Текст книги "Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1"

К счастью, старческие трусливые вопли и фарисейские причитания брюзжащих мнительных, одичалых крепостников, как и при крестьянской реформе, были заглушены гуманным направлением молодого поколения, господствовавшим в начале 60-х гг. в общественном мнении и частью в правительственных сферах. Сам министр внутренних дел П. А. Валуев, сменивший в апреле 1861 г. в качестве представителя консервативного начала либеральное министерство С. С. Ланского и Н. А. Милютина, выступил решительным сторонником отмены телесных наказаний. «Положение человека, совершившего преступление, – писал министр внутренних дел ст. – секр. Валуев, – есть положение ненормальное, только не в физическом, а в нравственном смысле, а потому и приведение такого человека в нормальное состояние, т. е. исправление преступника, должно быть не физическое, а нравственное. Здесь полезнее всего уметь заставить преступника почувствовать всю гнусность и вред преступления, вызвать в нем сожаление о потерянных чрез преступления преимуществах в жизни человека честного, а вместе и раскаяние в совершенном преступлении. Телесные же наказания скорее ожесточают, чем исправляют».

Но самыми убежденными и сильными противниками телесных наказаний выступили гуманные юристы: обер-прокурор московских департаментов сената Н. А. Буцковский и тогдашний московский губернский прокурор (впоследствии сенатор) Д. А. Ровинский (см. дальше). Последний рядом статистических данных и бытовых соображений, взятых прямо из судебной практики, доказывал безусловную необходимость отмены телесных наказаний и полную возможность при некоторых усовершенствованиях тюремных и следственных порядков немедленной замены их заключением в существующих тюрьмах[455]455
  Отзыв г. Ровинского. См. н. Свод. С. 83–90.


[Закрыть].

Н. А. Буцковский, в свою очередь, подробно разбирает все доводы защитников телесных наказаний для простого народа или усиления для него в случае отмены плетей и розог в видах равномерности срока ссылки. Этот человеколюбивый и просвещенный судебный деятель, так много поработавший как по составлению Судебных уставов, так и по применению их наделе[456]456
  См. главу VI моих «Основ судебной реформы» и ниже.


[Закрыть], со всею силою своего опыта и деятельного гуманизма выступил против провозглашенной его принципалом гр. Паниным теории о необходимости усиления наказания для лиц «податного состояния». Считая вполне справедливым, чтобы суд, по возможности, определял меру наказания, сообразуясь с индивидуальными особенностями подсудимого, Буцковский считал вопиющей несправедливостью определять наказания не по этим конкретным обстоятельствам данного дела, а по формальному признаку принадлежности к тому или другому привилегированному сословию[457]457
  Коснувшись этого вопроса, проф. Таганцев указывает на невозможность правильного решения «кого сечь»: «сечь по делу или по человеку глядя? Естественно казалось бы первое, но история телесных наказаний указывает иное. Везде, где практиковались телесные наказания, возникало различие по классам и сословиям. Везде появлялся класс избранных, которых не должна касаться рука палача, а телесные наказания предназначались для черни, т. е. для той грязной гущи народонаселения, которую в течение многих веков законодатель не считал способною к образованию, а лишь пригодною к такой дрессировке, какой подвергают лошадей и собак посредством хлыста (этими традициями, вероятно, объясняется недавняя справка о телесных наказаниях, наведенная Гражданином у такого «сведущего лица», как дрессировщик клоун г. Дуров). Едва ли нужно говорить, как справедливо указывает г. Таганцев, насколько не соответствует такое сословное неравенство понятию правосудия. Нужно ли серьезно опровергать, продолжает почтенный криминалист, что проевшийся, пропившийся потомок столбового дворянина, сбирающий по дворам подачки или занесенная, хотя бы и титулованная, в списки проституированных женщин, тем не менее сохраняют более развитое понятие о личном достоинстве, чем всякое лицо податного сословия?» См. Лекции. Т. II. С. 1437.
  А что сказать об изъятии от телесного наказания «толстосумов»? Стоит хищнику-кулаку из крестьян взять свидетельство купца второй гильдии, и он даже за преступление, совершенное до «облагорожения» своего путем уплаты денег за свидетельство, уже не может быть телесно наказан, как перешедший из касты мужиков-париев в касту «благородных». На эту возмутительную несообразность указывал А. М. Унковский еще в 1863 г. (Современник. № 5, 19), но до сих пор она существует.
  «Защита розги, как наказания, представлялась бы сама по себе малообоснованным предрассудком, если бы за ним не скрывалось отстаиванье принципа битья низших классов, выдвигать который самостоятельно не совсем удобно – приходится прикрываться восхвалением достоинств розги, как карательной меры». (Тимофеев, 128). Словом, розги – крестьянская привилегия, поистине privilegium odiosum! – и служат основанием для деления «русских людей на тех, кого бить можно и кого бить нельзя» (там же, 129).


[Закрыть].

Вопреки мнения г. Панина, полагавшего, что простолюдину «нечего терять» при лишении прав состояния и ссылке в Сибирь, а потому проектировавшему добавку наказаний, Буцковский заявлял, что и простолюдин теряет в ссылке семейственные и имущественные права, связь с родиной, с близкими и пр. Если же принимать во внимание различие общественного положения, то, по мнению Буцковского, следовало, по справедливости, взять масштаб, обратный рекомендуемому гр. Паниным. «Из двух лиц, совершивших одинаковые, не только по материальному вреду, но также и по свойству злого умысла, преступления, кто более виновен, – вопрошает Буцковский, – тот ли, кто посягнул на это преступление при полном свете разума, развитого образованием и укрепленного воспитанием, поправ в своем стремлении к злу все эти духовные силы, или тот, кто всю жизнь бродил впотьмах невежества и был столько же беден духовными силами, сколько богат силами физическими? Ответ на этот вопрос может дать, – говорит Буцковский, – ст. 144, п. 2 Улож., по которой наказание тем более увеличивается, чем выше состояние, звание и степень образованности преступника. Вот правило, – продолжает Буцковский, – пред которым нельзя не благоговеть, как пред святою истиною; но вместе с тем нельзя не пожалеть, что правило это при существовании несоответствующих ему других определений уголовного законодательства сделалось почти мертвою буквою, и что на самом деле необразованные простолюдины подвергались доселе более строгим наказаниям, чем лица высших сословий, получившие более или менее полное образование. Неужели эта непоследовательность в нашем уголовном законодательстве не только повторится, но и усугубится в настоящее время, когда есть возможность исправить ее в значительной мере»[458]458
  См. назв. Свод, 56–58. В других случаях, так например, при аресте во время предварительного следствия само законодательство допускало неравенство, делая послабление высшим сословиям (ст. 132–133 Улож. о нак.).


[Закрыть]?

Pium desiderium Буцковского исполнилось, и путь к новым несправедливостям, на которые толкал министр юстиции гр. Панин, был отвергнут Государственным советом, но истинно благочестивое пожелание гуманного юриста «о суде людей в меру данных им талантов» вполне осуществилось лишь с введением у нас суда присяжных, который, отвергнув излюбленную точку зрения ханжей-крепостников, взыскивает много с тех, кому много было дано, а не наоборот, как поступал старый суд.

