Текст книги "Красная планета"

3. Сухой
31 декабря, утро

Саша Сухой проснулся от звука дождя, который шелестел наверху, словно ощупывая крышу. Первое, что пришло ему в голову, – было то, что он каким-то образом очутился на даче, где дождь шелестел точно так же. На последний этаж старого дома со стеклянной шахтой лифта они переехали накануне Нового года, и то, как звучит в этой квартире дождь, Саша не знал. В шуме воды, которая за ночь съела остатки снега, вчерашняя мысль выглядела безжалостной. Он поздравлял с наступающими и принимал поздравления, отвечал на письма, собирал и отправлял семейство на дачу, искал подарки жене и сыну, записывался на радио и даже проводил год в гостях у приятеля-драматурга – но пришло последнее утро года, и он понял, что напрасно потратил время. Никакой “Красной планеты” не будет.

Сырой воздух ворвался в окно. С холодной маской этого воздуха на лице Саша вышел из комнаты. И новая квартира, где еще пахло краской, и собственная, неожиданно выцветшая и грузная фигура в зеркале выглядели чужими. Он рассчитывал, что “Красная планета” будет его лучшей книгой, а теперь и письменный стол, подаренный женой, и окно, через которое струился ровный матовый свет, стали ненужными. Саша злился на себя, но еще больше он злился на Вадим Вадимыча, случайного ночного собеседника, с которым он познакомился год назад в Кёльне. В разговорах с этим странным типом ему и пришла идея “Красной планеты”.

– Доброе утро, сегодня эфир, ждем вас как обычно, – тараторила девушка.

– Да, конечно, – он переложил трубку к другому уху.

– Без четверти, – продолжала она, – я вам отправила напоминание.

Саша полистал странички.

– Послушайте… – начал он, но трубка уже отключилась. Саша читал на радио готовые вещи, но перед Новым годом, поддавшись на уговоры ведущей, пообещал “что-нибудь новенькое”. Они смонтировали анонс “Красной планеты” и теперь баритон, каким озвучивают хронику преступлений, рекламировал главы того, чего не было. Можно было отменить эфир, сославшись – на что? “Расскажу какую-нибудь историю, – решил Саша. – Да вот хотя бы про Вадим Вадимыча. Да, точно”.

Саша набрал “Вадим Вадимыч” и несколько фраз, и отправил новый анонс на радио. Потом он открыл второе сообщение – жена прислала адрес кафе, где сегодня он должен забрать индейку. Третье было от Лены. Она написала, что заказ поступил, но получить книгу можно теперь только после праздников, и что, если он хочет, можно не ждать, а встретиться сегодня.

Они познакомились в букинистическом отделе большого книжного магазина совсем недавно. Первое, что он увидел, когда спустился в подвал, до потолка уставленный стеллажами старых книг, – была его собственная книга. Желтая брошюра лежала сверху стопки, которую несла, прижав подбородком, какая-то девушка. Когда она составила книги на полку, он недоверчиво взял потрепанную чужими руками брошюру. “Саша Сухой. “Ангина”. Книга стихотворений”. Привет из прошлой жизни.

Лена работала в букинисте консультантом. Ее светлые волосы были собраны на затылке, а взгляд казался “вскинутым”, словно удивленным.

– Вы совсем не изменились, – сказала она, заметив фотографию на обложке.

Саша замешкался, а потом спросил о другой какой-то книге. Лена опустила глаза на экран:

– Нет, нету… – с искренним разочарованием в голосе ответила она. – Но вы можете оставить заказ.

Не дожидаясь ответа, она легко выскользнула из-за конторки.

– Вы, наверное, занимались танцами, – сказал он, когда Лена вернулась.

– Гончарова “Фрегат “Паллада” есть?” – спросил за спиной кто-то.

Саша извинился, а потом сделал то, чего не ожидал от себя. Он протянул Лене визитку магазина и негромко попросил:

– Дайте ваш номер.

– Заказ принят, – ответила Лена, послушно записывая цифры.

Саша не стал звонить, через несколько дней он просто зашел. Был конец смены, и Лена быстро освободилась. О чем говорить со вчерашней школьницей, он не представлял, но в кафе, куда они зашли, Лена смотрела тем самым взглядом – и Саша разговорился. Он опомнился только у метро, когда поцеловал Лену, а она ответила. Больше между ними ничего не было, но то, что он хотел, чтобы между ними было, заставляло удалять ее сообщения из телефона. С легкостью проживая в романах чужие жизни, он не думал, что сам будет жить двойной жизнью. Теперь он мечтал о другом романе. Когда Саша представлял себя с Леной, ему казалось, что с его “Красной планетой” тоже не все потеряно.

