Текст книги "Комедианты"

– Мне не надо супа, – сказал я.

– Обедать еще рано, сэр. Капитан покорнейше просит вас, сэр, зайти к нему.

Капитан был у себя в каюте – в помещении, таком же строгом и до блеска надраенном, как он сам; без единой личной вещи, если не считать кабинетной фотографии пожилой дамы, у которой был такой вид, будто она только что из парикмахерской, где ей высушили под феном все, даже характер.

– Присядьте, мистер Браун. Хотите сигару?

– Нет, спасибо.

– Я хочу поговорить с вами без обиняков. Я вынужден просить вашего содействия. Дело очень щекотливое.

– Да?

Тон у него был мрачный.

– Терпеть не могу сюрпризов во время плавания!

– А я-то думал, на море… всегда бури…

– Я, конечно, говорю не о море. Насчет моря – все понятно. – Он передвинул на другое место пепельницу, потом ящик с сигарами, а потом чуточку придвинул к себе фотографию женщины с невыразительным лицом и волосами, словно отлитыми из серого бетона. Может быть, ему она придавала уверенность – у меня бы она парализовала волю.

Он спросил:

– Вы знакомы с нашим пассажиром майором Джонсом? Он именует себя майором.

– Да, я с ним беседовал.

– Какое он на вас произвел впечатление?

– Затрудняюсь сказать… Я об этом как-то не думал…

– Я только что получил каблограмму из нашей конторы в Филадельфии. Просят сообщить, где и когда он сойдет на берег.

– Но вы же знаете по его билету…

– Они хотят удостовериться, что он не изменит своих намерений. Мы идем в Санто-Доминго… Вы же сами, например, объясняли мне, что оплатили проезд до Санто-Доминго только на тот случай, если в Порт-о-Пренсе… У него могут быть такие же соображения.

– О нем запрашивает полиция?

– Возможно, хотя это только мое предположение, что полиция им интересуется. Вы должны понять, что лично я ничего не имею против майора Джонса. Очень может быть, что там затеяли проверку, потому что какой-то делопроизводитель… Но я решил… Вы тоже англичанин и живете в Порт-о-Пренсе… Я со своей стороны вас предостерег, а вы со своей стороны…

Меня раздражала его безупречная корректность, его крайняя осторожность и крайняя прямолинейность. Неужели капитан ни разу в жизни не споткнулся – в юности или в пьяном виде, в отсутствие жены с парикмахерской прической? Я сказал:

– Вы так говорите, будто он – карточный шулер. Уверяю вас, он ни разу не предлагал сыграть в карты.

– Да я ничего подобного не говорю…

– Вы хотите, чтобы я смотрел в оба и держал ухо востро?

– Так точно. И все. Если за ним было бы что-нибудь серьезное, они бы, конечно, попросили, чтобы я его задержал. Может быть, он сбежал от кредиторов. Кто знает? Или что-нибудь по женской линии, – добавил он брезгливо, встретившись взглядом с непреклонной женщиной в каменной прическе.

– Капитан, при всем моем к вам уважении должен сказать, что я никогда не был осведомителем.

– Я ни о чем таком вас и не прошу, мистер Браун. Не могу же я обратиться к такому старому человеку, как мистер Смит… по поводу майора Джонса… – И снова меня поразили эти три фамилии, взаимозаменяемые, как комические маски в фарсе.

– Если я что-нибудь замечу, о чем стоило бы вам сообщить… но имейте в виду, я не собираюсь за ним следить!

Капитан сокрушенно вздохнул:

– Мало человеку и без этого хлопот в таком рейсе…

Он начал рассказывать длинную историю о том, что случилось два года назад в порту, куда мы шли. В чае ночи раздались выстрелы, и через полчаса к трапу подошли офицер и двое полицейских – они хотели обыскать судно. Капитан, естественно, этого не разрешил. Судно пароходной компании Королевства Нидерландов пользуется экстерриториальностью. Поднялся спор. Капитан полностью доверял своему вахтенному – как оказалось, зря: матрос заснул на вахте. Отправившись на поиски вахтенного штурмана, капитан заметил кровавые следы. Они привели его к одной из спасательных шлюпок, где он и обнаружил беглеца.

