Текст книги "Избранные статьи"

Романы Айн Рэнд

В США одним из побочных следствий экономического кризиса – точнее, правительственных мер по борьбе с ним – стал резкий рост продаж книг Айн Рэнд, защитницы неограниченного капитализма как самого морального общественного устройства. Ее роман «Атлант расправляет плечи», вышедший в 1957-м, уже два года не покидает списки бестселлеров, при – том что Институт Айн Рэнд ежегодно распространяет 400 тысяч его бесплатных экземпляров. В 2011 году должна выйти его экранизация, в которой главную роль сыграет, сначала говорили, Анджелина Джоли (сама поклонница Рэнд), теперь говорят, что Шарлиз Терон. Но дело не столько в широте, сколько в глубине влияния Рэнд – один за другим бизнесмены и финансисты признаются, что ее книги когда-то открыли им глаза.

Настоящее имя Айн Рэнд – Алиса Розенбаум. Она родилась в Петербурге в 1905 году в семье преуспевающего фармацевта; после революции Алиса училась в университете, откуда была «вычищена за буржуазное происхождение», и в Государственном техникуме киноискусства – и ходила в кино на голливудские фильмы, в которых сильнее, чем любой актер, ее восхищал силуэт Манхэттена – «разум и мораль, воплощенные в стали и бетоне». В 1926-м она сумела уехать из СССР в Чикаго к родственникам, а оттуда – в Голливуд. Здесь она становится Айн Рэнд – имя было придумано по образцу псевдонимов ее любимых кинозвезд. Явившись в Голливуд, она начала статисткой (и сразу же, в первом своем фильме «Царь царей», убедила режиссера перевести ее из группы нищих в группу аристократов), но быстро стала сценаристкой. О своем советском опыте она написала роман «Мы, живые» (1936), в котором девушка Кира любит рокового лишенца и ради него спит с роковым же чекистом, мечтает бежать из «проклятой страны» и гибнет, застреленная советским пограничником. В книге слышен голос поклонницы Ницше и Зинаиды Гиппиус: Рэнд упрекала советскую власть не за то, что та кровавая, а за то, что серая, не за то, что та убивает, а за то, что «запрещает живым жить». (Книга тривиальная и слабая, но мало где еще так наглядно описана изнурительная, безысходная жизнь лишенцев в 1920-е годы.)

В США роман не имел успеха, но был экранизирован в 1942-м в муссолиниевской Италии. Не имела успеха и ее вторая книга – повесть «Гимн», антиутопия в духе замятинских «Мы», изображавшая коллективистский ад, в котором люди не знают слова «я» и каждый говорит о себе «мы», пока главный герой заново не открывает «великое слово EGO». Мир чужого – советского или вымышленного – коллективизма американцам оказался неинтересен.

Успех пришел к Рэнд, когда она написала роман «Источник» (1943) о том, что и современная Америка все ближе к коллективистскому аду: героические творцы страдают, а паразитирующие на них слабаки торжествуют. Из своего советского опыта Рэнд вынесла не только ненависть ко всем формам коллективизма, но и советскую по сути веру в то, что общество делится на производительный класс и паразитов. Рэнд просто поменяла ярлыки местами и назвала двигателем мира не рабочих, а творцов-предпринимателей, а паразитами – всех остальных. Главный герой романа, архитектор Говард Рорк, бескомпромиссно защищает свои идеи от всех паразитов – заказчиков, чиновников, газетчиков; когда его проект искажают при строительстве, он взрывает здание. Если в первых двух романах Рэнд пыталась написать книгу «как положено», то в «Источнике» она смело отбросила литературные правила и сочинила что-то вроде смеси комикса и памфлета – сама она эту смесь называла «новаторская мысль в новаторской форме». Критика у книги была уничижительная, но читатели ее раскупили в поразивших издателей количествах.

Многие читатели почувствовали, что за романом стоит какая-то цельная – и крайне необходимая им – философия, и умоляли Рэнд ее изложить. Вокруг Рэнд образовался кружок поклонников, строгостью порядков напоминавший секту. Этому кружку Рэнд и зачитывала черновики романа «Атлант расправляет плечи», в котором изложила в «новаторской форме» свое «новаторское учение» – «объективизм», по формулировке самой Рэнд сводящееся к тому, что «человек – это героическое существо, нравственно оправданной целью жизни которого является собственное счастье, самой благородной деятельностью – созидательный труд, а бесспорным абсолютом – разум». Этическим выводом из этого учения оказывается клятва, которую приносят положительные герои романа: «Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить для кого-то другого и не попрошу кого-то другого жить для меня». Следуя этому принципу, доведенные до отчаяния притязаниями паразитов творцы, то есть предприниматели и изобретатели, объявляют забастовку – и без них Америка погружается в хаос. В финале главные герои, гений Джон Голт и красавица-бизнесмен Дагни Таггерт, стоят на горе и видят «лежащий в руинах континент: дома без крыш, ржавеющие трактора, темные улицы, заброшенные рельсы. – „Путь расчищен, – сказал Голт. – Мы возвращаемся в мир“. Он поднял руку и начертал в пространстве над разоренной землей символ доллара».