В сообщении, которое он написал, он спросил, когда ей удобно. Лена долго не отвечала, потом телефон пискнул: “В 4”.

4. Вадим Вадимыч
Рассказывает Саша

Эта история произошла со мной прошлой осенью в Германии. Я приехал в Кёльн по приглашению моего бывшего однокурсника, а ныне профессора философии Леона Цандлера. Он давно поменял гражданство, жил в Бонне, профессорствовал по соседству в Кёльнском университете и даже курировал некую литературную программу, на которую, собственно, и приглашал.

Леон никогда не был мне другом, да и приятелем тоже, но меня все равно тянуло к этому замкнутому еврейскому юноше из уральской провинции – и в студенчестве, и теперь, когда он “превратился” в профессора. Когда я получил письмо, я снова это почувствовал.

Картонку с моим именем держал в зале прилета лысый господин в черном костюме и розовом коротковатом галстуке.

“Фриш”, – представился господин.

Как все безволосые люди, он выглядел человеком без возраста. То, что мы ровесники, выяснилось по пути в город. В Германию он переехал из Украины, а при Леоне состоял кем-то вроде администратора.

В дороге он признался, что гордится знакомством со мной – человеком, который знал маэстро в юности. Под “маэстро” он подразумевал Леона.

Меня поселили в старом пансионе с деревянной лестницей, ввинченной в узкий колодец крутыми и короткими пролетами. Тетушка-немка, словно выпавшая из “Дара”, встречала посетителей. Она ровно улыбалась нам, одновременно сканируя немигающим взглядом серых колючих глаз. Про себя я назвал ее “фрау Стобой”.

Ключ от комнаты был на болванке, размером и формой напоминавшей грушу. Кое-как втащив чемодан по лестнице, я отпер дверь и вошел в комнату. Шкаф с ввалившимися от пустоты створками, старое кресло и высокая, похожая на бруствер, кровать – вот и все, что было из мебели. Зато из окон открывался прекрасный, словно из путеводителя, вид на Рейн и стеклянные высотки на другом берегу. А слева, если высунуться подальше, чернели над крышами колпаки Собора.

После обеда Фриш отвез меня в Бонн, где жил Леон. Мой однокашник почти не изменился, только округлел и отрастил бороду-эспаньолку. Он по-прежнему сутулился и говорил тихо, как бы нарочно заставляя прислушиваться, а когда хотел привлечь особенное внимание, постукивал собеседника по груди ногтем (который тоже зачем-то сохранился на свалке моей памяти). Никаких эмоций по поводу нашей встречи Леон не выразил, только закашлялся и закивал.

В Кёльнском университете он преподавал философию, но его настоящей страстью была история этого города. Точнее, сам город, исчезнувший под бомбами союзников. Леон знал не только расположение старых улиц, но и нумерацию разрушенных зданий, в каком стиле и кто их построил, и какие лавки там находились; в какой день и час их разбомбили, кто погиб, а кто выжил – и т. д. и т. п. Такая вот неожиданная страсть. Да.

Сведения о Кёльне хранилась в двух компьютерах, которые стояли бок о бок на его безразмерном рабочем столе как гигантские бабочки. Чай был накрыт на напольном звукоусилителе. Леон поставил пластинку. Под звуки джаза я решил спросить его о том, о чем давно хотел, но не решался – о его родном уральском городе. Возвращался ли он на родину? Хочет ли туда поехать? Нет и нет, был ответ – это прошлое я от себя отрезал. “Ты всегда был провокатором, – неожиданно добавил Леон. – Твоя наивная вера в культуру смешила меня, ведь кругом царила разруха. Но знаешь? Я благодарен тебе. Это не давало и мне опускать руки”. Леон произнес этот короткий монолог сухим отрешенным голосом. Всерьез он говорил или, как раньше, иронизировал?

Леон сообщил, что водит экскурсии по исчезнувшему Кёльну, а Фриш добавил, что мне стоит побывать на одной из них. Экскурсии анонсировал местный “Тайм Аут”; кажется, Фриш гордился этим даже больше, чем Леон.

Жена Леона – Зоя – была русской и намного его младше. Она убрала со стола, принесла пепельницу и села к Леону на колени. Когда мы докурили, Леон пригласил в сад. На заднем дворике, отгороженном кустами туи и жимолости, небо еще светлело, но сумерки в саду уже ползли и наслаивались. Из тьмы проступали белесые углы то ли беседки, то ли оранжереи. Как выяснилось из разговора, это была мастерская.