– И что вы с ним сделали? – спросил я.

– Ему оказал помощь судовой врач, а потом я, натурально, сдал его надлежащим властям.

– А может, он искал политического убежища?

– Не знаю, чего он искал. И откуда мне это знать? Он был совершенно неграмотный, и к тому же у него не было денег на проезд.

Когда после разговора с капитаном я снова увидел Джонса, я сразу почувствовал к нему ничем не оправданную симпатию. Если бы в эту минуту он предложил сыграть в покер, я бы, не раздумывая, согласился и с удовольствием ему проиграл, только чтобы выказать ему доверие и избавиться от дурного вкуса во рту. Я пошел по палубе вдоль правого борта, чтобы не встретиться с мистером Смитом, и меня обдало волной; не успев нырнуть к себе в каюту, я лицом к лицу столкнулся с мистером Джонсом. Меня обуревало чувство вины, словно я уже выдал все его тайны. Он остановился и предложил угостить меня пивом.

– Пожалуй, рановато… – сказал я.

– В Лондоне как раз открывают кабаки.

Я поглядел на часы – на них было без пяти одиннадцать – и покраснел, словно попросил у него документы. Пока Джонс ходил разыскивать стюарда, я взял книгу, которую он оставил в баре. Это было дешевое американское издание с голой девицей на обложке, развалившейся задом кверху на роскошной постели. Заголовок гласил: «Теперь или никогда!» На титульном листе было нацарапано карандашом: «Р.Дж. Джонс». Устанавливал ли он этой подписью свою личность или сохранял книгу? Я открыл ее наудачу. «Верить? – голос Джеффа хлестнул ее, как удар бича…» – В это время вернулся Джонс с двумя кружками светлого пива в руках. Я положил книгу и пробормотал с неуместным смущением:

– Sortes Virgilianae.[6]6
  Вергилиевы прорицания (лат.); гадание по книге Вергилия «Энеида»


[Закрыть]

– Чего-чего? – Джонс поднял кружку и, перелистав в уме свой словарь, по-видимому, отверг, как совсем устаревшее, «дай бог не последнюю» и выдал более современное: – Пошли-поехали? – Отпив глоток, он добавил:

– Видел, как вы беседовали с капитаном.

– Да?

– К этому старому черту не подступишься! Желает общаться только со сливками общества. – «Сливки общества» явно отдавали нафталином: на этот раз словарь его подвел.

– Ну, какие же я – сливки общества?

– Не обижайтесь. Для меня эти слова имеют особый смысл. Я делю весь мир на две части: на сливки общества и на его подонки. Сливки могут обойтись без подонков, а вот подонкам без сливок не прожить. Я – подонок.

– А что именно вы подразумеваете под этим словом? Наверно, и в него вы вкладываете свой особый смысл?

– У сливок общества – постоянный заработок или верный доход. Они на что-то сделали ставку, ну, как вы, например, на вашу гостиницу. А мы, подонки, добываем на жизнь где придется – в кабаках, в барах. Держим ушки на макушке и глазами не хлопаем.

– Значит, изворачиваетесь по мере сил, чтобы прожить?

– Частенько от этого и помираем.

– А что, сливкам общества изворотливости не хватает?

– Зачем им изворотливость? У них есть здравый смысл, ум, характер. А вот мы, подонки, иногда живем без оглядки, себе на горе.

– А остальные пассажиры, как, по-вашему, они подонки или сливки общества?

– Не могу определить мистера Фернандеса. Он может быть и тем, и другим. Да и аптекарь еще себя ничем не проявил. Ну, а вот мистер Смит – это уж настоящие сливки общества, первый сорт!

– У вас такой тон, будто эти самые сливки вам очень по вкусу.

– Нам всем хочется быть сливками общества, но бывают же такие минуты – признайтесь, старина! – когда вы завидуете подонкам? Временами, когда не хочется подводить баланс и заглядывать далеко вперед.

– Да, такие минуты бывают.

– И тогда вы думаете: почему мы должны за все отвечать, а они живут в свое удовольствие?

– Надеюсь, вы получите хоть какое-то удовольствие там, куда вы едете. Вот где полным-полно подонков – начиная с президента и до самых низов.