Неудивительно, что большинство рецензентов написали, что роман «глупый», «построен на ненависти» и что с каждой его страницы слышен приказ «Паразиты, марш в газовую камеру!». Но Рэнд не просто имела дерзость объявить неограниченный капитализм воплощенным идеалом разума и свободы, но – и это главная причина ее воздействия на юные американские умы – она сумела представить и доллар, и торговца, и капитализм как нечто гонимое, страдающее и поруганное. Она не побоялась и саму себя превратить в живой символ своей веры – когда «Атлант» сделал ее известной, она появлялась на людях в черной пелерине с вышитым знаком доллара. Венок в форме знака доллара был выставлен и в похоронном зале рядом с ее гробом в 1982 году.

декабрь 2009

«Фауст» Александра Сокурова

Показ фильма Александра Сокурова «Фауст» – не первое явление Фауста в Венеции. В одном из свидетельств о жизни настоящего доктора Фауста говорится, что, «приехав в Венецию и желая поразить людей невиданным зрелищем, он объявил, что взлетит в небо; стараниями дьявола он поднялся в воздух, но столь стремительно низвергся на землю, что едва не испустил дух, однако остался жив». Сокуровский «Фауст», наоборот, людей поразил, взлетел – и не низвергся, а выиграл, как все знают, «Золотого льва».

В отличие от своих соседей по категории «главные образы Нового времени» – Гамлета, Дон Кихота, Дон Жуана – Фауст неизменно актуален как символ и совершенно неинтересен как персонаж. Его символическая актуальность понятна: он воплощает идею беспредельной экспансии, беспредельного поиска власти, знаний, переживаний, наслаждений, то есть ту самую идею, которой западная цивилизация Нового времени отличается от всех остальных, – и западного человека называли «фаустовским» даже до Шпенглера.

Но интересен как персонаж Фауст был лишь до тех пор, пока за эту беспредельность стремлений он был готов заплатить, пока знал, что ради нее он должен отказаться от души, то есть от своей самой драгоценной, нетленной части – а такой отказ и называется договором с дьяволом, а жизнь после такого отказа и называется адом. Первоначальный Фауст, как он описан в «Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике», это знал – и все равно хотел «постигнуть все глубины неба и земли». Поэтому в нем было что-то подлинно трагическое – и о той фразе, которую он произнес, прощаясь перед смертью с друзьями, действительно можно сказать, что она «посильнее Фауста Гете»: «Прошу вас ложиться в постель и желаю вам доброй ночи, мне же предстоит ночь недобрая, тяжелая и ужасная».

Знал о неотвратимой расплате и Фауст шекспировского современника Кристофера Марло, просивший мгновенье остановиться не потому, что оно прекрасно, а потому, что следующее будет ужасно:

 
Один лишь час тебе осталось жизни.
Он истечет – и будешь ввергнут в ад!
О, станьте же недвижны, звезды неба,
Чтоб навсегда остановилось время.
Чтоб никогда не наступала полночь!
 

Знал об этой расплате даже Фауст кукольных комедий, в которых после того, как «на изумление всем» бывало показано следующее: 1. Плутон летает верхом на драконе по воздуху. 2. Колдовство Фауста и заклинание духов. 3. Банкет у доктора Фауста, причем вся выставленная снедь превращается в разные курьезные штуки. 4. Из паштета появляются и летают по воздуху люди, собаки, кошки и другие животные. 5. Прилетает огнедышащий ворон и предрекает Фаусту смерть. 6. Наконец Фауста уносят духи – перед зрителями открывался «вид ада с превосходным фейерверком».

Но в главной книге о «Фаусте», то есть в книге Гете, вместо трагической идеи расплаты появилась идея совершенно другого жанра – «существования полнота» все спишет. Желай сильнее, стремись дальше, выше и глубже – и твой договор с дьяволом потеряет силу. Избавленный от необходимости выбирать и платить, герой сразу словно лишился лица и вообще четких очертаний – что на фоне прежних Фаустов, что на фоне других гетевских персонажей: Мефистофеля, Вагнера и Гретхен, – которые все от чего-то отказались и чем-то платят.

