Текст книги "Красная планета"

8. Эсра
Рассказывает Саша

Первый раз я оказался в этом городе, когда только мечтал написать книгу, и даже не знал толком, о чем она будет. Квартира, которую я снял, находилась на последнем этаже старого дома, а на первом была антикварная лавка. Часть предметов торговец выставил под вывеской у входа, и даже на лестнице. Все это были вещи из обихода полувековой и около того давности, сваленные у стен или висящие на крючках и вешалках, тоже антикварных. А книги он держал в холодильнике.

Каждый раз, когда я проходил мимо, я только делал вид, что разглядываю вещи, а сам думал проникнуть в истории, которые в них прятались. Я ощущал невинность и упрямство, с какими эти вещи хранили и свое время, и свои истории. Здесь были портфели с вытертыми до кожаного блеска ручками и мутные аптечные склянки из-под хины и карболки; кассовый аппарат, ощерившийся клавишами, и подставки для яиц со сколотой эмалью; очечники и сифоны, граммофонные трубы и выцветшие до цвета времени абажуры; саквояж для пикника с уложенными чьей-то, уже несуществующей, рукой ножами и тарелками; стопки чемоданов, как будто к нашему дому причалил пароход с багажом эмигрантов; софиты со съемочной площадки, освещавшие сцены из фильмов, которые пылились на старых видеокассетах; зубоврачебное кресло; ключи от замков, запиравших исчезнувшие двери в несуществующих комнатах; сложенные одна в одну рамы, рамищи и рамки, некоторые с подписями картин, впрочем, отсутствующих; будильники, будившие тех, кого уже не добудишься, кубки чемпионов команд, вышедших в тираж и сгинувших, – и пара детских коньков, чей владелец, должно быть, давно скользил в других мирах.

За выхваченные из жизни недели и месяцы, которые я провел в городе на Босфоре – и которые давно уже сложились в свое время – город въелся в меня как въедается гарь или пыль в мрамор. А может быть, моя память распылилась и облепила его поверхность. Снова и снова погружаясь в бездонные щели улиц или поднимаясь на продувные, утыканные кипарисами холмы, я шел по границе, разделявшей города настоящий и вымышленный, сложенный из моих воспоминаний и книг. Эти образы переплелись настолько, что со временем я уже не мог сказать с точностью, что случилось в реальности, а что плод моего воображения. Но ведь и сами жители давно существовали на два дома, в прошлом или будущем, наяву или во сне, в кино или книге, но только отчасти здесь и сейчас.

То, что примиряло меня с невозможностью примирить эти города, заключалось в образе. К нему, словно это магнит, притягивались мои воспоминания. Разные, они менялись от времени, но образ оставался прежним, и он был женским. Его возникновению я обязан книге. Прочитав роман об этом городе, я понял, что внутри него спрятан другой, полный восточных тайн и очарования прошлого. Однако то, каким я увидел город, даже отдаленно не напоминало то, каким я представлял его по книге. Шумный и душный, полуевропейский и полуазиатский, меня окружал рассыпанный по холмам, огромный современный город. Он жил призывами на молитву, базаром, туристами и бесконечным спором о том, следует ли женщине покрывать голову платком или нет, не следует. Время от времени его встряхивали экономические кризисы, мало, впрочем, менявшие нищенскую жизнь обитателей, а также футбольные чемпионаты, забастовки и террористические акты религиозных фанатиков, призывавших к насильственному решению спора о платке для женщин. Никакого внутреннего города, о котором рассказывала книга, не существовало. Отчаявшись, я сделал то, что сделал бы любой, я решил разыскать автора книги.