Контуры того, что помещалось в мастерской, напоминали в темноте лодку. Когда Фриш зажег свет, я присвистнул – это был макет города. Дома и соборы этого города, и городскую стену Леон собрал, и склеил, и разрисовал из картона, но часть была собрана из прозрачного пластика и внутри этих пластиковых домов стояли сооружения других эпох и столетий. Сбоку виднелись телецентр и минарет, не хватало только башен Собора.

“Так вот он”, – показал Леон, как бы угадывая мой вопрос. Действительно, у реки притулился Собор, но не тот, знаменитый, а другой, без башен, зато с какой-то нелепо торчащей наверху балкой или лебедкой. А рядом с недостроенным Собором было вообще пустое место.

Леон сказал, что в римские времена здесь был еврейский квартал и что он хочет воспроизвести на макете именно его. Говоря это, он стоял как бы в нерешительности, словно не знал, продолжать ли дальше.

“Это место открыли двадцать лет назад, – начал он. – Сначала нашли обломок миквы, потом расчистили синагогу и весь еврейский квартал. Евреи жили тут со времен императора Константина. Вот здесь, между церковью святого Лаврентия… – Леон показал на башенки храма. – …и ратушей”.

“Еврейская история в немецком контексте”, – сказала Зоя. Голос у нее был мягкий, а тон насмешливый.

“Ты знаешь, в Европе любят музеифицировать, – снова заговорил Леон. – Поэтому решено было накрыть раскопки стеклянным куполом. Но денег не хватало, стройка то шла, то останавливалась. Да и не всем в городе этот музей был нужен. Против выступила мусульманская община, она тут довольно крупная. Главный археолог обвинил их в антисемитизме, его быстренько отстранили, чтобы не затевать бучи. В общем, стройка встала. А потом рядом с синагогой откопали остатки римского претория (Леон показал на макет) – и стало вообще непонятно, музей чего строить”.

Уже в доме Леон признался, что хочет взять в свой идеальный город то, что осталось от каждого, римского или еврейского, или немецкого периода истории.

“Можем посмотреть, что было на месте пансиона, где ты остановился” – предложил он и включил компьютер. На одном из экранов открылась объемная картина. Это был узкий дом с тремя трубами и крышей, в которой были пробиты большие световые фонари-окна.

“Вот он, – показал Леон. – Уничтожен в 42-м… попадание непрямое… разрушен частично… снесен в 1948-м как неподлежащий восстановлению… воссоздан в пятидесятых… точная копия, только без обсерватории…”

На экране появился человек в шейном платке, подпиравшем барашковые бакенбарды.

“Астроном Йозеф Клейн, – перевел Леон. – Наблюдал извержения вулканов на Луне”.

Леон постучал по экрану: “На этом чердаке была его обсерватория”.

Я вернулся из Бонна в Кёльн около полуночи и решил немного подышать перед сном на набережной. Ночной Рейн шумно катился, и канаты, на которых держалась пристань, гудели от напряжения. Я закурил. И густой речной воздух, и огоньки, и невидимо вздыбившийся за спиной черный Кёльн, и легкая пустота на душе – складывались в предчувствие, что изнанка жизни вот-вот приоткроется. Я спрашивал себя: зачем Леону этот макет? Не потому ли, что сам он провел детство в городе, где никакой истории не было? Или потому что наша юность пришлась на время, единственный след которого – мы сами? Я поднялся в номер и открыл компьютер. Письмо жене, которое я начал, отвлекло меня от странных мыслей, как вдруг послышались глухой стук и шорох – как будто наверху кто-то встал и даже прошелся. Но кто мог находиться на чердаке? Я подошел к окну и тихонько надавил на раму. Так и есть, окно над головой светилось. Если это спальня фрау Стобой, то почему она не спит? Я представил молодого любовника из Марокко. “Он террорист, любовная связь – прикрытие…” – начал придумывать я. Как вдруг ступеньки в коридоре скрипнули, а в дверь мою постучали. “Вы не спите”, – раздался из коридора глухой мужской голос.