– Тем для меня опаснее. Подонок подонка чует издалека. Пожалуй, придется разыгрывать сливки общества, чтобы сбить их с толку. Надо приглядеться к мистеру Смиту.

– А разве вам мало приходилось разыгрывать из себя сливки общества?

– Не так уж часто, слава тебе господи. Для меня это самая трудная роль. Вечно смеюсь невпопад. Неужели это я, Джонс, – и рассуждаю в такой компании? Иногда даже пугаюсь. Теряю почву под ногами. В чужом городе страшно потеряться. А вот когда теряешься сам… Выпейте еще пива.

– Теперь я плачу.

– Я не уверен, что правильно вас определил. Когда я вас увидел там… с капитаном: заглянул в окно, проходя мимо… вид у вас был какой-то оробелый… Скажите, а вы часом не подонок, который разыгрывает из себя сливки общества?

– Разве знаешь себя? – Вошел стюард и стал расставлять пепельницы. – Еще два пива, – заказал я.

– Вы не возражаете, если я на этот раз возьму джин? От пива меня пучит.

– Два джина.

– В карты играете? – спросил он, и я подумал, что час искупления настал. Я осторожно осведомился:

– В покер?

Он что-то уж чересчур разоткровенничался. Почему он со мной так открыто говорил о подонках и о сливках общества? Наверно, догадывается о том, что сказал капитан, и прощупывает меня, пользуясь своей откровенностью как лакмусовой бумажкой. Может быть, он решил, что мои симпатии в данном случае не будут на стороне сливок общества. А возможно, и моя фамилия – Браун – показалась ему такой же липовой, как его собственная.

– Я не играю в покер, – осадил он меня, и его карие глазки весело заблестели: «Вот я тебя и поймал!» – Я не умею блефовать: в своей компании мне трудно хитрить. Единственное, во что я люблю играть, – это рамс. – Он произнес название игры, словно это была детская забава – свидетельство его невинности. – Вы играете в рамс?

– Раз или два играл.

– Я не настаиваю. Но нам бы это скоротало часы до обеда.

– Почему же не сыграть?

– Стюард, дайте карты. – Он бегло улыбнулся мне, словно хотел сказать: «Видите, я не ношу с собой крапленую колоду».

В общем, это и правда была по-своему невинная игра. Жульничать тут было не просто. Он спросил:

– Почем играем? Десять центов сотня?

У Джонса, как он мне потом рассказывал, в игре была своя система. Сперва надо заметить, как неопытный противник держит карты, которые собирается сбросить, и сообразить, можно ли выиграть кон. По тому, как противник раскладывает карты и сколько времени обдумывает ход, Джонс угадывал, хорошие у него карты, плохие или средние, и, если, по его соображениям, карты были хорошие, он предлагал пересдать, будучи заранее уверен в отказе. Это давало противнику ощущение превосходства и безопасности, отчего он начинал зарываться или затягивал игру в надежде сорвать банк. Даже то, как его противник брал карту и сбрасывал, говорило ему очень многое.

– Психология сильнее арифметики, – как-то сказал мне Джонс, и он действительно почти всегда меня обыгрывал. Мне надо было иметь на руках готовую комбинацию, чтобы выиграть кон.

Прозвонил гонг к обеду, Джонс выиграл у меня долларов шесть. Он, собственно, и не стремился к большему, чтобы партнер не отказался играть с ним снова. Шестьдесят долларов в неделю – доход скромный, но зато, по его словам, надежный, и он окупал курево и выпивку, Конечно, иногда он срывал куш и побольше – бывало, его противник презирал детскую игру по маленькой и требовал ставки в 50 центов за очко. Как-то раз в Порт-о-Пренсе я стал свидетелем такой игры. Если бы Джонс проиграл, сомневаюсь, мог ли бы он заплатить свой долг, однако и в двадцатом веке удача иногда улыбается смелым. Его противник два кона подряд объявлял capot[7]7
  без взятки (фр.)


[Закрыть], и Джонс встал из-за стола, разбогатев на две тысячи долларов. Но даже и тут он проявил умеренность. Он предложил партнеру отыграться и потерял на этом пятьсот долларов с небольшим.