Прославленный писатель жил затворником, ведь его читатели тоже владели тайной города и не могли простить автору, что он открыл ее всему миру, заработал и не поделился. Последнее возмущало их в особенности. Чтобы отыскать писателя, мне пришлось устроить собственное расследование. Подобно герою его книг, я встречался с людьми, которые могли помочь связаться с теми, кто знал тех, кто имел выход на тех, кто… И вот – узкая улица поднимается на холм. Блестящие на солнце булыжники, сгоревшая усадьба, деревянные дома с белеными балконами, где сушатся простыни. Стена, щель. Действительно, лестница. А дальше провал в памяти. В пятнах солнца, тент висит над двориком. Когда набегает ветер, он плавно вздымается, а кипарис над стеной вздрагивает. Неподвижность арок, полумрак келий. Они пусты или там кто-то есть? Стол, чай. Человек средних лет: рубашка навыпуск, вельветовые брюки. В руке стаканчик, читает газету. Откладывает, встает, здоровается. Я вижу закатанный рукав и волосатое запястье, но лицо? Кроме усиков над пухлой губой и тонкой золотой оправы – память ничего разобрать не может. Писателя давно вытеснили его официальные портреты.

Он подробно отвечает на вопросы, он вообще мастер слова; я даже забываю, зачем пришел, ведь рассказ интересен и без этого. Но больше я обращаю внимание на другой голос, женский. Это говорит девушка-переводчица. Она переводит мой английский на турецкий и обратно, когда английского писателю не хватает. Например, когда писатель рассказывает про хюзюн – меланхолию, коллективным приступам которой подвержены все горожане; как эта меланхолия отравляет их души; и что только слово и книга способны задержать воздействие ее яда. Он говорит о невидимом городе, сотканном из былого величия империи, нашего страха перед ничтожностью настоящего и снова из величия. О том, что никто не знает, как попасть в этот город, потому что город сам выбирает, когда и кем завладеть. О том…

Стоп, хватит уже этих бредней. Дайте мне новый кадр. Покажите солнце, как оно подсвечивает пух на щеке. Тени, вылепившие широкий и плоский подбородок. Жилку под черным завитком. Покажите мир другого человека, проникнуть в который так же невозможно, как в сердце этой женщины. Да, но ведь она переводит твою речь, произносит твои слова – убеждаю себя я. Она тень, ты господин. Чем дальше заходит разговор с писателем, тем сладостнее мои фантазии. Какое надменное выражение красивого, спокойного, по-восточному непроницаемого лица! Но что если она просто делает вид, что не замечает меня? “Вы оказали неоценимую услугу, – говорю я, когда беседа заканчивается. – Позвольте отблагодарить вас. Почему бы нам не сходить куда-нибудь вечером? Сплавать на корабле или погулять в парке Тюльпанов? В кафе? Мне было бы интересно пообщаться с вами, если только у вас есть время”. Мы прощаемся, и когда я оборачиваюсь на лестнице, когда уже открываю дверь на улицу – она неожиданно говорит: “Я согласна”. Нет, мне не нужно заходить за ней. Да, где-то в семь вечера. Ждите, сказала она – я зайду за вами в отель после работы.

В шесть тридцать я вышел из душа. Через десять минут был одет, задернул занавески и выключил телевизор. Без четверти семь вышел в коридор. Я еще возился с ключами от номера, когда на улице вдруг оглушительно щелкнуло (словно об асфальт железным полозом ударили). Звон стекла, чей-то истошный крик… Но потом наступила тишина. В небе по-прежнему победно плескались красные флаги и пикировали чайки, но, боже мой, какой зловещей была эта тишина.

Я спустился вниз – крики полицейских, стоны, плач. На мокрых от крови шторах вносили тела погибших. Хрустя битым стеклом, у подъезда разворачивалась “Скорая”. На асфальт выгружали пустые носилки, а полосатые ленты оцепления бешено крутились от ветра. Взрыв у английского посольства, сказал военный – квартал оцеплен. Пожалуйста, вернитесь в номер.

Я провел ночь в отчаянии и, едва дождавшись утра, бросился в Старый город, но сколько ни искал улицу с кипарисом и стеной из плинфы, так и не нашел: ни медресе, ни девушки. Пришла ли она вчера, жива? Если да, то почему не дает знать о себе? Не ищет меня, ведь я тоже мог погибнуть?