Одновременно с вопросом об отмене жестоких телесных наказаний был поставлен на очередь и вопрос об отмене легких или розог как в судебном, так и в административном порядке. Говоря о последнем, великий князь Константин Николаевич писал: «Наши полицейские чиновники привыкли так легко смотреть на побои простого народа, а высшие местные власти смотрят по большей части с такою легкостью на эти злоупотребления, что каждый из них считает себя вправе употребить розги и побои, когда ему вздумается». Единственным средством для искоренения этого застарелого зла великий князь признавал предание суду виновных за своеручные расправы[459]459
  См. назв. Свод. С. 97–98. «Прежде нежели приступить к отмене телесных наказаний по суду, – писал в 1862 г. проф. Беляев, – наперед нужно вырвать с корнем самое важное зло русского общества – это розги, пощечины и иные подобные манипуляции, нередко раздаваемые без всякого суда, по усмотрению блюстителей благочиния. От полицейского самовластья всего более страдает простой русский человек. Пока не отнимется у полиции право наказывать без суда, до тех пор отмена наказаний по суду не принесет ожидаемой пользы, ибо простой народ прежде всего приходит в соприкосновение с властью административною и деморализуется более всего самоуправством полиции» (День. № 52). На языке охранителей из «Гражданина» такое самоуправство ныне именуется охранением престижа властной руки.


[Закрыть]. Шеф жандармов кн. В. А. Долгоруков и тот даже заплатил дань молодому либерализму и со своей стороны признавал возможным полную отмену розог на всех ступенях, высказав, что кратковременный арест производит несравненно более сильное впечатление, чем розги (н. Свод, 74).

Самые обстоятельные и энергичные возражения против назначения розог за маловажные проступки представил вышеупомянутый обер-прокурор Н. А. Буцковский[460]460
  В Своде мнений (с. 90) помещен отзыв одного помещика, который, предвосхищая взгляды современных «розголюбов», заявлял, что нужно сохранить розгу из уважения… к мировоззрению народа, который считает ее необходимою. Эксцентричный довод странного народолюбца предвосхищающего умоначертание современных торжествующих «гражданинов», не удостоился даже и обсуждения.


[Закрыть], полагая, что они не соответствуют ни одной из целей правосудия. Сущность его соображений сводится к следующему:

а) Во-первых, наказания эти, доведенные по духу нашего времени до незначительного числа ударов для людей, привыкших к грубому обращению и побоям с малолетства и обтерпевшихся в суровой жизни, не составляют страдания, равного причиненному злу, почему не могут служить ни достаточным возмездием за преступное деяние, ни средством для предупреждения его. б) Во-вторых, преступник, которому отсчитали известное число ударов и отпустили на все стороны без надзора и без взыскания убытков, может продолжать свой прежний образ жизни, наводя страх на потерпевшего. в) В-третьих, телесные наказания убивают в нем достоинство человека, всякое чувство чести[461]461
  «Если в обществе развито нравственное достоинство, – говорит известный французский юрист Росси, – то оно изгонит сеченого из своей среды, и это послужит ему препятствием для снискания пропитания своим трудом, сделает из врага общества навеки. Но подобная страна еще счастлива; хуже там, где только что высеченный принимается в прежнее общество, где наказанному стоит только отряхнуться, чтобы изгладить последние наказания; это свидетельствует о грубости народа, об его отсталости». См. у Таганцева. Лекции, 1458.


[Закрыть] и поддерживают в нем то неуважение к своей и чужой личности, которое так сильно внедрилось в наши нравы при господстве крепостного права. По справедливому замечанию Бентама, бич в руках блюстителей общественного порядка есть лучшее доказательство жалкого состояния народа. «Благодаря Бога и великого Государя нашего, теперь мы смело можем сказать, – замечает Буцковский, – что вступили на путь, на котором все более и более удаляемся от этой татарской расправы и неразлучного с нею униженного состояния народа. Конечно, великое благо уже то, что теперь удары бича не раздаются произвольно ни из рук помещиков, ни из рук полицейских служителей, но нравственное возрождение народа не может вполне осуществиться, доколе будут существовать хотя и не произвольные, а определяемые правильно организованною судебною властью, однако же все-таки несообразные с достоинством человеческой личности наказания. Неуважение к своей и чужой личности, да это целая бездна зла, неисчерпаемый источник самоунижений и правонарушений!..» Затем Буцковский, устанавливая непосредственную связь между этим недостатком и многими прискорбными явлениями общественной и семейной жизни (грубость, самодурство, торговые обманы и пр.), полагал, что в числе других факторов, имеющих целью поднятие народной нравственности, будет иметь серьезное значение и отмена уничижающих телесных наказаний.

Протестуя против взгляда, рекомендующего телесные наказания как наиболее дешевые и наименее отражающиеся на семье виновного, Буцковский проектировал организацию правильных общественных работ, которые могли бы дать средства для содержания осужденных и для вознаграждения потерпевших, и в смысле исправления гораздо были бы целесообразнее, нежели розги.

Обсудив поступившие мнения, комитет II отделения Е. И. В. канцелярии составил проект отмены телесных наказаний, несмотря на сильное противодействие реакционной партии, которая старалась эксплуатировать в свою пользу начавшееся в 1863 г. политическое брожение, приглашая после сделанного шага вперед сделать два назад. Но, с другой стороны, новым могучим и просвещенным защитником этой реформы явился только что назначенный на пост военного министра генерал-адъютант Д. А. Милютин.

При обсуждении дела в Государственном совете не только главным, но единственным[462]462
  См. Меморию соед. департ. зак. и гражд. от 21 мая 1864 г. № 47.


[Закрыть] защитником плети и торговой казни выступил все тот же бесподобный хранитель исторических традиций, «нескладный видом, идеями, деяниями», по выражению Валуева, свирепый министр юстиции граф В. Н. Панин. Читая в мемории Государственного совета суждение одного члена, этого Дон-Кихота «рационального дранья», не знаешь, право, чему больше дивиться – упрямству ли властного рутинера, охраняющего, как святыню, всякую букву действующего правила, узкости ли взгляда черствого бюрократа, всю жизнь проведшего среди занумерованных бумаг, или бессердечию тупого, жестокого деспота, никак не могшего сразу расстаться с плетьми. Чтобы сохранить драгоценный груз от шторма невесть откуда нахлынувших новых нигилистических, гуманных веяний, распространяемых «мальчишками», гр. Панин соглашался выбросить половину груза на жертву «завиральным идеям», лишь бы сохранить другую его половину: гр. Панин стал торговаться, находя возможным допустить не полную отмену плети, а лишь уменьшение числа ударов со ста на пятьдесят:

 
Immer langsam voran…
 

И то хорошо, сравнительно… с зверем Аракчеевым! Сравнительно с гр. Аракчеевым, гр. Панин делал еще одну уступку. «Преданный без лести» граф Аракчеев требовал экзекуции «сквозь тысячу двенадцать раз без медика», «преданный всею душою» граф Панин по доброте сердечной был против «истязаний».