– Нельзя забывать вот что, – как-то поведал он мне. – Женщины, как правило, не будут играть с вами в покер. Их мужья этого не любят – в этой игре есть что-то распутное и опасное. Ну, а в рамс по десять центов за сотню – тут можно обойтись карманными деньгами! И поэтому число возможных партнеров значительно увеличивается.

Даже миссис Смит, которая, я уверен, отнеслась бы неодобрительно к покеру, иногда заходила поглядеть на наши карточные бои.

В тот день за обедом – не помню, как об этом зашла речь, – мы заговорили о войне. Кажется, разговор затеял фармацевт; он сообщил, что был бойцом гражданской обороны, и не мог удержаться, чтобы не рассказать обычных историй о бомбежках, таких же тягучих и нудных, как чужие сны. На лице мистера Смита застыло выражение вежливого внимания, миссис Смит вертела вилку, а фармацевт все говорил и говорил о бомбежке общежития еврейских девушек на Стор-стрит (»Мы так были заняты в ту ночь, что никто даже и не заметил, как его не стало»), пока Джонс безжалостно его не прервал:

– Да, я сам однажды потерял целый взвод.

– Как это произошло? – обрадованно спросил я, подзадоривая Джонса.

– Не знаю. Никто не вернулся, некому было рассказать.

Бедный фармацевт только рот открыл. Он едва дошел до половины рассказа, а уже потерял всех своих слушателей; бедняга напоминал морского льва, обронившего свою добычу. Мистер Фернандес взял еще кусок копченой селедки. Он один не проявлял ни малейшего интереса к рассказу Джонса. Даже мистер Смит заинтересовался и попросил:

– Расскажите поподробнее, мистер Джонс.

Я заметил, что все мы неохотно прибавляли к его имени военное звание.

– Дело было в Бирме, – сказал Джонс. – Нас сбросили в тылу у японцев для диверсии. И взвод, о котором я говорю, потерял связь с моим штабом. Командовал взводом мальчишка, он не умел воевать в джунглях. А в таких условиях всегда sauve qui peut[8]8
  спасайся кто может (фр.)


[Закрыть]. Как ни странно, у меня, помимо этого, не погибло ни одного солдата, а вот этот взвод исчез целиком, словно ветром сдуло. – Он отломил кусочек хлеба и положил в рот. – Пленные никогда не возвращались.

– Вы воевали у Уингейта?[9]9
  Уингейт (1903–1944) – английский генерал, воевал во время второй мировой войны в Бирме против японцев; знаток партизанской войны


[Закрыть] – спросил я.

– Тот же род войск, – ответил он с обычной для него уклончивостью.

– И долго вы пробыли в джунглях? – спросил казначей.

– Да, понимаете, я как-то быстро приноровился, – сказал Джонс. И скромно добавил: – В пустыне я бы, наверно, сплоховал. Обо мне, знаете ли, шла слава, будто я издалека чую воду, как туземец.

– Ну, такой дар мог бы пригодиться и в пустыне, – сказал я, и он кинул на меня через стол мрачный, укоризненный взгляд.

– Как это ужасно, – сказал мистер Смит, отодвигая тарелку с остатками котлеты – котлеты из орехов, специально для него приготовленной, – что столько мужества и знаний тратится на то, чтобы убивать своих ближних.

– Когда мой муж выставлял свою кандидатуру в президенты, он пользовался в нашем штате поддержкой людей, которые отказывались нести военную службу.

– Неужели никто из них не ел мяса? – спросил я, и на этот раз миссис Смит поглядела на меня с укоризной.

– Тут не над чем смеяться, – сказала она.

– Это законный вопрос, детка, – мягко попрекнул ее мистер Смит. – Но если вдуматься, мистер Браун, неудивительно, что вегетарианство и отказ от военной службы часто идут рядом. Вот вчера я вам рассказывал о кислотности и о том, как она влияет на наши страсти. Избавьтесь от кислотности, и, фигурально выражаясь, вашей совести станет просторнее. Ну, а у совести есть потребность расти… В один прекрасный день вы не захотите, чтобы из-за вашей прихоти убивали ни в чем не повинных животных, а потом – может быть, неожиданно для самого себя – вы с ужасом откажетесь убивать себе подобных. А за этим уже возникает расовый вопрос и проблема Кубы… Скажу, что меня поддерживали и многие теософские организации.