Через несколько дней, раздавленный и изнуренный, я улетел домой. Московская жизнь на удивление быстро заглушила во мне и боль, и отчаяние. “Судьба в чистом виде, – сказал я себе. – Никто не виновен. Хорошо, что сам благополучно унес ноги”. Да, всё вернулось на свои места – всё, кроме одной вещи: книги, которую мне хотелось написать об этом городе. Образ девушки, в чью жизнь я невольно вмешался, возник сам собой. Ее образ требовал литературной жизни, раз уж в реальности никакой жизни у него не было. В историю великого архитектора вплеталась новая история, и это была история мимолетной любви. Любовь связала не только героев книги, но и саму книгу. Пусть она войдет в отель за минуту до катастрофы; пусть страх и страсть двух отрезанных от мира, чужих друг другу людей толкнут их в объятия. Желанная, но не случившаяся ночь, пусть она произойдет на влажных гостиничных простынях; пусть они долго белеют в конце книги – финал этой книги будет открытым.

Через год, когда первый мой роман был опубликован, неожиданно дал знать о себе турецкий писатель. Вовремя тогда исчезнувший, он снова появился в моей жизни, но уже по собственной воле. Он решил, что мою книгу должны прочитать у него на родине. Тут же нашелся и переводчик, а затем и издатель, и меценат, выступивший в поддержку книги. Так я снова очутился на берегу Босфора.

Теперь, когда книга жила своей жизнью, мне не хотелось вспоминать о прошлом, тем более что город неожиданно открылся мне стороной, которую я только мечтал увидеть. Есть в январе короткое зимнее время, когда целыми днями идет снег. Стамбул словно замирает под его мокрыми, похожими на овечью шерсть, хлопьями. Улицы и лавки, рестораны и базары пустуют, аэропорты закрыты, транспорт, парализованный снегопадом, не ходит. Утаптывая снежную кашу, ты идешь по белому лабиринту. Исчезают грязь, шум. Тишина словно выткана белизной. Город, каким его видели великие султаны, и каким их видения воплотили великие архитекторы, придвигается вплотную. Пока идет снег, времени как будто не существует. И вот ты идешь внутри этого сна, разглядывая его диковины, пока ноги случайно не выносят тебя в знакомый переулок. Вот обсыпанный снежной пудрой кипарис; белые купола, похожие на крышечки от чернильницы; знакомая лестница, заваленная снегом; деревянная дверь, откуда три года назад ты вышел.

Я постучал, прислушался – только сердце колотилось в доски. “Значит, не судьба, – с горькой усмешкой сказал я. – Да и следов нет”. И в тот же момент услышал голос. Это был бородач, который высунулся в окно и звал меня. Когда я поднялся к нему, я понял, что попал в лавку ковров, и кое-как объяснился, то есть сказал правду: что ищу госпожу Эсру, которая помогла мне с книгой, и что теперь, когда книга вышла, мне хотелось отблагодарить ее. Я сказал это так, как если бы ничего не знал о ней. Притворился случайным знакомым, каким и был, по правде сказать. С холодным спокойствием я ждал приговора. Бородач, невольно ставший моим судьей и палачом, улыбнулся и закивал. “Пять минут! – сказал он. – Эсра-ханум вышла пообедать и вернется через пять минут. Господин может подождать здесь, я принесу чай. Вы будете моим гостем. Садитесь, из этого окна будет видно, когда она вернется”.

Тяжесть, которую все это время я носил в себе, я по-настоящему ощутил только тогда, когда бородач освободил меня от нее. Один человек во мне ликовал: “Она жива!” А другой делался все угрюмее.

“Жива? Отлично. Но что ты тогда здесь делаешь?

Ведь твоей судьбой она даже не поинтересовалась?” “Такой снег, господин, ах, какой снег”, – вздохнул продавец. Я посмотрел в окно – действительно, от моих следов в переулке ничего не осталось.

“Напишу записку”, – решил я. Словно подслушав мои мысли, продавец вышел и вернулся с карандашом и бумагой. Подышав на пальцы, я принялся писать. Несколько строчек буквально вылетели из-под грифеля, но это было начало письма к возлюбленной. Той, с которой я провел ночь и которую мысленно желал. Перечитав эти строки, я решил выбросить письмо несуществующей женщине в печку. Что передать этой? Даже книгу, которая лежала в кармане, она прочитать не сможет.

