-ет. – Семён заводил русой головой. – Прибёгом мне на людях не жить. Кому ни лень, всяк палкой кинет, а то к околоточному: имай, беглай!.. А здесь я вольный казак, себе хозяин.

– Ой, сбежим, Сеня! Любить буду, как в песнях поют. – Устя отчаянно поймала горячим ртом вялые губы Семёна.

Солнце еще долго цеплялось за гольцы, но упало за них и там красно догорало. Предвечерней сутемью по самые гривы налились распадки, яснее стало слышно неблизкую отсюда речку.

– Стемнеет скоро. – Семён встал на пьяные ноги. – Идём.

– Сейчас! – обрадовалась Устя. – Дорогу-то я от зимовья до реки Витима приметила. А то лошадь уведём, лошадь выведет. – Она торопливо упрятывала волосы под платок. – На реке плот свяжем – и на низа.

Семён поднял рубаху, встряхнул.

– В зимовье идём, – сказал властно. – Долю свою не оставлю. С ней можно и на низа. Ключик-то золотой – к любому замку отмычка. – Подумал… – Людей покупают, а бумаги нужные купить нешто грешно? Айда!

– Чего же ты, а-а? – потускнев от его слов, тихо спросила Устя. – С Василием встренишься – не отпустит, изнурный. И золота не даст. А добредёт умом до греха нашего – захлестнёт или ночью удавит. Кто ты ему? Чужедальний!

– Ну-тко… – Семён за подбородок приподнял Устину голову. – Случаем, не открыла ему, что беглый я? А то он выведывал.

– Да бог с тобой, – откачнулась Устя. – Может, догадка у него, а я – что ты!

– Ну и ладно. – Семён утёр лоб. – Я ему не крепостной. Спустимся отсюда, ты меня у зимовья подождёшь. Я скоро с ним отговорю.

– А меня спросит?

– Отвечу, не печалуйся.

Семён натянул рубаху, и они пошли вниз по распадку. У речки остановились.

– Жди тут, – приказал Семён.

Устя присела на береговую терраску. Теперь она снова была тиха, обречённо глядя вслед Семёну, держала на губах ладонь, улыбалась сострадательно, в себя.

В зимовье было пусто. В сумеречном нутре его сквозили опаловым светом маленькие оконца, под нарами, попискивая, возились мыши. Пока Семён добывал огонь, дверь распахнулась. В свете едва разгоравшихся лучин восстала на пороге широкая фигура Василия. Он что-то опустил на пол и оно мокро шмякнуло.

– Уже наработался? – спросил Василий и, стукнув прикладом об пол, поставил в угол ружьё.

– Пришел, – отозвался Семён.

Василий устало опустился на порожке, кряхтя, нагнулся, распустил на ичигах сыромятные ремни.

– Помоги, – попросил, – ухайдакался до морока.

Семён взялся за ногу, рванул, снял мокрый ичиг. Теперь, в прибылом свете, разглядел, что рубаха Василия на плечах и груди густо набрякла кровью. Хватаясь за вторую ногу, скосил глаза: на полу, в чёрной с глянцем лужице, лежало огромное стегно сохатого.

– Повесь на ветерке, пусть обыгает. – Василий кивнул на ичиг в руках Семёна. – Устя где?

– Должно, где-нито здесь, – дрогнул голосом Семён. – Я сам только заявился. – Он стал протискиваться в дверь мимо Василия.

Василий плечом к косяку припёр его.

– Брешешь, – обронил он мрачно. – Сказывай, где.

– Жена твоя, ты и следи! – огрызнулся Семён. – Отвались, дай выйти-то.

Василий, колыхнув плечом, оттолкнул Семёна в глубь зимовья. Лучины горели ярко, потрескивали. Семён бросил ичиги на пол, отступил к столу. Василий поднялся, шагнул следом. Огромная, в ползимовья, тень метнулась на стену, переломилась, застлала потолок.

– Где баба? – потребовал Василий. – Говори ладом.

Яркими от пламени лучин глазами Семён остановил Василия, прохрипел:

– Отдай мою долю, ухожу я!

– Вона как – долю? – Василий скривил лицо. – А может, две? Может, и Устинью впридачу жалашь, сшушукались? – Он наложил лапищу на грудь Семёна, сгрёб в горсть рубаху, встряхнул.

Болтнулась, как неживая, голова Семёна, лопнула на спине ряднина. Василий рванул ещё, и лоскутья её остались в его кулаке.

– А вот твоя доля! Так голым и пущу. – Мотнул головой на выход. – Вали, рявкни ко мне Устю.

Семён безвольно пошарил ладонями по голой груди и, горбатясь, поволочил ноги к дверям. Оставшиеся целыми рукава, как крылья у подбитой птицы, висли до пола. Заметив в углу ружьё, он было приостановился.

– Шагай, не балуй! – предупредил, усмехаясь, Василий. – Да и холостое оно. Там медведь конягу задрал, но и я не здря стрелил. Мясо есть будешь.

Густо проклюнув небо, звёзды слёзно мигали, подрагивали. Устя сидела в полосе лунной дорожки и, обхватив колени, глядела на другой, тёмный, берег, ждала. Заслышав шаги Семёна, оглянулась, выпрямилась радостная.

– Ты это… Не сиди тут, – остановившись поодаль, тихо и виновато проговорил он. – Иди-ка домой. Сам зовёт.

Устя обмякла, замерла. Потом по-старушечьи поднялась, обошла его сторонкой. На месте стирки похватала с галечника тряпки, отрешенно зашагала к зимовью.

– Не подумай чего, – поспешая следом, бормотал Семён. – Задумка есть у меня. От своего не отступлюсь.