Фауст превратился в безликое вместилище беспредельных и бесплатных желаний, словно адресат современной рекламы, и потому совершенно естественно, что строчки из гетевского «Фауста» – от «Брось же угол свой, / Выйди в мир, где жизнь сверкает!» до «Мгновенье! О как прекрасно ты, повремени!» – так похожи на рекламные слоганы, на какое-нибудь «Не дай себе засохнуть!». Это, собственно, и есть настоящий жанр гетевской книги – не трагедия, не комедия, а реклама – реклама полноты существования как таковой. Но реклама быстро стареет – и текст, от которого когда-то, как писал Тургенев, «закипали желания», со временем превратился в «какой-то холод, муть», как говорит Гретхен о фаустовских поцелуях.

Идея, что для плодотворной деятельности договор с дьяволом необходим, но если поставить дело на широкую ногу, то платить по этому договору, скорее всего, не придется, – эта идея оказалась очень полезной для реальных политиков, бизнесменов, ученых и прочих носителей «фаустовской» души, строителей современного мира, и для современного человека вообще, но литературному герою от нее вышел вред: пусть культурное бессмертие ему и досталось, но в уныло-бесформенном виде.

октябрь 2011

«Бог как иллюзия» Ричарда Докинза

Английский биолог-эволюционист Ричард Докинз, автор знаменитой книги «Эгоистичный ген», в последние годы развернул настоящую антирелигиозную кампанию. Он выступает с лекциями по всему миру, участвует в теледебатах, а буквально на днях вложил решающую сумму в атеистическую рекламу на лондонских автобусах – они будут разъезжать с надписью «Возможно, Бога нет. Перестань беспокоиться и наслаждайся жизнью».

Главный ход Докинза в этой кампании – книга «Бог как иллюзия», вышедшая в 2006 году и с тех пор не покидающая списки бестселлеров. Только что она вышла по-русски в издательстве «Колибри». Книга прекрасно переведена и издана (единственный упрек – звездочки примечаний в тексте практически невидимы).

Книга состоит из десяти глав, из десяти ударов по религии.

В первой и десятой главах Докинз доказывает, что «осознание гармонии природы» способно решить ту задачу «духовного облагораживания людей, которую исторически – но так неудачно – узурпировала религия».

Во второй главе Докинз заявляет, что существование Бога – это научная гипотеза и подлежит научной проверке.

В третьей главе разбивает философские и богословские доказательства существования Бога.

В четвертой главе доказывает, что Бога нет.

В пятой главе объясняет причины возникновения и распространения религии.

В шестой и седьмой главах объясняет, почему мораль не нуждается в религии.

В восьмой главе разъясняет, насколько пагубно религия влияет на общество.

В девятой главе разъясняет, насколько пагубно религия влияет на детскую психику.

У Докинза два основных способа рассуждения – вопросы антропологии и истории, богословия и политики он решает с помощью либо дарвинизма, либо здравого смысла.

Вот Докинз-дарвинист объясняет происхождение религии: доверие старшим полезно для «дарвиновского выживания», но отличить разумные советы от неразумных ребенок не может и поэтому выучивает «мудрость вперемешку с глупостью» – «ребенок не в состоянии понять, что „не купайся в кишащей крокодилами Лимпопо“ – это разумное предостережение, а „в полнолуние нужно принести в жертву козу, иначе будет засуха“ – в лучшем случае трата времени и коз». А эти усвоенные в детстве нелепые идеи и составляют религиозную традицию – «неважно, какой чепухой заразится детское сознание; но, раз заразившись, ребенок вырастет и заразит этой чепухой следующее поколение». Вот так работают методы эволюционной биологии применительно к антропологии.

А вот Докинз – носитель здравого смысла – рассуждает о жертвоприношении Авраама: Авраам «уже занес над сыном жертвенный нож, когда ангел, театрально появившись в последний момент, сообщил ему о перемене плана: бог, оказывается, просто шутил, „проверяя“ Авраама и крепость его веры. Современному поборнику нравственности остается только гадать, сумеет ли ребенок когда-нибудь оправиться от такой психологической травмы». Мы понимаем, что Докинз видит в Библии то же самое, что и его главные враги – американские христиане-фундаменталисты, – то есть набор претендующих на фактическую достоверность рассказов и непосредственных нравственных образцов. Просто фундаменталисты (о глупости и жестокости которых в книге рассказано много смешного и страшного) из этого понимания Библии выводят, что Земля возникла шесть тысяч лет назад и что гомосексуалистов надо убивать, а Докинз делает вывод, что Библия – книга лживая и аморальная.