“Нет, никакого письма не будет, – подумав, сказал я. – Простите за беспокойство. На словах ничего передавать не надо тоже. Хотя… (тут во мне проснулся некто мстительный) – скажите, что заходил русский писатель. Да, так и скажите. А больше ничего говорить не надо”.

Когда я вышел на улицу, с побелевшего неба, крутясь и вращаясь, падал снег. Он стирал мои следы и границу между землей и небом. Глядя на его пелену, я постепенно уверился, что не существовало ни нашей встречи, ни нашей невстречи. Если бы не книга в кармане, я мог бы представить, что никогда не писал ее тоже.

Через два года книга вышла на турецком и мой издатель решил устроить творческую встречу. Так я снова очутился в этом городе. Вечер в книжном подходил к концу, а я все смотрел поверх голов, искал Эсру. Но нет, она не пришла. Ее не было, хотя я настоятельно просил издателя пригласить госпожу Эсру на нашу встречу. Теперь, когда моя книга вышла на ее языке, мне не терпелось, чтобы она прочитала ее. Хотя… Что, если она уже прочитала ее? И не пришла только потому, что разгневалась за ночь любви, которую я приписал нам? Не сомневаюсь, турецкая женщина способна на это. А может быть, издатель попросту не нашел ее адреса, ведь она могла выйти замуж и сменить фамилию, переехать в другой город.

Утром следующего дня я отправился по знакомому адресу. Стуча покрышками по булыжнику, машина такси взобралась на холм и остановилась. Я расплатился и вышел. То, что я увидел, мало напоминало то, что хранилось в моей памяти. На месте сгоревшей усадьбы шла стройка и три бетонных этажа уже возвышались над переулком. Тихие домики были перестроены или исчезли за рекламными щитами, и только лестница и кипарис над стеной остались прежними.

Когда молодой человек принес чай, я поинтересовался, что это за организация, которая теперь расположилась в старинном медресе, ведь раньше здесь были… “Да, раньше здесь были художественные мастерские, – подтвердил он. – А теперь культурный арт-центр. Господин может приобрести керамику и бусы, которые изготавливают наши ученики”.

“Также мы издаем книги”, – поклонился он.

“Все это очень хорошо, – ответил я. – А можно ли мне видеть госпожу Эсру? Переводчицу, которая когда-то работала здесь? Работает ли она здесь сейчас? Когда-то она очень помогла с книгой, и мне хотелось бы отблагодарить ее”.

“Вот она, эта книга”, – я показал сверток.

“Эсра-ханум? – Почтительно откликнулся молодой человек. – Конечно! Она директор нашего центра. Как представить господина?”

Я вижу лицо, которое столько раз представлял себе и никогда не мог представить полностью. Эсра почти не изменилась, только платок, под который она спрятала волосы, слегка округлил ее лицо. Тот же тревожный взгляд вишневых глаз. И снова невозможно понять, о чем она думает. Узнала она меня или нет? Я напомнил ей нашу встречу. Ее глаза сузились. Что-то мелькнуло в них злое и беспомощное, но потом черты лица смягчились. Она опустила глаза. “Да, – вежливо ответила Эсра. – Конечно, помню. Поздравляю вас”.

Она взяла книгу, и я заметил обручальное кольцо. “Спасибо, – добавила она, – я обязательно прочитаю. Теперь, когда нас объявили культурной столицей Европы, наш культурный центр… в этом знаменательном году… нам чрезвычайно важно… между нашими народами…”

Она говорила как школьница, которая отвечает выученный урок. А я смотрел на ее губы. Я вспоминал, какими податливыми они были, когда, напуганная тем, что случилось, она прижимала их к моим губам.

“Мне хотелось бы подписать книгу”, – сказал я. “Вам обязательно надо это сделать, – ответила Эсра. – Только одна просьба, подпишите её нашему центру. Для нас это важно”.