Он был русский фотограф-иммигрант и приехал на фестиваль из Рима. Средних лет господин с неподвижным, похожим на маску лицом, на котором ассиметрично посаженные брови жили, казалось, своей жизнью. Вот уже час как я смотрел на эти прыгающие брови и слушал его историю. Он привез на фестиваль свои коллажи, которые подписывал “Вадим Вадимыч” – как, собственно, его и звали. Он рассказал об этом за бутылкой, за которой проворно сбегал в номер (чердак оказался номером). Уже за полночь ВВ снова сходил на чердак, теперь за компьютером. Это были те самые коллажи. Он делал их из детских и семейных фотографий и газетных вырезок; старых советских плакатов, кассовых чеков и телевизионных заставок, каких-то до боли знакомых вывесок и прочего хлама, который хранился и в моей памяти тоже. А потом просто кадрировал и увеличивал. Одна из работ, которую я запомнил, была обычная старая фотография. Детская кроватка стояла у окна (сквозь тюль виднелся радиатор), а за окном чернела причудливой формы башня. Ее многогранник возвышался над лесом как инопланетный корабль. Кроватка пустовала. “За сутки до рождения Вадим Вадимыча”, называлась работа. “Эта пустая кроватка, – признался он, – всю жизнь сводит меня с ума тем, что кроватка есть, а меня нет”. С другого снимка смотрел маленький мальчик. Те, кто окружал мальчика, были отрезаны, только женский сапожок остался и ухо от шапки. Мальчик стоял на снегу, за спиной возвышалась все та же башня. Такую шубку на цигейке я тоже носил в детстве, и кроличью шапку. “А где сделан снимок? – спросил я. – Что это за башня?” ВВ достал табак и принялся крутить папироску. “Это? – Папироска замерла в пальцах. – Это КОН”. Он увеличил фото на экране. “Корпус особого назначения” (папироска снова завертелась). “А где? Где находилась… эта научная станция?” – спросил я. Он провел языком по бумажке, склеил края и зажал папиросу между пальцев; рука стала словно шестипалой. “На этой станции мои родители изучали вулканы”, – сказал он (хотя сосновый лес на снимках, как мне показалось, был вполне подмосковный). “А где это было? – повторил я. – Вы говорите так, словно ничего этого больше нет…” Тогда он отложил папиросу, снял очки и вытер переносицу. Его взгляд был коротким и трезвым.

“А вы правы, – ответил он. – Мне и в самом деле кажется, что этого больше нет”. Он разлил остатки по стаканам. “Разве вам, – сказал он, – не приходилось думать, что в эту жизнь, в Кёльн или Москву, все мы попали с другой планеты?” Брови его на секунду замерли. “Да, но зачем? – прошептал я. – Если впереди жизнь? А, Вадим Вадимыч? Может, лучше совсем вычеркнуть это прошлое? Жить дальше?”

Он помолчал, а потом закатал рукав и снял наручные часы. “Вот, посмотрите, – сказал он. – Переверните, видите? Это отцовские”. Я снял очки и приблизил глаза. “Слава первопроходцам “Красной планеты” было выгравировано на крышке.

5. Адам и Ева
31 декабря, вечер

Эфир закончился, красная лампа погасла. Саша снял наушники и встал из-за стола. “Круто, – ведущая эфира подняла глаза от монитора. – Теперь обязательно поеду в Кёльн”.

Знала бы эта девушка в огромных наушниках, какой нелепостью закончилась его история с Вадим Вадимычем. Знала бы она, что никакой “Красной планеты” нет, что и Леон, и его идеальный город… Но нет – и нет. Саша еще немного поболтал с журналисткой у выхода, потом новости закончились и она исчезла в студии.

…Было начало пятого, и, хотя небо еще светлело, здесь, в Петровском парке, уже сгустились сумерки. Наполненный приятной усталостью и пустотой, какая бывает после хорошо и в свою пользу сделанного дела, Саша медленно шел сквозь влажные и теплые сумерки. Вспышки фар слепили глаза. Он смотрел на прохожих, чьи силуэты напоминали стволы деревьев, которые почему-то сдвинулись с места и стали размахивать ветками. И сейчас, и в студии он держал в уме то, с чем прожил день и к чему готовился: что сегодня он увидит Лену и что он не знает, как быть с ней.

Он не хотел представлять, что может произойти, чтобы не спугнуть – но что?

На радио Саша подслушал новогоднюю викторину и решил составить собственный список самых важных событий года. Первое, что он занес в него, – была поездка в деревню с сыном. Еще весной Саша решил, что они поеду в гости к Драматургу и что это будет их первое “мужское” путешествие. По вечерам они втроем сидели на терраске за баней и по-взрослому разговаривали. Д. устроил огромный костер из старых досок, они купались в пруду и катались на мотоцикле… Да, это было событие, вне всяких сомнений.

На второе место поместилась Бельгия, куда он и жена неожиданно съездили в прошлом марте. Ее любимая фламандская живопись, настоящее пиршество: Брюгге, Брюссель, Гент. Картина “Сдирание кожи с продажного судьи” – выражение печальной неотвратимости на лицах экзекуторов. Пол, закапанный кровью; маленькая собачонка слизывает капли.