 
Живя согласно с строгою моралью,
Он никому не делал в жизни зла…
 

Он соглашался на допущение медика с тем, чтобы торговая казнь приводилась в исполнение лишь по удостоверению врачей, что преступник не находится «в болезненном состоянии» (с. 2 Мемории). Разве это не прогресс в «людодерстве?» Но делая эту уступку духу времени и молодому поколению, гр. Панин тем смелее стал на защиту освященного веками позорного орудия мздовоздаяния, ссылаясь, между прочим, и на воззрения народа (вот до чего может довести желание отстоять во что бы то ни стало излюбленную теорию «братьев-криминалистов», – даже до подлого народу спустился брезгливый брамин гр. Панин!), сохранившего в сердце истины нашей веры и смотрящего на наказания, как на искупление греха и средство для успокоения совести.

Весьма любопытно возражение гр. Панина против мнения, полагавшего, что отмена плетей не грозит опасностью общественному порядку, так как с отменою кнута не только не увеличилось, но уменьшилось число преступлений на 20 %. Находя этот процент «незначительным», гр. Панин считал нежелательным ни общее смягчение наказаний наполовину, принятое Государственным советом (с. ю-п), ни в частности отмену телесного наказания[463]463
  Еще со времени Екатерининского Наказа (см. выше § 1) признавалось аксиомою, что всякое наказание есть зло и должно быть допускаемо лишь в пределах, безусловно требуемых общественною безопасностью. Всякий излишек, выходящий за пределы этой необходимости, – несправедливость. По теории же гр. Панина, наказание – благо само по себе. Им можно отчасти пожертвовать, если ожидается разве уж очень значительное (выше 20 %) уменьшение преступности. Если же уменьшение незначительное или даже вовсе оно не последовало, то уменьшение наказания несправедливо. По этой теории выходит, что если с отменою смертной казни число убийств не только не уменьшилось значительно, а хоть просто не увеличилось – отмена была несправедлива!.. Это уж какая-то стихийная кровожадность, свидетельствующая о переживании первоначальных диких инстинктов, когда у людей «клыки» играли более серьезную роль, чем теперь. Замечательно, что тот же гр. Панин (с.3) с сочувствием отзывается об отмене жестоких наказаний в минувшем столетии. Невольно вспомнишь указание на своеобразное устройство мыслительного аппарата гр. Панина, благодаря которому посылки у него нередко противоречили выводам (см. н. с. Семенова. Т. II, 672).


[Закрыть] для женщин и смягчение наказаний для престарелых и слабосильных преступников заменою тяжких наказаний менее тяжкими. Соглашаясь на такую замену (каторжной работы вместо рудников в заводах и вместо арестантских рот в рабочем доме), гр. Панин предлагал ради справедливости увеличить сроки работ (с. 7). Тут бессердечный кнутофил весь налицо, выступив во весь свой длинный рост («кто неба и ада досягал», по выражению Тургенева) и представ вполне in naturalibus! Хорошо смягчение… приводящее к усилению наказания! Даже бесстрастные страницы официальной Мемории отчасти отражают следы того единодушного негодования, которое должна была вызвать эта фальшивая гуманность. «Если, – отвечали графу Панину его коллеги, чуждые особой чувствительности, а тем паче всяких радикальных увлечений (кн. Гагарин, Кочубей, барон Корф, Литке, Норов, Гофман, Толстой, Муханов), – по слабости сложения или сил наказываемого, признается нужным тяжкие невозможные для него работы заменить менее тяжкими, то было бы несправедливо, уравновесив таким образом самую тягость работ с силами наказываемого, усугублять меру кары продолжением срока» (с. 7).

17 апреля 1863 г. в день рождения Царя-Освободителя был подписан знаменитый указ об отмене телесных наказаний, составляющий одну из самых светлых страниц в истории русского законодательства.

Главное содержание закона 17 апреля сводится к следующему: жесточайшие наказания – шпицрутены или прогнание сквозь строй для военного ведомства, кошки для морского и плети для лиц гражданского ведомства – отменяются вовсе; отменяется также наложение клейм и штемпельных знаков; лица женского пола, кроме ссыльных, вовсе изъемлются от телесного наказания, розги временно были сохранены. Таковы главные пункты этого гуманного законодательного акта, истинные мотивы коего, вследствие необъяснимого недоразумения, попали не в подлинный указ Правительствующему Сенату[464]464
  Нерешительность и опасения старых партий сказались даже и в заглавии указа: не об отмене телесных наказаний, а «о некоторых изменениях в существующей системе наказаний уголовных и исправительных» (Тимофеев, 122).


[Закрыть], а в приказы по военному и морскому ведомствам. В указе Правительствующему Сенату, написанном самым сухим, приказно-шаблонным языком и, к удивлению, почему-то вовсе не содержащем указаний на благородные мотивы, его вызвавшие, такая радикальная мера, как отмена жесточайших телесных наказаний, мотивируется желанием «еще точнее (sic) соразмерить кару оных (наказаний) с свойством и степенью преступления»– фраза, ничего не разъясняющая! – Гораздо больше имеет значения и смысла мотив, помещенный в приказах по военному и морскому ведомствам и мотивирующий указ 17 апреля желанием государя императора «явить новый пример отеческой заботливости о благосостоянии армии и возвысить нравственный дух нижних чинов».

Культурное значение указа 17 апреля было громадно как для нашего уголовного права, так и вообще для воспитания нравственной личности гражданина. Если в высших своих ступенях телесные наказания возмущали своею бесчеловечною жестокостью по отношению к истязуемому публично преступнику который, изнемогая, должен был идти сквозь строй или лежать на плахе с изодранною шпицрутенами и плетьми в клочья спиною на потеху и порчу толпы, то в низших своих ступенях оно донельзя принижало личность гражданина, который решительно ничем не был огражден от кулачной расправы и произвольного наказания розгами со стороны административных властей[465]465
  Петербургский и московский обер-полицеймейстеры возили с собою в карете плети, называемые подлипиками, и наказывали ими по своему усмотрению (Тимофеев, 192).


[Закрыть]. Отменяя жестокие наказания по суду, законодатель должен был озаботиться отменою «административной расправы», иначе реформа оставалась бумажною, если не в важнейшей своей, то в самой обыденной части. Так и поступил законодатель. «Во избежание своеручных расправ, практикуемых исполнительными властями», вышеупомянутый Комитет предлагал министру внутренних дел принять меры к внушению начальствующим полицейскою частью, что собственноручные побои будут подвергаться строгому преследованию и наказанию. В видах обеспечения более строгого преследования Комитет полагал, что «такие расправы следует передать на рассмотрение не начальства виновных, а общих судов». К сожалению, предложения Комитета в этой последней части не осуществились.