Подписанная книга лежит на столе. “Эстер!” – зовет она кого-то. Из кельи бесшумно появляется девушка. Она уносит книгу. Эсра протягивает руку. Я пожимаю сухую маленькую ладонь и поднимаю взгляд. В ее глазах мелькает досада, и это досада на упущенную возможность и неиспытанное чувство. Но жизнь состоит из множества историй, большинство из которых остаются непрожитыми, и это тоже читается в ее взгляде. Когда я выхожу на лестницу и оглядываюсь – она исчезла.

…Этот дом сразу понравился мне, он был узкий и высокий и нависал над переулком как старый шкаф с выдвинутыми ящиками. В то лето мы с женой приняли неожиданное решение и сбежали в этот город. Удрали ото всех, как делали в первые годы семейной жизни. В последнее утро нашего бегства я то просыпался, то засыпал снова, а когда просыпался окончательно – когда муэдзины уже зазывали на дневную молитву – жены рядом не было.

Кафе, где она любила пить кофе, находилось прямо напротив лавки. Я подошел к окну и несколько секунд любовался, как, рассеянно улыбаясь прохожим, красивая женщина курит за уличным столиком. Потом я оделся, спустился на улицу, подошел к жене и под горящими взглядами небритых мужчин поцеловал ее. Я с горечью признался жене, что за десять лет город изменился. Улицы приобрели европейский лоск, отовсюду доносилась иностранная речь. Дома, чье печальное очарование заключалось в запущенности, были отреставрированы. Заросшие сады и тесные переулки, где эркеры почти касаются друг друга, словно в низком поклоне, и заброшенные кладбища, оставленные на откуп бродягам и кошкам, – расчистили, вымостили и утыкали урнами и фонарями. Новое время не пощадило даже руины городских стен, их достроили и перекрасили, а что может быть ценнее руин – времени, которое можно потрогать?

Я благодарил судьбу, что застал прежний город, и все больше понимал моего писателя. Только он и муэдзины, казалось, оплакивали исчезновение того, что было. Да и сам я забыл себя прежнего. Те любопытство и отчаяние, например, подтолкнувшие пригласить Эсру, – или надежду, с какой я ждал ее в номере. Перечитывая любовные сцены в собственной книге, я уже не мог ощутить того, что давало мне силы сочинить их. Зачем? Ведь в новой жизни я был счастлив. “Ты так об этом рассказывал, – призналась жена, – что мне захотелось увидеть эту женщину из книги. Я захотела понять, каким ты был в прошлой жизни, когда мы не знали друг друга”. И я согласился, тем более что с прошлым меня уже ничего не связывало. “Эта женщина в книге – образ, – только предупредил я. – К реальности он почти не имеет отношения”. Жена потушила сигарету. “Мне нравится твое настроение, – сказала она. – Надеюсь, скоро ты сядешь за новую книгу”. “Я и сам почему-то верю в это место”, – ответил я.

Не буду описывать медресе, в нем, по счастью, мало что изменилось. Мы сели за столик, я заказал чай, а жена отправилась по кельям, которые теперь превратились в сувенирные лавки. “Ну что? – спросила она, вернувшись. – Она здесь?” Я еще раз оглядел медресе. Официантка… девушка в книжной лавке… Художница за мольбертом…

“Нет, – уверенно ответил я. – Все-таки десять лет прошло…” “А эта, смотри? – показала она глазами. – Так и ест тебя взглядом”. “Похожа”, – ответил я. “Так сходи проверь, – сказала жена. – Вот, оплати вещи. Она как раз идет к кассе”.

Жена сделала подбадривающий знак. Опустив глаза, я вошел на галерею и протянул деньги и сувениры. Под шелест оберточной бумаги наша ночь любви предстала в памяти такой, какой была на самом деле. “Почему ты молчишь, Эсра? – прошептал я. – Ты меня не помнишь?” Мы стояли так близко, что мне ничего не стоило поцеловать ее.

“Меня зовут Эстер, – ответила девушка. – Эсра-ханум в отпуске. Она будет через неделю. Что передать ей?”