В самом начале книги Докинз предлагает читателю «вместе с Джоном Ленноном» представить мир без религии – и рисует этот воображаемый прекрасный мир так: «не было террористов-самоубийц, взрывов 11 сентября в Нью-Йорке, взрывов 7 июля в Лондоне, Крестовых походов, охоты на ведьм» и т. п. И действительно: без религии всего бы этого не было – просто потому, что без нее не было бы ни человеческих обществ вообще, ни того самого современного общества, с его наукой и гуманностью, плодами христианской цивилизации, к которому принадлежат и сам Докинз, и его читатели.

Но Докинз считает, что наука и гуманность ничем религии не обязаны – без нее возникли и дальше без нее обойдутся. Вообще, его представления об истории, социуме, человеке отличаются тем особым благодушием, которое дается, видимо, только веками чаепитий на веками подстригаемых лужайках. А может быть, это благодушие не специфически английское, а общелиберальное. Если правые видят, насколько хрупко любое общество, и ценят те стороны религии, которые охраняют общественное устройство; если левые видят, насколько это общественное устройство бесчеловечно, и ценят те стороны религии, которые вносят человечность в бесчеловечный мир, – то либерал не замечает ни хрупкости миропорядка, видной сверху, ни его бесчеловечности, видной снизу, а видит только отдельные проявления человеческой глупости и жестокости и потому искренне считает всякую религию вредным и смешным суеверием.

ноябрь 2008

Славой Жижек

О том, настоящий ли Славой Жижек философ, пусть судят философы; о том, настоящий ли он левый, пусть судят другие левые (особенно сильно его не любят салонные левые, их инвективы против Жижека читать всегда интересно – они написаны с искренней ненавистью к конкуренту). Но Жижек настоящая звезда, то есть принадлежит всем, а не только специалистам и активистам. Не сразу понятно, что эти «все» в нем нашли. За Жижеком вроде бы не числится фирменных идей или фраз – никаких «ризом», «различаний» или «войны в Заливе не было». Но его сила не в придумывании и разработке собственных концептов, а в столкновении и соединении чужих – из самых разных сфер: философия, психоанализ, политика, кино, поп-музыка и т. д. Идеи Лакана и Гегеля, ситуации из фильмов Хичкока и антисоветского анекдота он виртуозно и парадоксально соединяет в едином рассуждении. Но в последние годы больше всего способствовало его звездности то, что в свои рассуждения он ввел Ленина, а вместе с ним – колоссальную символическую энергию большой крови. Жижек не клянется в верности Октябрьской революции и красному террору (вообще его большое достоинство в том, что он говорит с той возбужденной веселостью, какая овладевает людьми, находящимися в гуще событий, а не с той тупой напыщенностью, с какой вещают хранители священного революционного огня). Он пытается найти «правильную позицию» по отношению к революционному насилию – и, конечно, эту позицию находит. Что это за позиция – обычный читатель забывает сразу, но сохраняет чувство, что правильная позиция в принципе есть. И во всех парадоксах и апориях Жижека правильность всегда сначала кажется недостижимой – и в итоге всегда оказывается возможной. Правильность есть, и она доступна – в этом и состоит главная идея Жижека. В любой идеологической ситуации можно отыскать правильную позицию и эту позицию занять. Поэтому другое его любимое слово – «подлинность». Как должен к этому относиться подлинный феминист? подлинный гуманист? подлинный революционер? – такие вопросы Жижек ставит на каждой странице и, конечно же, на эти вопросы отвечает. Ответ опять-таки мгновенно забывается, но чувство, что даже в современном мире мнимостей и подделок подлинность (не подлинность вещи, а подлинность твоей собственной позиции) всегда где-то рядом, – это приятное чувство остается. Свои рассуждения Жижек для того и разыгрывает как драматические сценки, чтобы завести читателя туда, где кажется – ну нет отсюда, из этих апорий красного террора или современного консюмеризма, никакого выхода, завести в тупик – и вдруг: «и здесь нам на помощь приходит Лакан». В этом и состоит спасительная весть Жижека: правильная позиция возможна всегда и по отношению к чему угодно. «Сегодня, как никогда, важно занять правильную позицию по отношению к апокалипсису» – эта фраза звучит комически, но Жижек не боится быть смешным. Эта способность Жижека всегда – в любом моральном и идейном тупике и в любой катастрофе – создавать впечатление, что правильная позиция возможна, не может не напомнить неизменную правильность вечно изменчивой генеральной линии партии. Быть во власти такой линии – разрушительно для души, подробно изучать ее – разрушительно для мозгов, но чувствовать щекотку этой парадоксальной правильности – приятно.