Можно ли в настоящее время считать отмену телесных наказаний вполне осуществившеюся? И да, и нет. Недаром на статистическом конгрессе, бывшем во Флоренции в 1881 г., из двух представителей России, пред изумленными иностранцами, один утверждал, что телесные наказания отменены в России, а другой – что они существуют. Пожалуй, оба были правы. Как факультативная мера розги еще фигурировали в Уложении 1866 г.[466]466
  Замечательно, что, оставив в 1866 г. розги в виде факультативной меры для общих судов, Государственный совет изгнал их еще в 1864 из мирового суда, исходя, во-первых, из того соображения, что для населения, привыкшего с детства к розгам, она лишена всякой репрессивной силы, а во-вторых, ввиду того, что телесное наказание «признано всеми в высшей степени позорным и не соответствующим современным потребностям нашего общества и положительно вредным, препятствуя смягчению нравов народа, которое служит еще более верною охраною общества, чем самая строгость уголовного преследования» (см. Т. LXIX. Дела о преобразов. суд. части в России. Журн. Госуд. совета 30 сентября 1864 г. С. 7). Кто бы поверил, что под этим гуманным журналом 1864 г. стоит подпись завзятого панегириста плети и розги гр. Панина?! Мало того, когда в 1865 г. возник вопрос об освобождении ссыльных женщин от телесного наказания, гр. Панин сделал удивительное сальто-мортале и поплыл по либеральному течению. «Мысль об освобождении от телесных наказаний всех решительно женщин, не исключая даже и ссыльных, от позорного телесного наказания, – писал гр. Панин во второй половине 60-х гг., – заслуживает полного сочувствия и уважения; в деле народного развития и образования, – продолжал он, – вопрос этот так важен, что к осуществлению предположения означенного необходимо принять самые решительные меры» (Суд. Газета 1892. № 50). Но наши быстротечные либеральные веяния не долговечны, и уже в 1866 г. тот же Госуд. совет, и в том числе и гр. Панин, оставили розгу при пересмотре в 1866 г. Улож. – Заметим кстати, что приведенные данные сильно колеблют ходячее мнение о гр. Панине, как о твердыне консерватизма. Вопреки мнению Ю. Ф. Самарина (см. письмо Ю. Ф. Самарина в н. с. Лероа-Болье, L’ homme etc., 56), гр. Панин также счел в 1864 г. нужным заплатить, согласно своей гибкой морали, дань модному тогда официальному либерализму. Г. Лероа-Болье отмечает любопытные факты в семье гр. Панина: сын его был арестован за участие в революционном движении 1861 г., а вдова его была сослана в 1880 г. в свое имение за участие в революционной пропаганде (ibidem, прим.).


[Закрыть] Но с новым изданием в 1866 г. Уложения – в котором впервые показаны отмененными ст. 78, 8о, 81 и 82 Улож., разрешавшие до 1885 г. судам, в случае явной невозможности подвергнуть заключению в рабочем и исправительном домах, тюрьме или под арестом, заменять эти наказания наказанием розгами от трех до ста ударов, – телесные наказания можно признать де-юре окончательно отмененными, так что в судебном порядке теперь нельзя присуждать к наказанию розгами.

Телесные наказания в виде розог остались в военном ведомстве в дисциплинарных батальонах для штрафованных[467]467
  Г. Бушуев пишет во Враче 1897 г. О телесных наказаниях в войсках и в частности останавливается на применении розог в дисциплинарных батальонах. По сообщению одного из врачей, долго служившего в дисциплинарном батальоне, «число заключенных за 18 лет колебалось от 100 до 400 в течение года; за последние 11/2 года от 250 до 300. За последние 4 года производилось ежегодно от 16 до 20 наказаний розгами. В то время как прежде довольно часто наказывали за курение и нахождение табаку и денег, за последние 4 года при более человечном начальнике, чем прежние два, наказывали почти исключительно за дерзость, брань, драки, притворные болезни и особенно за неповиновение. Проступки, дерзости и неповиновения имели место преимущественно по отношению к нижним чинам – унтер-офицерам и фельдфебелям, составляющим низший персонал учителей и надзирателей. И это по той простой причине, что среди заключенных встречается много людей, стоящих по образованию и воспитанию выше, чем их низшие начальники, и следовательно, с более развитым самолюбием». Личные наблюдения г. Бушуева, конечно, тоже говорят не в пользу этих наказаний. «Не далее, как этим летом, мне самому, – замечает он, – пришлось произвести судебно-медицинское вскрытие осужденного рядового, предпочевшего смерть через самоповешение дисциплинарному батальону с его розгами…» Нравственная обязанность военных врачей по мере сил бороться с этим наказанием в войсках. «К сожалению, не всегда спрашивают мнение врача. При наказаниях в дисциплинарном порядке, особенно при назначении небольшого количества ударов обыкновенно даже вовсе не спрашивают. Делается ли это под влиянием стыда перед врачом или обусловливается боязнью, как бы тот не наложил своего veto на сечение, не берусь решать. Вернее все-таки первое предположение. Число любителей “всыпать”, “закатить”, “влепить” столько-то горяченьких солдату редеет с каждым днем. Будем надеяться, – говорит г. Бушуев, – что и эти любители и “охотники до кулачной расправы” скоро вовсе переведутся в русской армии. Пока же будем широко пользоваться правом своего veto, где только возможно. А где нельзя, там будем следовать примеру великого врача-подвижника Гааза, будем просить и молить за провинившихся!»