9. Письма счастья
Рассказывает Фриш

Форма сидит на мне как влитая, не то что черниговская – из Москвы! Букет красных цветов, новенький ранец. Ботинки жмут немного, но это ничего, разносятся. Я крепко сжимаю мамину руку. Я слышу, как внутри ранца в такт шагам стучат карандаши в пенале. Сердце бешено колотится. Мне и страшно, и радостно. Все вокруг кажется необычным, и наш подъезд, и молочная кухня, и бочка с квасом.

Стриженые затылки, цветы, банты – на площади перед школой целое море детей. Как здорово, что я тоже часть этого моря! Сейчас начнется линейка, потом урок мира, потом взрослая жизнь, о которой я так мечтал… Но в этот момент кто-то толкает меня в спину. “Жид!” – слышу я. – Смотрите, жид!” В меня тычет пальцем незнакомый мальчишка. Я не знаю, что означает это слово, знаю только, что оно очень обидное. Меня захлестывает ярость. Я с размаху бью обидчика букетом по голове. Когда цветы разлетаются, он бьет меня в ответ. От неожиданности я падаю, из носа идет кровь. Под визг девчонок начинаются драка и свалка, пока нас не растаскивают взрослые. Урок мира я провожу в кабинете директора.

На третий день меня перевели в параллельный класс, но там история повторилась тоже. Я снова слышал “Жид!” и бросался в драку, и снова попадал в кабинет к директору. Вскоре моей матери надоело приходить за выговорами. Она сказала: вы школа, занимайтесь ребенком. А тебя посадят в колонию для малолетних преступников, где ты умрешь от голода (это она сказала мне). Так, не успев начаться, моя “взрослая жизнь” подошла к концу, и я решил хотя бы напоследок хорошо провести время. В свои шестнадцать мой троюродный брат Сашка Гроховский отсидел за взлом столовой и считался авторитетом у малолетних. От него я получил пароль для свободного перемещения по центру нашего города.

Рынок, кинотеатр Щорса, Парк культуры – в центре находились главные детские соблазны. По вечерам мы собирались на заброшенной колокольне, мы играли здесь в карты. По правилам проигравший должен был залезть на верхний ярус, но я стал первым, кому не повезло дважды: я не только проиграл, но и сорвался. Список травм был внушительный. Врач сказал, что я уцелел чудом. Мать рыдала. Свои первые каникулы мне предстояло провести на больничной койке. Целый месяц я учился ходить заново.

В шестом классе за прогулы и драку меня решили исключить из пионеров. На общем собрании против выступила только Аня Макаревич. Это было тем более неожиданно, что Анин отец работал в горкоме. После школьного собрания мы вышли на улицу вместе. Судьба снова убеждала меня в неоднозначности своих решений – мы подружились. Я стал бывать у них дома. Вечно голодный подросток из неблагополучной семьи, я был поражен содержимым их номенклатурного холодильника. Красивая умная девочка или сгущенка? Меня привлекало и то и другое. Как большинство девочек нашего города, Аня занималась музыкой. Она решила перевоспитать меня с помощью инструмента. Я сел за пианино, словно эта девочка загипнотизировала меня. Она села рядом. Я поцеловал ее. То, что потом произошло между нами на диване, было ошеломительно. Оказывается, на свете существовало удовольствие куда большее, чем друзья и карты.

В то лето Игорь Гутник наконец-то взял меня в футбольную секцию. Начались тренировки, и мы с Аней перестали видеться. Напомнила она о себе только в августе. Она вышла ко мне прямо на футбольное поле и сказала: я беременна, у нас будет ребенок. Я до сих пор помню ее пристальный, по-взрослому изучающий взгляд. Крики мальчишек, свистки, смех теперь доносились из мира, с которым меня ничего не связывало. Ребенок? Семья? Крутить компоты? А как же соревнования? Мысли мои спутались. Я хорошо запомнил это чувство: что жизнь уже никогда не будет прежней. Мне пришлось повзрослеть за одно мгновение. Жалость и досада разрывали мне сердце, но винить было некого.