– И Лига бескровного спорта, – подсказала миссис Смит. – Конечно, не вся организация. Но многие ее члены голосовали за мистера Смита.

– С таким количеством сторонников… – начал я. – Удивляюсь…

– В наш век прогрессивные люди всегда будут в меньшинстве, – сказала миссис Смит. – Но мы по крайней мере выразили свой протест.

И тут, как и следовало ожидать, началась обычная томительная перепалка. Ее затеял фармацевт; он тоже оказался представителем определенных кругов, хотя и не столь возвышенных. В качестве бывшего бойца противовоздушной обороны он считал себя фронтовиком. К тому же он был обижен: ему не дали досказать о бомбежках.

– Не понимаю этих пацифистов, – заявил он. – Они ведь не против, чтобы их защищали простые смертные, вроде нас…

– А вы нас об этом не спрашиваете, – мягко поправил его мистер Смит.

– Трудно понять, кто принципиально отказывается от военной службы, а кто просто трусит.

– Трус не пойдет за свои убеждения в тюрьму, – сказал мистер Смит.

Неожиданно его поддержал Джонс:

– Многие пацифисты мужественно несли службу в Красном Кресте. И спасли не одного из нас от верной гибели.

– Там, куда вы едете, маловато пацифистов, – сказал судовой казначей.

Но фармацевт настаивал пронзительным от обиды голосом:

– А если кто-нибудь нападет на вашу жену, что вы тогда будете делать?

Кандидат в президенты поглядел через стол на тучного фармацевта с нездоровым, бледным лицом и обратился к нему внушительно и серьезно, будто тот прервал его речь на политическом диспуте:

– Я никогда не утверждал, сэр, что с удалением избытка кислотности мы полностью избавляемся от всяких страстей. Если бы напали на миссис Смит, а у меня было бы в руках оружие, не поручусь, что я не пустил бы его в ход. Мы еще не доросли до того, чтобы следовать своим собственным принципам.

– Браво, мистер Смит! – воскликнул Джонс.

– Но я буду очень сожалеть, если поддамся своему порыву. Глубоко сожалеть.

В тот вечер, не помню зачем, я зашел перед ужином в каюту судового казначея. Он сидел за письменным столом и надувал презерватив, пока тот не стал величиной с полицейскую дубинку. Завязав конец ленточкой, он вынул его изо рта. Стол был завален громадными раздутыми фаллосами и напоминал свиную бойню.

– Завтра на судне концерт, – объяснил он, – а у нас нет воздушных шаров. Мистер Джонс посоветовал, чтобы мы пустили в ход вот эти штуки. – Я увидел, что на некоторых презервативах цветными чернилами намалеваны смешные рожи. – У нас на борту только одна дама, и я не думаю, чтобы она догадалась, из чего они…

– Вы забываете, что она – женщина прогрессивная.

– Тогда она не рассердится. Эти штуки – символ прогресса.

– Хоть мы сами и страдаем от избытка кислотности, нам не следует передавать ее по наследству нашим детям.

Он захихикал и принялся разрисовывать цветным карандашом одну из чудовищных рож. Под его пальцами надутая пленка жалобно пищала.

– Как вы думаете, в котором часу мы придем в среду?

– Капитан рассчитывает причалить под вечер.

– Надеюсь, мы сойдем на берег до того, как выключат свет. Его, наверно, еще выключают?

– Да, вы сами увидите, там лучше не стало. Наоборот, еще хуже. Теперь нельзя выехать из города без разрешения полиции. На всех дорогах из Порт-о-Пренса заставы. Боюсь, что вам не добраться до вашей гостиницы без обыска. Мы предупредили команду, что если они пойдут в город, то только на свой страх и риск. Конечно, они все равно пойдут. У матушки Катрин всегда открыто.

– А что слышно новенького о Бароне? – Так для разнообразия иногда называли президента вместо Папы-Дока: мы оказывали честь этой нелепой, убогой особе, наградив его титулом Барона Субботы – героя негритянских поверий, который бродит по кладбищам во фраке и цилиндре, дымя большой сигарой.