[Закрыть], а также для сосланных в Сибирь в каторжные работы и на поселение. В случае побега или совершения нового важного преступления каторжные подвергаются наказанию плетьми и прикованию к тележке на время от одного года и до трех лет. Но замечательно, что плеть, которая каких-нибудь 30 лет тому назад была самым заурядным явлением в русской уголовной практике и даже вызывала дифирамбы с университетских кафедр, современному правосознанию кажется чем-то столь диким и ужасным, что, из боязни оскорбить общественную нравственность, приведение приговора о наказании плетьми, хотя бы и состоявшегося в пределах Европейской России, совершается обязательно в Азии, в Сибири и притом не публично (ст. 849 Устава о ссыльн. по прод. 1886 г.)[468]468
  В интересной лекции, прочитанной М. А. Стаховичем в г. Орле 17 декабря 1894 г., он передает историю мучительного «прута», налагавшегося на незакованных арестантов и отмененного вследствие заступничества доброго гения арестантов, великого гуманиста, доктора Ф. В. Гааза (отметим, кстати, людскую неблагодарность: одна из московских больниц, где был главным врачом благодетель бедных больных Гааз, при жизни его была наименована народом Газовской, и о ней говорили: у Гааза – нет отказа. После смерти «забыли» официально утвердить это наименование, и оно вышло из употребления). Неизвестно, каким путем пришло в Россию это изобретение испанской инквизиции. Оносостояло из железного стержня около 8-ми верш, длиною и около 10 фун. весом, один конец имел головку, другой ушко, в которое продевалась дужка замка. На руку арестанта повыше кисти надевали запястье, а сквозь б или 8 запястьев пропускали стержень, навешивали и запирали замок, ключ от которого следовал в запечатанном пакете, который раньше прибытия на этап никто не имел права вскрывать, что бы в пути ни случилось. Конвойный по своему усмотрению набирал пары: старые и молодые, великорослые и малорослые попадались иногда на один и тот же прут. Легко понять, каким мучительным истязаниям подвергались следовавшие таким образом арестанты. Заметьте, что то были не всегда преступники (каторжные шли в кандалах, что было гораздо легче), а попадались и возвращаемые на родину по просрочке паспортов или по воле помещиков, попадались дети, наконец. В таком виде перегонялось в России ежегодно до 10 тысяч человек! И ни один голос не поднялся против этой меры, в защиту страданья людского, покуда Гааз не предпринял своей борьбы. Она длилась с августа 1829 по февраль 1838 г. Нельзя не подивиться одинаково как твердому мужеству и убедительности Гааза, так и заносчивому упорству его главного противника, начальника корпуса внутренней стражи, генерала Капцевича. Добрым гением Гааза был светлейший князь Голицын, заступником Капцевича являлся военный министр. Гааз доказывал, что прут – прямое истязание, что благодаря ему запястье протирает руку до кости неперестающим трением, вызываемым всяким движением одной из прикрепленных к нему рук, что на всех прикованных руках образуются раны, опухоли, и кожа бывает содрана, что при нем нельзя надевать рукавиц, и арестанты отмораживают пальцы, а холод надручника причиняет страшные мучения; что, благодаря запертому ключу, если в дороге занеможет или устанет арестант, остальным приходится тащить его весь перегон до этапа на своих израненных руках, так как всех посадить на повозку невозможно; что ночью не могут иметь покоя потому, что движение одного чувствуется всеми, и когда одному надо выйти, должны вставать все; что обязательная близость, наконец, вредно отзывается на нравственность арестантов. Капцевич ссылался на отзывы, данные подчиненными ему начальниками этапов, уверявшими, что на прутья от арестантов жалоб не поступало. Он говорил, что начальство знало, что делает, устанавливая отличие между пересыльными, идущими на пруте, и каторжными, следовавшими в кандалах. Под конец Капцевич прямо нападал на Гааза, называя его «утрированным филантропом», «капризным чудаком», «сумасбродным фанатиком, вечно обманываемым арестантами», и требовал несколько раз удаления его от занимаемых им должностей. Капцевич из ненависти к Гаазу забраковал изобретенные им кандалы и заменил прут целью, несмотря на то, что это новое изобретение продолжало мучения прута: руку нельзя было класть за пазуху и спать нельзя было ни рядом, ни головами вместе. В 1838 г., благодаря твердому заступничеству и авторитету князя Голицына, Гааз одолел: прутья были отменены, но по смерти в 1844 г. обожаемого всей Москвой за свои высокие качества ума и сердца генерал-губернатора защитники прута восстановили своего любимца, и он просуществовал до 1868 г., когда в благодетельное царствование императора Александра II прут был отменен окончательно («Русский Инвалид», 2 марта 1868. № 59). Любопытная подробность: прут был отменен по настоянию того самого ведомства – военного министерства, которое так упрямо его защищало. В1897 г. А. Ф. Кони напечатал превосходную биографию Гааза. В том же году возникла мысль о сооружении ему в Москве памятника.


[Закрыть].

В совершенно ином положении находится родная розга. Она еще не считается способною оскорбить атмосферу и территорию цивилизованной Европы. Розга допускается по уголовным делам, подсудным волостному суду, и признается целесообразным институтом для выколачивания недоимок. Область ее применения широка и бесконтрольна. При отмене телесного наказания в 1863 г., розга была сохранена, главным образом, в силу того соображения, что нежелательно было поколебать изданное незадолго перед тем (см. ниже) Полож. о крест. 19 февраля 1861 г.[469]469
  См. Т. LXIX. Дела о преобраз. суд. части. Ст. 6.


[Закрыть] С другой стороны, Комитет II Отделения полагал, что уничтожение розог в крестьянском быту должно быть достигнуто не (?) путем прямой отмены этого наказания, а посредством внушения (кем?) обществами, что им полезнее употреблять провинившихся в какую-нибудь работу, чем подвергать их телесному наказанию. Судя по существующей практике волостных судов в течение истекших 30 лет, нужно думать, что внушение делалось недостаточно убедительно или оно парализовалось другими неблагоприятными явлениями[470]470
  Говоря об отмене телесных наказаний, назначаемых по суду, г. Ровинский указывает, что в других сферах розги действуют по-прежнему; впрочем, недалеко то время, когда с уничтожением личной подати (курс, подл.) с татарскою круговою порукою (id.) перестанут действовать и административные розги (это оптимистическое ожидание, высказанное в 1881 г., к сожалению практикою и законодательством-законоположением 12 июня 1889 г., – было опровергнуто); а то курьезно смотреть, говорит он, как на суде какой-нибудь «аблакат» из кожи вон лезет, чтобы сбавить своему клиенту месяц – другой ареста, а за стенами суда не по чем распорядительному становому всыпать тому же клиенту за податную недоимку сотни три соленых розог, только не самому, а по приговору общества или волостных судей, которые о таком приговоре только через год узнают (см. н. с. Ровинского, V, 324, прим. 273).


[Закрыть].

Совершенно особое место занимают телесные наказания, практикуемые иногда высшими административными властями в виде экзекуции во время народных волнений или даже в видах предупреждения их. Такие экстраординарные расправы не имеют под собою никакой легальной почвы. Но и с точки целесообразности польза подобных произвольных мер не выдерживает критики. Самый главный аргумент, который приводили защитники телесного наказания, сводился к тому, что оно производит устрашающее действие на народ. Но и этот сомнительный довод мог иметь значение только относительно тягчайших видов телесного наказания – шпицрутенов, кнута и плетей, а никак не относительно розог, которыми трудно терроризовать народ. А если восстановление торговой казни кнутом и плетьми немыслимо в наше время, то не лучше ли отказаться и от розог, употребление коих никогда не может предупредить беспорядки, где бы то ни было?

Нужно думать, что недалеко время, когда исчезнет окончательно это наследие крепостного права, эти последние жалкие остатки телесного наказания, в спасительность которых иные, по старой традиции, еще верят и хотели бы верить. Свыше 30-летний опыт наш собственный или почти вековой иных европейских законодательств ясно свидетельствует, что, вопреки опасению «кпутофилов» консервативного лагеря, пророчивших анархию с отменою этого освещенного божескими и человеческими законами орудия мздовоздаяния, не только не распадается общество, не расшатывается дисциплина и не водворяется анархия, а падает общая преступность и уменьшается зверский характер преступлений. Прожитое Россиею без телесного наказания время служит новым доводом в пользу того, как редко бывают правы заставшие в унаследованных традициях мнительные рутинеры, готовые восстать против всякой гуманной и прогрессивной меры под предлогом преждевременности ее и неприготовленности среды. Истекшее тридцатилетие показывает, что едва ли ошибались те, которые вопреки совету мудрых и искушенных охранителей с юношескою верою в силу добра и добрые инстинкты русского народа, с благородною отвагою дерзнули разглядеть во вчерашнем рабе нравственное обличье и человеческое достоинство и признать его достойным дарованных ему прав и вольностей.