На следующий день Аня призналась во всем родителям. Ее мать решила, что мы поженимся, однако Аниному отцу такой родственник был не нужен. Он требовал аборт и хватался за сердце. Он угрожал посадить меня за изнасилование. Я задумался. Между компотами и тюрьмой я выбирал тюрьму. Во-первых, потому что наказание полагалось по заслугам, а, во‐вторых, любой срок кончается (в отличие от компотов). Но тут хмуро молчавшая Аня наконец очнулась. “Никто меня не насиловал, – сказала она. – Я сама хотела”. Потом она сказала, что если “с ним” что-то случится, она покончит с собой.

Шел 1991 год. Сигареты “Экспресс” подскочили у цыган всемеро, и я понял, что пришла пора самому зарабатывать на жизнь. Мы решили поехать в Польшу. На продажу мы везли шахматы, гитары и торцевые головки, которые почему-то пользовались в Польше огромным спросом. Я до сих пор помню мороженое и жареную колбасу, которую поляки продавали прямо на улице. Мои ощущения от нового мира оказались вкусовыми.

Часть выручки я отдал матери, а на остальное накупил шмотки. Красный свитер BOYS, джинсы-варёнки и шелковая рубашка с вышивками – наряд был попугайский, но по тем временам эффектный. В нем я неплохо смотрелся рядом с Валентиной Леонидовной. Она была наша физичка. На уроках Валентина Леонидовна носила мини-юбку и блузку, которая плохо скрывала грудь четвертого размера. То, что она была замужем, не помешало нашему роману. Мы встречались у меня. Физичка приходила после уроков, когда мать была еще на работе. Мы крутили пластинки, которые я привозил из Польши, и занимались любовью на пустых конвертах. Жизнь была прекрасна.

В 1993 году Украина стала независимой и в списке экзаменов появился “национальный язык”. Его мало кто знал в нашем городе, и я провалил вступительный. Впереди ждала Польша или улица, или и то и другое, а потом колония, и моя несчастная мама встала на колени. “Ты пойдешь в ПТУ, ты уже в списках, – сказала она. – Только не спорь со мной”. Я не спорил, мне некогда было терять время. В тот год мой сосед Шептуха купил чистую “шестерку” и нам не терпелось обкатать машину. Мы разбили ее, когда во дворе хлебного пытались повторить трюк из фильма “Каскадеры”. На ремонт “шестерки” мы решили заработать у дяди Коли. Коля лил в гараже пластмассовые значки. На рынке такой значок уходил за трешник, что при себестоимости в 6 копеек давало “добрый приварок”. Так выражался Леонид Рувимович Бруштейн, в прошлом наборщик из типографии, а ныне партнер дяди Коли, толкавший значки на птичьем рынке. Потом подвернулась возможность заработать на спирте, и мы стали возить его из Чернигова, где он стоил полдоллара, в белорусский Гомель, где продавали по два с полтиной. А дальше мой приятель, полузащитник Валя, устроился оформлять документы на постоянное жительство в Германию. Он делал это по линии контингентного беженца. Регулярный молодожен, я стал часто наведываться в Германию и даже выучил язык. Мне нравилась эта страна, хотя я не мог и предположить, что через несколько лет перееду в Бонн на постоянное жительство. Тогда меня вполне устраивала моя Родина.

Я любил свой город, но в конце 90-х мне стало скучно. Одни и те же люди, одни и те же бары. Мордобой, девушки, водка, кокаин… Нам хотелось большего. Мы тосковали по горизонтам. Нас было четверо. Шура продавал на Запад стратегические запасы какой-то химии, пока им не заинтересовался Интерпол, и лег на дно в родном городе. Вторым был мой племянник Горох, только-только демобилизовавшийся из израильской армии и приехавший домой за приключениями. Он умел пользоваться компьютером, неслыханным новшеством. Третий, Витя Князь, торговал в Питере лечением алкоголизма без ведома клиента, пока не столкнулся с реальными бандитами, от которых еле унес ноги. Мы были молоды и бесстрашны, мы знали вкус соблазнов жизни. Кроме скуки, терять нам было нечего. Тогда-то Горох и предложил идею. Я потом часто пытался вспомнить, откуда он взял ее? Подслушал или придумал на израильской гауптвахте? Суть заключалась в том, чтобы расставить конверты на почтовых ящиках в подъездах города – как будто письмо не нашло адресата или потеряно и кто-то из жителей подъезда просто поставил его на видное место. Это было письмо из заграницы. Иностранный адрес, марки, штемпель… Живущий в Канаде человек украинского происхождения обращался в этом письме к старому другу. Извиняясь, что пропал надолго, он обещал все объяснить при встрече, которую он, старый друг, мог бы значительно ускорить.