– Говорят, его не видно уже месяца три. Даже не подходит к дворцовым окнам поглазеть на оркестр. Кто знает, может, он давно умер. Если, конечно, он может умереть своей смертью, а не от серебряной пули. В прошлое и позапрошлое плавание нам пришлось отменить остановку в Кап-Аитьене. В городе военное положение. Он слишком близко к доминиканской границе, и нас туда не пускают. – Он набрал воздуху и стал надувать следующий презерватив. Кончик вздулся, как опухоль на черепе, и каюту наполнил больничный запах резины. – А что вас заставляет туда возвращаться?

– Не так-то просто бросить гостиницу, которая тебе принадлежит.

– Но вы ее бросили.

Я не собирался посвящать казначея в свои дела. Побуждения мои были слишком интимными и слишком серьезными, если можно назвать серьезной запутанную комедию нашей личной жизни. Он надул еще один capote anglaise[10]10
  презерватив (фр.)


[Закрыть], и я подумал: «Ей-богу, есть, наверно, какая-то сила, которая придает всему, что с нами происходит, унизительный характер». В детстве я верил в христианского бога. Жизнь под его сенью была делом нешуточным: я видел его карающую длань в каждой трагедии. Я видел его сквозь lacrimae rerum[11]11
  мировая скорбь (лат.)


[Закрыть], и она так же искажала его очертания, как шотландские туманы превращают карликов в великанов. А теперь, когда жизнь подходила к концу, верить в него – да и то не всегда – мне позволяло только чувство юмора. Жизнь – это комедия, а вовсе не трагедия, к которой меня готовили, и мне казалось, что всех нас на этом судне с греческим названием (почему голландская компания дает своим судам греческие имена?) гонит к смешной развязке какой-то властный шутник. Как часто я слышал в толпе, выходящей из театра на Бродвее или Шэфтсбери-авеню: «Ну и смеялся же я… До слез!»

– Что вы думаете о мистере Джонсе? – спросил судовой казначей.

– О майоре Джонсе? Ну, эту заботу я предоставляю вам и капитану.

Было ясно, что с ним тоже советовались. Быть может, моя фамилия Браун заставляла меня острее воспринимать комедию, которая разыгрывалась вокруг Джонса.

Я взял огромную сосиску из рыбьего пузыря и спросил:

– А вы когда-нибудь пользуетесь этими штуками по прямому назначению?

Казначей вздохнул:

– Увы, нет. Я уже не в тех годах… Чуть что, в у меня начинается crise de foie.[12]12
  приступ печени (фр.)


[Закрыть] Стоит мне поволноваться.

Казначей сделал интимное признание и в ответ ожидал от меня того же, а может быть, капитану требовалось собрать сведения и о моей персоне и казначей решил, что ему представился случай их получить.

Он спросил:

– Как такой человек, как вы, мог вообще поселиться в Порт-о-Пренсе? Каким образом вы стали hotelier? Вы совсем не похожи на hotelier. Вы похожи на… на… – но тут у него не хватило воображения.

Я засмеялся. В вопросе его не было ничего нескромного, но ответ на него я предпочитал держать про себя.

На другой день капитан оказал нам честь с нами отужинать, его примеру последовал и главный механик. Мне кажется, между капитаном и главным механиком всегда существует соперничество – ведь они несут одинаковую ответственность за судно. И пока капитан столовался отдельно, главный механик тоже нас избегал. А сегодня они оба, как равные, сидели под сомнительными воздушными шарами – один во главе стола, другой в противоположном его конце. В знак прощания подали лишнее блюдо, и все пассажиры, за исключением Смитов, пили шампанское.

Казначей вел себя в присутствии начальства необычайно сдержанно (по-моему, ему очень хотелось уйти в темноту на мостик к первому помощнику и подышать на свободе свежим морским воздухом), а капитан и главный механик тоже были слегка подавлены торжественностью обстановки и словно священнодействовали. Миссис Смит сидела по правую руку от капитана, я – по левую, но присутствие Джонса мешало нам свободно разговаривать. Меню тоже не помогало веселью – по случаю торжества голландцы дали волю своему пристрастию к жирным мясным блюдам, и тарелка миссис Смит то и дело попрекала нас своей пустотой. Впрочем, Смиты навезли с собой из Соединенных Штатов множество каких-то бутылок и банок, которые всегда обозначали их места за столом, как буйки на реке. Очевидно, они считали, что поступаются своими принципами, когда пьют такую подозрительную смесь, как кока-кола, и сегодня, попросив горячей воды, готовили свои собственные напитки.