Кто же в самом деле оказался прав? Те ли одичалые «охранители», которые вместе с графом Паниным, привыкшим с гадливым высокомерием относиться к плебеям, утверждали, что русский народ так груб, неразвит и незрел[471]471
  «У этих людей (противников решительных реформ), – писал М. Н. Катков в 1860 г., – всегда на языке незрелость общества, неразвитость народа, негодность породы и т. п.» (см. Русск. Вестн., 1860. № 2).


[Закрыть], что не может обойтись без плетей и шпицрутенов, или же те, которые высказывали убеждение, что гуманные реформы всегда благовременны[472]472
  Вопреки воззрениям нынешних (1891) «друзей народа», уверяющих, что его нужно пороть во имя уважения к народному мировоззрению, Я. И. Ростовцев рассуждал иначе (см. ниже). Помешанный на розгах и защищающий их именем народа, кн. Мещерский напечатал в Гражданине (№ 82 за 1895 г.) заимствованное у такого же фанатика розог, английского лорда, дикое умозаключение, что так как преступность между малолетними в Англии уменьшается (число заключенных в тюрьму с 3000 упало до 800; число малолетних преступников с 14000 – до 5000; число бедных с 47000 —до 22 000), то не подлежит сомнению польза «учения» посредством сечения. Ярые почитатели розог упустили из виду сущую безделицу: влияние учения, производимого не розгами, а школою. Дж. Леббок в своем очерке «Как надо жить» статистическими данными ясно доказывает, что соответственно увеличению числа школ уменьшается число заключенных в тюрьме. «1870 г., когда прошел образовательный акт, был самой важной эпохой в общественной истории Англии. В то время число детей в английских начальных школах было 1400 000; теперь их боле 5000 000. Какие же это дало последствия? Возьмем сперва уголовную статистику. До 1887 г. число заключенных в тюрьмах выказывало склонность к повышению; в этом году общее число их было 20 8оо. С тех пор оно постоянно убывало, и теперь их только 13 000. Следовательно, в круглых числах оно уменьшалось на одну треть. Но мы должны помнить, что население постоянно возрастало и с 1870 г. прибавилось на одну треть. Если бы число преступников увеличивалось в том же отношении, то их было бы 28000 вместо 13000, т. е. более, чем вдвое. В таком случае, на полицию и тюрьмы пришлось бы израсходовать, по крайней мере, 8 000 000 ф. стерл. вместо 4000 000. Относительно малолетних преступников замечается убыль, еще более благоприятная. В 1856 г. число несовершеннолетних, обвинявшихся в наказуемых проступках, было 14 000. В 1866 г. оно упало до 10 000; в 1876 г. – до 7000; в 1881 г. – до 6000, а впоследствии до 5100».
  В Журнале Министерства юстиции (1897, октябрь) напечатана крайне назидательная статья г. Тарновского, доказывающая, что преступность в Англии сильно падает под влиянием принятых широких гуманных и просветительных мероприятий и солидной организации взаимопомощи.


[Закрыть], так как трудно допустить, чтобы люди были когда-либо приготовлены для дурного и незрелы для хорошего? Кто же был больше прав, – те ли, которые, обращая свой взор только к прошлому и пренебрегая будущим, вместе с графом Паниным уверяли, что отмена телесного наказания даже для женщин[473]473
  В доказательство невозможности освободить женщин от телесного наказания гр. Панин сослался на случай, когда крестьянка не допустила мужа к половому сношению. – «Ну как не посечь такую женщину», – мудро изрек гр. Панин. (См. Матер, для ист. управ, креп. пр. Т. III. Ст. 8д). Дальнейшую аргументацию он считал излишнею. Для него необходимость сечения женщин была такою же аксиомою, как вышеизложенное учение (см. выше) владимирской Коробочки, по смыслу коего одни люди белой кости – рождаются с плетками в руках, а другие черной кости – с веревками на шее. – Но от своего «убеждения» вскоре отказался, когда подули другие ветры, и он прозрел. См. с. 208.


[Закрыть] не согласна с самобытным «историческим» развитием русского законодательства и преждевременна, или те, которые, не делая себе кумира из позорного исторического наследия, из отвратительного существующего факта – стремились к обновлению жизни при помощи указаний общечеловеческой культуры и гуманности, веря, что одним из могучих средств для поднятия культуры и смягчения нравов служит гуманное и передовое законодательство? История оправдала этих смелых и «легкомысленных» доктринеров-теоретиков, добившихся во имя разума и человечности, во имя «бредней», по выражению великого сатирика, упразднения исторического наследия с его пытками и кнутами!

Об этом историческом факте не лишнее, смею думать, вспомнить в наше время не потому только, чтобы, следуя девизу юриста, воздать suum cuique, но и ради нас самих, ради нашего «пестрого» времени, когда так неожиданно воскресают давно и, казалось, безвозвратно погребенные мертвецы, когда известная «историческая» школа уголовного права настолько эмансипировалась от доктрины, от заветов истории и гуманности, что не только с невероятным даже для нашего времени цинизмом и озверением смакует «интересные» подробности сажания на кол, урезания языка, заливания горла металлом и т. п. прелестей доброго старого времени, но и не прочь бы порекомендовать нашему законодательству оставить ложный стыд и взамен дорогих тюрем завести несколько десятков палачей и несколько сот тысяч кнутов!

И, конечно, не эта «трезвая» школа беспринципного оппортунизма, – возводящая на степень вековечных устоев человеческого общежития «применение уголовных кар к лицам невиновным наравне с виновными», телесного наказания и смертной казни пятого, десятого и т. п. институты эпохи «богомерзкого людодерства», по выражению Крижанича, конечно, говорим, не эта школа, занимающаяся «реабилитацией»[474]474
  Этой богатой теме посвящены в н. с. Сергеевского. С. 31–46.
  В виде иллюстрации к этому почтенному институту, столь незаслуженно оклеветанному западниками-либералами, приводим образчик его, относящийся к самому концу XVIII столетия. «По прибытии в деревню, – писал во всеподданнейшем рапорте посланный для усмирения крестьян калужский вице-губернатор Митусов, – не нашед никого из крестьян, пересек кнутом жен их и среднего возраста детей (!!) в страх другим. Дабы вызвать зачинщиков, сжег особо стоящую клеть». – Русский Архив, 1869 г., Крест, движ. при Павле.
  Жандармский полковник Э. так описывает усмирение в 1834 г. удельных крестьян: «Начали с 70-летнего старика, которого забили до смерти и на мертвого уже надели кандалы, затем были еще 13 человек, и только 14-й после 300 ударов объявил, что будет повиноваться… Засеченные ожили: отлили водою». (Тимофеев, 218). Замечателен взгляд, высказанный на такие расправы Николаем 1 в начале своего царствования. – При усмирении крестьян Новгородской губернии в 1826 г. сенатор Баранов решил принять строгие меры для их усмирения. Он доносил государю, что повелел генерал-майору Шкурину «выжечь до основания деревню Березну», а Шкурин просил дозволения употребить для сего 5-й егерский батальон «ради чести воинской», так как егеря имели столкновение с крестьянами деревни Березны. Из официальной переписки по этому делу мы узнаем, что молодой император был очень недоволен таким распоряжением: «Его императорское величество с удивлением и негодованием изволил усмотреть и таковой постыдный вызов генерал-майора Шкурина, весьма ложно им относимый к чести воинской, отнести скорее к позору». Если российский солдат и с врагами отечества поступает великодушно, «то кольми паче неуместно возбуждать в нем чувство мщения противу своих же русских, заблуждающихся в понятиях об исполнении обязанностей своих». Начальник главного штаба Дибич писал сенатору Баранову: «Когда ваше превосходительство вызвались и приняли на себя водворить порядок между непокорствующими крестьянами в Новгородской губернии, то государь император, оставаясь доволен таковым усердием вашим, ожидал от зрелой опытности, благоразумия вашего, что вы, сохраняя достоинство звания сенатора, обратитесь прежде всего к мерам увещательным, стараясь озарить рассудок заблудших, и вашими внушениями вразумите им их обязанности; но, к крайнему сожалению и неудовольствию его величества, ожидание сие совершенно не оправдалось, ибо избранное вами средство к водворению порядка ни в каком благоустроенном государстве допускаемо и терпимо быть не должно» (Русск. Стар., 1897. № 11. С.378).