“Я в местной тюрьме из-за той самой истории, – признавался автор письма. – Чтобы выйти под залог, мне нужны деньги. Знаю, что у тебя их нет, но они есть у меня. Это две последние картины из “Библиотеки Брехта” в отцовской коллекции. Сейчас они у той дуры, с которой я жил перед отъездом. Вот телефоны покупателей в Германии и в Израиле, продай им одну или найди, кому продать сам, а деньги отправь моему адвокату, вот адрес. А вторую картину просто положи у себя до моего возвращения”.

Тому, кто вскрывал чужое письмо и звонил по указанному номеру, мы назначали встречу. Моя девушка играла роль “дуры”. Картины существуют, ободряла она клиента, но они у папы, у которого “этот подонок” (автор письма) занял перед отъездом деньги. Нет, папа не отдаст картины, пока не получит своё. От него или его друзей? Не важно. Называлась цена вопроса – много меньше “стоимости” картин, указанной в письме. Клиент серьезно задумывался: все-таки большое искушение. Поскольку психологический рубикон был уже пройден (чужой конверт вскрыт), клиент решал для начала проверить “покупателя”. На том конце провода ему “подтверждали” сделку наши израильские друзья, и он перезванивал “дуре”. Назначалась встреча, на которой происходил обмен денег на живопись.

Поначалу затея показалась мне бредом обкуренного резервиста, ведь, несмотря на своеобразное детство, я оставался романтиком и верил в добро. Я не мог предположить, что человек, и так уже вскрывший чужое письмо, начнет еще и выполнять наши инструкции. Я не знал тогда, что человек – это ящик Пандоры и надо просто с умом “открывать” его. Если в человеке и было что-то вечное, то это было не добро, а жадность.

Наш первый клиент, молодой смурной человек, молча выложил 300 долларов и забрал картины. Это был известный черниговский сутенер и мошенник Ляпа. По невероятной иронии судьбы один из конвертов попал именно к нему в руки. Ляпа довольно быстро выяснил, кто обвел его вокруг пальца, и возжелал мести. По воровским правилам полагалось отыскать того, кто рассудит дело. Этим человеком стал Валера по прозвищу Жид, легенда нашего криминального мира. Он рассудил дело в нашу пользу. Логика воровского мира была железной – раз Ляпа заполучил картины обманом, значит, он хотел оставить их хозяина, пусть и вымышленного, в тюрьме без денег. Это было не “по понятиям”.

Мы закупили копировальную технику и вскоре завалили конвертами спальные районы Киева, Дарницы, Гомеля… Когда бегать по этажам надоело, я обратился к Гутнику. В тот год его “Десна” выиграла чемпионат, он был в силе и славе и предложил своих ребят разносить конверты. И шквал звонков буквально обрушился на нас. Люди с нечистой совестью расстаются с деньгами с легкостью, так что вскоре цена на “картины” поднялась до двух тысяч долларов. Чтобы обслуживать несколько встреч одновременно, мы наняли девушку из театрального; письма сочиняли студенты-филологи; за “старые картины” отвечала бригада из Союза художников. Содержание писем не отличалось разнообразием, герой оказывался должен то дяде, то тёте, то близкому другу. Неизменным оставался ответ: “картины у папы”. Если клиент выражал желание увидеть “папу”, на сцене появлялся дядя Толя. 20 процентов от общей суммы делали этого в прошлом картежного шулера, а ныне алкоголика непреклонным. Что касается живописи, мы выдавали их за картины “из Библиотеки Брехта”. Эти картины и сейчас висят где-то, ждут своего часа.