– Я слышал, что после ужина нас ждет какое-то представление, – уныло сказал капитан.

– Нас тут немного, – пояснил казначей, – но мы с майором Джонсом решили, что надо как-то отметить прощальный вечер. Конечно, наш кухонный оркестр что-нибудь сыграет, и мистер Бэкстер обещал нам кое-что изобразить…

Мы с миссис Смит обменялись недоуменным взглядом. Какой еще мистер Бэкстер? Неужели у нас на пароходе кто-то едет зайцем?

– Я попросил мистера Фернандеса поддержать нас, и он охотно согласился, – с жаром продолжал казначей. – А на прощание мы споем «Олд Лэнг Сайн»[13]13
  шотландская песня на слова Р.Бернса (в переводе С.Маршака «Застольная» – «Забыть ли прежнюю любовь в дружбу прежних дней»)


[Закрыть] в честь наших пассажиров англосаксонского происхождения.

Нас во второй раз обнесли жареной уткой, и Смиты, чтобы составить нам компанию, положили себе на тарелки что-то из своих баночек и скляночек.

– Простите, миссис Смит, – не выдержал капитан, – что вы пьете?

– Бармин с горячей водой, – сообщила ему миссис Смит. – Муж предпочитает по вечерам истрол. А иногда – векон! Ему кажется, что бармин действует на него возбуждающе.

Капитан кинул испуганный взгляд на тарелку миссис Смит и отрезал себе кусок утки. Я спросил:

– А что вы едите, миссис Смит? – Мне хотелось, чтобы капитан почувствовал комизм положения.

– Ну уж вам ли это не знать, мистер Браун! Вы же видели, я ем это каждый вечер, в одно и то же время. Питательную кашицу из бересты, – пояснила она капитану.

Он положил нож и вилку, отодвинул от себя тарелку да так и остался сидеть, понурив голову. Сначала я подумал, что он произносит благодарственную молитву, но, по-видимому, он просто боролся с тошнотой.

– Я закушу орехолином, – сказала миссис Смит, – если у вас не найдется кефира.

Капитан хрипло откашлялся, отвел от нее глаза и оглядел стол; он содрогнулся, увидев мистера Смита, который ковырял вилкой сухие коричневые зерна, и перевел суровый взгляд на безобидного мистера Фернандеса, словно тот был за все это в ответе. Потом он объявил официальным тоном:

– Завтра во второй половине дня мы прибываем, надеюсь, к четырем часам мы уже будем на месте. Советую побыстрее пройти таможенный досмотр, в городе обычно выключают свет около половины седьмого.

– Почему? – спросила миссис Смит. – Наверно, это всем неудобно.

– Из соображений экономии, – сказал капитан и добавил: – Сегодня по радио передавали не очень веселые новости. Сообщают, что повстанцы перешли границу Доминиканской Республики. Правительство утверждает, будто в Порт-о-Пренсе спокойно, но я советую тем из вас, кто там останется, поддерживать как можно более тесную связь со своими консульствами. Я получил приказ быстро ссадить пассажиров и сразу же плыть в Санто-Доминго. Задерживаться для приемки груза я не буду.

– Кажется, детка, нас там ждут беспорядки, – сказал мистер Смит со своего конца стола и проглотил еще ложку какого-то вещества, вероятно фромента – блюда, о котором он мне рассказывал за обедом.

– Нам не впервой, – с мрачным удовлетворением ответила миссис Смит.

Вошел матрос с каким-то сообщением для капитана; когда он открыл дверь, порыв ветра закачал в кают-компании презервативы; от трения друг о друга они издавали жалобный писк. Капитан сказал:

– Прошу меня извинить. Ничего не поделаешь, долг зовет. Желаю хорошо провести вечер.

Но я заподозрил, что эта сцена была заранее подготовлена: капитан – человек необщительный, и миссис Смит действовала ему на нервы. Вслед за ним, словно боясь оставить судно на попечение капитана, поднялся и старший механик.