[Закрыть] былых оригинальных институтов «группового наказания» восстала бы против восстановления телесных наказаний во имя науки, во имя той «сноровитой» науки, которая, готовая именем науки освятить всякий существующий «порядок вещей»[475]475
  «Никогда зло не бывает так сильно, – говорит Салтыков, – как в то время, когда оно не чувствуется, когда оно, так сказать, разлито, в воздухе;—что это за зло? – говорят тогда добросовестные исследователи, которые имеют привычку рассматривать предметы не с одной, а со всех сторон; это не зло, а просто порядок вещей! И на этом успокаиваются» (Сочинения, I, 424).


[Закрыть], как бы он ни был возмутителен, привыкла «подыскивать обстановку для истины, уже утвержденной и официально признанной таковою»[476]476
  См. гл. IV, прим. 10. «За рубежом».


[Закрыть]. Но пусть бы эти бесчеловечные институты оправдывались примитивными принципами «волчьей этики», так кратко и убедительно изложенной в известном диалоге:

 
…Да, помнится, что еще в прошлом лете
Мне здесь же как-то нагрубил:
Я этого, приятель, не забыл!
– «Помилуй, мне еще и от роду нет году»,
Ягненок говорит. – «Так это был твой брат.
– «Нет братьев у меня»… – Так это кум иль сват,
И, словом, кто-нибудь из вашего же роду,
Вы сами, ваши псы и ваши пастухи,
Вы все мне зла хотите
И, если можете, то мне всегда вредите;
Но я с тобой за их разведаюсь грехи».
– «Ах, я чем виноват?» – «Молчи, устал я слушать.
Досуг мне разбирать вины твои, щенок!»
 

Так нет же, нужно было «всесторонним» ученым отыскать «обстановку» для такого безнравственного института, как «наказание невиновных вместе с виновными», отыскать для него основания и даже «весьма глубокие основания» – в науке!

Невольно тут вспомнишь слова знаменитого сатирика: «Я понимаю, – писал М. Е. Салтыков в последней пред прекращением или, по его собственному выражению, «запечатанием души» книге Отечественных Записок, – что может такой казус случиться, что, не имея за душою ничего, кроме праха, поневоле приходится им одним торговать; но ведь и с прахом следует обходиться бережно. Прах так прах; но пускай же он будет один и тот же всегда и везде, ибо только тогда он сделается владыкой мира. Отрицайте разум, прогресс, правду, человеческое право на счастье – прекрасно. Называйте все это опасною утопиею, источником заблуждений и потрясений – еще того лучше! Утверждайте, что завтрашнего дня нет, что перспектив не полагается, а есть только то, что торчит под носом. Но держитесь этих отрицаний твердо и не призывайте ни разум, ни человечности и проч. ни в помощь, ни в свидетельство. Совсем не произносите этих слов, так как вы выходите из принципа, который признает их праздными. Не пишите в смысле порицания: такое-то действие противно разуму, ибо, согласно вашей программе, это и есть действие, достойное похвалы[477]477
  С. 277–278 Отечественных Записок, 1884. № 4.


[Закрыть]».

К счастью для русского народа, «легкомыслие» и «бредни» чистых сердцем, гуманных прогрессистов 60-х гг. сделали невозможным осуществление идеалов «трезвых» жрецов «серьезной науки 8о-х годов»!.. Объяснением «возврата нежности» к розгам служит отчасти замечаемое вообще затмение в общественном сознании, отчасти та крепостническая закваска[478]478
  «Вероятно, – говорит г. Тимофеев, – по традиции в России понятие об административном попечительстве и твердой власти как бы связывается с битьем, и закон о земских начальниках, отступая от исторически сложившегося отношения законодателя к телесным наказаниям, расширил область применения розог» (Тимофеев, 126).


[Закрыть], та рутина, которая, будучи поколеблена перед отменою телесных наказаний, снова взяла силу в последнее время, хотя, казалось бы, свыше тридцатилетний опыт ее должен был бы повлиять на самых отчаянных розголюбов[479]479
  Рутинеры всегда кричали, что без розог и шпицрутенов невозможно обучение солдат и поддержание дисциплины. Известно, что вслед за солдатами, шедшими на обучение, следовал обоз розог. С начала царствования Александра II розги стали выводиться из употребления, а учение пошло лучше, а также преступность в войске уменьшилась. Отмечая этот отрадный факт, проф. Беляев писал: «Спрашиваю, что же бы ответили ротные и батальонные командиры (поровшие несчастных солдат и за то, что солдат не довернулся, и за то, что перевернулся), если бы они могли увидать теперешнее войско (1862 г.), где нет розог, но есть гимнастика и фехтованье, где солдат кажется живым человеком, а не автоматом. Конечно, они покраснели бы до ушей и молча постарались бы спрятаться. – То же будет и с нынешними поклонниками плетей и розог, – говорил Беляев накануне Указа 17 апреля, – когда закон отменит телесное наказание». (День, 1862. № 50. Своевременна ли отмена телесного наказания). Ошибся проф. Беляев, он не предвидел таких бесстыдных человеконенавистников, как современные крепостники-кликуши, которые, гордясь званием мракобеса и обскуранта, не способны ни от чего краснеть и еще недавно испускали дикие вопли со столбцов Гражданина по поводу отмены розог для ссыльных женщин…
О, современник наш как жалок зачастую!Он свежей новизны обид не перенесИ обратился вспять на старину гнилую,Как на блевотину свою нечистый пес…  Прав был Салтыков, когда писал: «Благо тому, кто сумеет достигнуть ясного воззрения на мир, благо тому, кто найдет в себе достаточно силы, чтобы в упор сказать проходящим: презирайте меня, я настолько усовершенствовался, что даже более, чем готов». Этот счастливый смертный может быть твердо уверен, что он-то и есть тот самый бодрый духом субъект, которого ни оплевать, ни презреть никто не посмеет… Вся внешняя форма осталась; как будто сохранился даже и прежний человеческий облик; утратился только стыд и что ж? Пропал стыд, пропала и потребность внимать, стало быть, ничего больше не осталось, как поступать, поступать и поступать». (Сочинения, II, 302).