август 2012

«Жизнь науки» Сергея Капицы

Награждать школьников принято книгами, которые составляют фундамент того мира, в котором они живут. Поэтому младшим школьникам надо давать в награду за успехи «Мифы Древней Греции» Куна, средним – однотомник Пушкина, а старшим – ту книгу, которая только что вышла вторым изданием, книгу известного ученого и популяризатора науки, неизменного ведущего программы «Очевидное – невероятное» Сергея Петровича Капицы «Жизнь науки». В ней собраны более ста предисловий к научным трудам по естествознанию, «ставшим поворотными в истории науки», – от «Вращения небесных сфер» Коперника и «Строения человеческого тела» Везалия до «Элементарных частиц» Ферми и «Условных рефлексов» Павлова.

Каждому предисловию предпослана краткая биография и портрет. «Я старался найти портреты великих ученых в молодости, ведь именно в этом возрасте они делали свои открытия, хотя сами сочинения могли быть написаны позже. Все привыкли видеть на портретах маститых старцев, „классиков науки“. Никто не узнает, например, Планка: все видели его портрет на монетах в Германии – лысый череп, – а тут молодой человек, тот самый, который в 25 лет открыл основы квантовой теории».

По точным словам самого С. П. Капицы, это «автобиография науки». Здесь говорят не популяризаторы науки, а те, кто сам создавал – фрагмент за фрагментом – научный образ мира, то есть тот образ, в который верим мы все, к каким бы еще конфессиям мы ни принадлежали. Написанные в течение пяти веко в, эти предисловия поражают единством своего языка. Как пишет Капица, «сами предисловия между собой очень перекликаются и по форме, и по содержанию. Это похоже на сочинение „Как я провел лето“, которое дети пишут после каникул. Мне казалось, что великие ученые – Коперник и Ньютон, Везалий и Дарвин, Менделеев и Планк – так же, как школьники, вернувшиеся с каникул, ограниченные небольшим объемом и определенной задачей, писали эссе о собственном сочинении. Дело сделано, труд написан и готов к печати, и остается кратко изложить его суть и задачу. Это удивительное сходство предисловий, написанных великими учеными прошлого, меня поразило, и в какой-то момент мне стало понятно, что, собранные вместе, они могут раскрыть путь науки от эпохи Возрождения до наших дней».

Впервые эта книга вышла в 1973 году, но нынешнее издание можно считать новой книгой – не потому, что туда внесены сколько-нибудь серьезные изменения, а потому, что оно обращено к совершенно новому, катастрофически переменившемуся читателю. В 1973 году ценность и необходимость науки и для человечества, и для общества, и для отдельного человека казались совершенно очевидными, не требовали доказательств, а теперь снова нужно отвечать на вопросы: что такое наука? откуда она взялась? зачем она нужна? нужна ли она? почему люди становятся учеными? Ответы, данные в книге «Жизнь науки», ценны не только тем, что их дают великие ученые, а тем, что сами вопросы они воспринимали всерьез, а не как праздное любопытство профанов или дикарей.

Ответы будут даваться разные. Коперник пишет о стремлении к прекрасному: «Среди многочисленных и разнообразных занятий науками и искусствами, которые питают человеческие умы, я полагаю, в первую очередь нужно отдаваться и наивысшее старание посвящать тем, которые касаются наипрекраснейших и наиболее достойных для познавания предметов. Такими являются науки, которые изучают Божественные вращения мира, течения светил, их величины, расстояния, восход и заход, а также причины остальных небесных явлений и, наконец, объясняют всю форму Вселенной. А что может быть прекраснее небесного свода, содержащего все прекрасное!» А Павлов – о спасении человечества: «Только точная наука о самом человеке – а вернейший подход к ней со стороны всемогущего естествознания – выведет его из теперешнего мрака и очистит его от теперешнего позора в сфере межлюдских отношений». Но дело не в том, чтобы выбирать из этих ста ответов близкие, а в том, чтобы понимать, что каждый из них уже вошел в нашу собственную картину мира, что вот из этих ста предисловий и книг, к которым они написаны, она в общем-то и состоит.

март 2008