Когда начальство удалилось, казначей, которого стесняло его присутствие, стал потчевать нас едой и питьем. (Даже Смиты – правда, после больших колебаний – «Я ведь совсем не лакомка», – заявила миссис Смит, – положили себе по второй порции орехолина.) Подали сладкий ликер, которым, как объяснил казначей, «угощало пароходное общество», и мысль о бесплатном ликере с новой силой пробудила у всех у нас – за исключением, конечно, Смитов – жажду, даже у фармацевта, хотя он и поглядывал на свою рюмку с тревогой, словно ее зеленый цвет был сигналом бедствия. Когда мы наконец перешли в салон, на каждом кресле лежала программа.

Казначей весело закричал:

– Выше голову! – и стал негромко похлопывать ладонями по своим пухлым коленкам. Вошел оркестр под управлением кока – тощего парня с румяными от жара плиты щеками, в поварском колпаке. Оркестранты несли кастрюли, сковородки, ложки и ножи; для того чтобы изображать скрежет, была мясорубка, а шеф-повар размахивал вместо дирижерской палочки вилкой для поджаривания гренков. Первый музыкальный номер назывался «Ноктюрн», за ним следовала «Chanson d'amour»[14]14
  песня любви (фр.)


[Закрыть], которую спел сам кок приятным и не очень верным голосом: «Automne, tendresse, feuilles mortes»[15]15
  осень, нежность, увядшие листья (фр.)


[Закрыть], – я уловил лишь несколько грустных слов, потому что остальные заглушали гулкие удары ложкой по кастрюле. Мистер и миссис Смит сидели на диване, держась за руки, колени ее были покрыты пледом; коммивояжер задумчиво наклонился вперед, глядя на тощего певца; может быть, в нем говорил профессиональный интерес, и он размышлял, какое из его лекарств могло тут помочь. Что касается мистера Фернандеса, он сидел отдельно от всех и время от времени что-то записывал в книжечку. Джонс торчал за спиной казначея, иногда к нему наклонялся и что-то шептал на ухо. Он сиял от удовольствия, будто все это он придумал, и, хлопая исполнителям, словно бы аплодировал самому себе. Поглядев на меня, он подмигнул, как бы говоря: «Погодите, то ли еще будет! Вы не знаете, какой я выдумщик! Потом пойдут номера почище!»

Я собирался, когда кончится песня, уйти к себе, но поведение Джонса пробудило во мне любопытство. Коммивояжер исчез, я вспомнил, что ему давно пора спать. Джонс подозвал дирижера оркестра на совещание; к ним подошел и главный ударник, держа под мышкой большую медную сковородку. Я взглянул на программу и прочел, что следующим номером должен быть драматический монолог в исполнении мистера Дж. Бэкстера.

– Очень интересное исполнение, – сказал мистер Смит. – Как ты находишь, детка?

– Во всяком случае, они нашли более достойное применение кастрюлькам, чем жарить в них эту несчастную утку, – сказала миссис Смит; видно, страсти в ней еще не улеглись, несмотря на строгую диету.

– Он хорошо пел, правда, мистер Фернандес?

– Да, – сказал мистер Фернандес и пососал кончик карандаша.

Вошел фармацевт в стальном шлеме – оказывается, он не лег спать, а переоделся в синие джинсы и сунул в рот свисток.

– Значит, это он – мистер Бэкстер, – с облегчением сказала миссис Смит. По-моему, она терпеть не могла таинственности; ей хотелось, чтобы на всех персонажах человеческой комедии были такие же четкие этикетки, как на снадобьях мистера Бэкстера или на бутылке бармина. Фармацевт, конечно, мог позаимствовать джинсы у любого матроса, но интересно, где он добыл стальной шлем?

Он дал свисток, требуя тишины, хотя разговаривала одна миссис Смит.

– Драматический монолог «Патруль гражданской обороны», – объявил он.

К его явному неудовольствию, один из оркестрантов изобразил сигнал воздушной тревоги.

– Браво! – воскликнул Джонс.

– Вы должны были меня предупредить, – сказал Бэкстер. – А теперь я сбился.

Его снова прервал рокот отдаленной стрельбы, исполненный на сковородке.

– А что это, по-вашему, должно означать? – сердито спросил мистер Бэкстер.