Потом в Москве случилось событие номер три, вышла его книга, и они затеяли переезд. Книга осталась незамеченной, правда, лето пролетело в такой суете, что этот неприятный факт стушевался. В светлой квартире с высокими окнами, где у каждого, наконец, появился свой угол, в жизни тоже должен был начаться новый и светлый период. Саша шутил, что, если жизнь пойдет без потрясений, гроб с его телом вынесут из этого подъезда.

“В окружении близких друзей и родственников, и немногочисленных… а также…” Он сочинял некролог, и это нехорошо, зло заводило его. Он даже выбрал тополь, под который этот гроб поставят.

“Хотя бы в чем-то наступила ясность”, – говорил он жене. В том, что она его переживет, Саша не сомневался.

Саша снова перебрал лето: пусто. Значит, осень. Первое место – вылазка в Горницы. Перед первым снегом он снова приехал к Драматургу в деревню и по подмерзшей глине они пробрались туда, где в нечеловеческой, а уже природной, звериной глуши, среди сгнивших изб и одичавших яблонь стояла полуразрушенная владимирская церковь, построенная славным Львовым… Но дальше, дальше. Стоп! Как это “больше ничего не было”? А Ленинград? А тетка Тамара? А похороны? Саша вспомнил серые дни в Питере, кладбище и поминки, и снова ощутил тихое отчаяние, которое поселилась в нем со смертью любимой тетки. В детстве, когда родители уезжали в экспедиции, он подолгу жил у нее; Тамара была филологом и готовила его к поступлению; он считал ее второй матерью. Она оставалась предпоследней из “старших” в семье, куда Саша включал родителей, их сестер и братьев, а также своих племянников и кузенов. Теперь же, после смерти Тамары, старших, кроме Сашиной матери, в их семье не осталось. Верхние ряды на семейном фото приходилось занимать им, детям.

Вот и всё. Хватит, пожалуй. Кёльн? Не знаю… Если поездку к Леону можно считать событием, то встреча с Вадим Вадимычем была сомнительным приобретением точно.

Саша включил телефон. Среди сообщений, пришедших за время эфира, одно было от Лены (она просила перенести встречу на полчаса попозже), а второе от Драматурга – он звал в деревню на праздники. Один в толпе у метро, Саша вдруг позавидовал своему приятелю. Это был короткий укол, от которого потемнело в глазах. Ведь он мог бы жить так же свободно, ехать куда хочется или никуда не ездить. Ни перед кем не отчитываться, никому ничего не обещать, ничего не ждать. Не чувствовать себя виноватым. Если бы от Лены пришло сообщение, что она не сможет с ним встретиться, он вздохнул бы с облегчением.

Саша назначил свидание у фонтана “Адам и Ева”. Вот уже два часа как они гуляют по замоскворецким переулкам. Церкви, дворы, вросший в стену кривой тополь, которому Саша когда-то посвятил стихи. Шоколадная фабрика. Лена не понимала и половины того, что слышала. Его голос словно обволакивал сознание. Она шла в пелене этого звука. Умный, взрослый человек говорил с ней на равных, и в этой роли она себе нравилась. Это поднимало ее над собой, причем буквально, когда не чувствуешь, как переставляешь ноги. Страшно было только сделать или сказать что-то, что разрушит пелену. Лучше молчать и улыбаться. Ее жизнь, от которой она ждала счастья, давно поместилась среди старых книг и немолодых некрасивых женщин. Лена жалела себя – не заметишь, как превратишься в одну из них, в длинной неопрятной юбке и домашних туфлях, с нелепой прической. Выцветшая и потрепанная, как эти книги, будешь обсуждать за чаем бездельника-мужа и такого же, в отца, сына. А когда она слушала Сашу, ей казалось, что слова, которые он говорит, каким-то образом ее тоже касаются.

Драматург, живший неподалеку, называл “Берлином” новый квартал, заселенный в основном немецкими фирмами. Его квартира пустовала, он был в деревне. Саша мог взять ключи у соседки Любы. Он мог… Но они уже вышли на набережную. Саша не знал, что делать дальше, он знал только, что хочет вернуться в тот, первый вечер, когда они целовались. Лена смотрела на уток, и огни фонарей бросали на ее лицо подвижные отсветы. Она повернула голову, как будто хотела что-то спросить или сказать. Ее губы сухо блестели, а зрачки казались огромными. Они целовались, пока какая-то машина не осветила их фарами.