Она молчала. Только у самой избушки сказала горько:

– Ка-за-ак! – Плюнула. – Вольный! – Глянула на Семёна, и не было видно глаз её.

– И вольный! – ловя её руку, шепотом вскрикнул Семён, но Устя рванула дверь, и он замолк на полуслове. Следом за ней вошёл в зимовье, прислонился к косяку.

– Где пропадала? – спросил Василий, щепая лучину огромным ножом.

– Да вот же. – Устя протянула стираное. – Пропучкалась дотемна.

Он вгляделся в неё, приказал:

– Ужин готовь. – Мотнул патлами. – Жарь, парь, не скупись.

Устя метнулась к мясу, присела возле.

– Счастье-то! – притворно радуясь, всплеснула руками. – А то и кормить не знала чем.

Василий подошел, ловко отпластал кусок мяса, бросил его на руки Усте. Она поймала его, метнулась с пола к печи.

– Лучины нащепай, да поболе. – Василий протянул нож Семёну. – А ты, – зыркнул на жену, – рубаху подай сменить. Ему тоже. Вишь, как ободрался? С медведем ворот крутил небось, да не поделили чего там.

Редкозубо улыбаясь, Семён взял нож, уселся на лавку, зажал меж ичигами полено. Испытующе глядя на него, Василий царапал в бороде. Шумным выдохом опрастал грудь, вслух подумал:

– Мясцо на сук подвесить, пусть обыгает.

Легко поднял стегно, ногой расхлобыстнул дверь. Когда его спина заслонила проём, Семён вспрял на ноги, откачнулся назад и, запустив в неё нож, другой рукой нечаянно ударил по светцу. Темень хлынула в зимовье, ослепила, но чётко прослышалось, как что-то тяжелое свалилось на пороге. Дыша взахлёб, Семён ждал, но Василий не подавал звука, не стонал. Не слышно было и Усти. Он хотел позвать её, но язык связало сушью, прилепило к дёснам. Потный от навалившегося страха, он, обдирая спину о шершавые брёвна, сполз на пол, затаился.

Короткая ночь убывала. Мало-помалу утренник прояснил дверной проём, и Семён обмер от ужаса: сидел на пороге живой Василий и с недоброй ухмылкой глядел на него. У печки, одеревенев с ночи, стояла, запрокинув голову, Устя.

– А-а-а! А-а! – потерянно, по-заячьи, завскрикивал Семён и на коленях заелозил к нарам.

Опершись руками о косяки, Василий поднялся, взял ружьё, вышел. Из лежащего у зимовья комля сухостоины выдернул топор. Глядя под ноги, прошел вперёд, поднял брошенный Семёном нож, вернулся к двери.

– Ва-а! Васи-илий! – жамкая руками подол задранной юбки, захныкала Устя. – Не убива-ай!

– Ополоумела баба. Воды испей. – Василий топорищем ткнул в бадейку. – Охолонешь, дак, – глянул на чугунок, – накорми, что ли. – Повёл глазами под нары. – А ты вылазь. На Страшном суде с каждого свой будет спрос. – Поиграл желваками. – Живой нужен ты мне.

Он ушёл в тайгу, спрятал ружьё и топор, вернулся. У растопленной печи суетилась всё ещё бледная Устя. Семён с опущенной головой сидел на нарах. Завидев на пороге Василия, он тихо опустился на колени.

– Дак простил, братан? – Семён ногтями вцепился в грудь, всхлипнул. – Собакой тебе буду!

– Ну-у… – Василий приузил глаза. – Ежели еще прокудить станешь – чулком выверну и под торбу приспособлю. – Он начал стягивать с себя заскорузлую от крови рубаху.

– Вот она, чистая, поменяй! – сунулась к нему Устя.

Мрачно глядя на жену, Василий взял рубаху. Натягивая её на комкастое от мускулов тело, приказал Семёну:

– Вставай, будя по полу елозить. Запомни, балда стоеросовая, – подолбил пальцем в макушку Семёна. – Спать лягу – глаз на тебя открытым держать буду. – Усмехнулся. – Только убивать второй раз не станешь. Не-ет. Золотишко и тебе надо, так думаю, а порешишь меня – поди отыщи, я его на всяк случай перепрятал. – Василий отошел к двери.

Семён поднял голову и обмер: Василий тянул нож из окованных медью ножен, щурился, глядя на него.

– Замри на всяк случай, – предупредил он, отводя назад руку.

Нож мелькнул перед глазами Семена и на вершок вклюнулся в стену. Покачиваясь в бревне, нож тёрся рукояткой о его ухо.

– Эдак мы на солонцах разве только зверя заваливали, когда с порохом худо бывало. А то – копьём-пальмой. Поднаторели, есть надо было, – с укором выговорил Василий и посоветовал: – Отходи от страху, а то жила главная лопнет. А урок вечёрашний доделай – лучины нащепай.

Он вышел. Семён раскачал нож, выдернул из стены. Обмётанными тенью глазами Устя встретилась с робким взглядом Семёна, и он опустил прохватанную сединой голову.

С этого дня стала Устя сторониться Семёна. Виновато заговаривал при случае – отмалкивалась. Мучился Семён, но виду не подавал. Ещё жаднее налёг на работу, и с каждой новой щепотью золота прибавлялась охота добавить к паю еще несколько. Василий не вспоминал о ноже, но стал ещё суровее, чем прежде: давил в Семёне и малые попытки стать прежним. Понял Василий, что совсем обессилел Семён, душой обессилел. Так лосось-рыба, идущая на икромёт, бьётся из последних сил на шиверах и перекатах, а выметав икру, пустая и вялая, покорно скатывается вниз по течению.