[Закрыть].

Какие бы, однако, усилия ни делали «розголюбы» из лагеря крепостников и человеконенавистников для реабилитации «не дорогого и понятного народу» наказания, песенка розог спета; как бы ни лезли вон из кожи благородные защитники в печати телесного наказания, ссылающиеся даже на собственный пример, как лучшее доказательство пользы порки, – полное изгнание их из нашего судебного обихода едва ли заставит долго ждать. Каковы бы ни были случайные аберрации в общественном сознании, – великая реформа 1863 г. нанесла принципу жестоких и позорящих телесных наказаний такой жестокий и непоправимый удар, от которого им никогда не оправиться. Еще недавно был издан, несмотря на кликушеские вопли одичалого публициста, который

 
В ворота ломится потерянного рая,
Где грезятся ему и розги и рабы —
 

согласный с гуманным духом закона 17 апреля, новый закон 29 марта 1893 ^г-> окончательно освободивший ссыльных женщин от телесного наказания.

В общем итоге воспитательное, культурное значение закона 17 апреля 1863 г. огромно, так как он уничтожил не только жестокие казни по суду, но и своеручные расправы, составлявшие в полицейской практике обыденное явление, а также жестокие пытки, практиковавшиеся во время производства следствия даже в столицах[480]480
  Кормление соленым сельдем «не в виде пытки», по удостоверению бывшего московского губернского прокурора Д. А. Ровинского, составляло самый обыкновенный прием наших полицейских следователей; а в 50-х гг. один из московских частных приставов даже судился за то, что, выворотив руки заподозренным в грабеже, связал их бечевкою и вешал обвиняемого наперекосяк (та же виска), отчего последний потерял руки. (См. народн. картины. Т. V, примеч. 271). В 1862 г. во время паники, вызванной петербургскими пожарами, в следственной комиссии одним членом предложено было обратиться к пыткам (см. Дневник Никитенко, II, 332).


[Закрыть], не говоря уже о провинции, и, наконец, изгнал розгу из школы и отчасти из семьи.

Пройдут годы, улягутся страсти, подведутся итоги деятельности легкомысленных либералов и «трезвых» историков, и не трудно угадать, кому скажет сердечное «спасибо» русский народ: оторвавшимся ли от народа «либералам-гуманистам», освободившим его от розог, или тем торжествующим хранителям самобытных историко-народных традиций, которые «из уважения» к воззрениям народа защищают позорящую розгу для «подлого» народа!..

Бросая ретроспективный взгляд на мрачную дореформенную эпоху, покойный ученый сенатор Д. А. Ровинский, близко ее изучивший, радостно восклицает: «С полным спокойствием можем мы смотреть на это кровавое время, ушедшее от нас безвозвратно, и говорить и о жестоких пытках, и о татарском кнуте, и о немецких шпицрутенах: пароду дан суд присяжных, при котором следователю незачем добиваться от обвиняемого чистосердечного признания – сознавайся не сознавайся, а если виноват перед обществом, обвинен все-таки будешь, а затем нет надобности прибегать ни к пыткам, ни к пристрастным вопросам[481]481
  Тот же компетентный свидетель Ровинский сообщает, что в 50-х гг. в Москве существовали клоповники при городском частном доме и знаменитые могилы – семь совершенно темных подвалов, настоящих темниц, при Басманном частном доме, куда басманный пристав сажал подсудимых, не сознавшихся в преступлении, и откуда почетный гражданин Сопов вышел ослепшим (См. н. с. Т. V. С.327)-^-Замечательно, что устройство подземных темниц запрещено было, по крайней мере на словах, еще указом Иоанна Грозного 1560 г. (см. там же прим., 278).


[Закрыть]».

Характеризуя гуманный закон 17 апреля, тот же автор продолжает: кнут и шпицрутены и даже розги исчезли из военного и судебного мира, а с ними и замаскированная смертная казнь в самом гнусном ее виде, и самое название пытки, «стыд и укоризну человечеству наносящее», на этот раз должно было на самом деле (де-юре пытки были отменены в 1767 г.) навсегда изгладиться из русского обихода.

Сенатор Ровинский свой привет великой гуманной реформе 1863 г., подготовке которой так много способствовал своим просвещенным участием, заканчивает следующими глубоко симпатичными строками: «Не забудет народ этого кровного дела[482]482
  См. н. с. Ровинского. С. 327.


[Закрыть], и никакое время не изгладит из народной памяти святое имя Делателя его: словно в сказке какой—из битого царства вдруг небитое стало»!..

Последнее утверждение, к сожалению, не вполне точно. Благодаря закону 29 марта 1893 ^г-> освободившего от телесного наказания даже женщин-каторжниц, впавших в новые преступления, женская половина русского народа ныне вполне и безусловно свободна от телесного наказания. К несчастью, нельзя того же сказать о мужской половине. Позволительно, однако, все-таки надеяться, что немного осталось ждать, чтобы Россия, действительно, сделалась небитым царством. Положим, велика, очень велика сила, на которой держится розга, а именно рутина[483]483
  «С Сторешниковым, – рассказывает Чернышевский, – произошел случай, очень обыкновенный в жизни не только людей несамостоятельных в его роде, а даже и людей с независимым характером. Даже в истории народов этими случаями наполнены томы Юма и Гиббона, Ранке и Тьерри; люди толкаются, толкаются в одну сторону только потому, что не слышал слова: «А попробуйте-ка, братцы, толкнуться в другую» – услышат и начнут поворачиваться направо кругом, и пошли толкаться в другую сторону».


[Закрыть], «безотчетное варварство», по выражению Н. И. Тургенева, но просвещение сокрушало и не такие твердыни предрассудка, косности и обскурантизма во имя уважения к «святейшему» званью человека, к достоинству человека, во имя человечности, степень приближения к которой, как гласит неуклюжий, но глубокомысленный стих Монтеня[484]484
  Постольку ты бог, поскольку ты сознаешь себя человеком – Essais, II, 511. Ту же мысль Чернышевский высказал в другой форме. Лопухов, совершив один из высоких актов альтруизма, рассуждает: «Тут я поступал под влиянием того, что могу назвать благородством, вернее сказать, благородным расчетом, расчетом, в котором общий закон человеческой природы действует чисто один, не заимствуя себе подкрепления из индивидуальных особенностей; и тут я узнал, какое высокое наслаждение – чувствовать себя поступающим, как благородный человек, т. е. как следует поступать вообще всякому человеку, не Ивану, не Петру, а всякому, всякому без различия имен: какое высокое наслаждение чувствовать себя просто человеком, – не Иваном, не Петром, а человеком, чисто только человеком» (Современник, 1863, V. Что делать? 65).


[Закрыть], приближает человека к божественному идеалу:

 
D’ autant es-tu dien, сотте
Ти te recognois Г homme. —
 

или как писал Пушкин:

 
При мысли одной, что я человек,
Невольно душой возвышаюсь!..