Текст книги "Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1"

С воцарением Александра II в общественном мнении отчасти в направлении внутренней политики совершился неожиданный и, казалось, решительный поворот. Несмотря на непоследовательность первых робких, двусмысленных, часто противоречивых шагов нового правительства, несмотря даже на официальное заявление о решимости остаться верным окаменелым принципам священного союза[522]522
  См. Cardonne – L’empereur Alexandre II. P. 219. Валуев заносит в свой Дневник в ноябре 1855 г.: озлобление (против порядков до 1855 г.) беспредельное и всеобщее, но затем несколько раз слышна у него нота разочарования с указанием, что первые правительственные шаги иногда напоминают старую систему (Рус. Стар., май, 1891, 343; июнь, 603, 605) и даже регресс (адресование губернаторских отчетов не Государю, а в мин. внут. дел) (607), и только отмечает одну крупную прогрессивную меру «снятие с русского народа ареста», т. е. разрешение поездок за границу (с. 611).


[Закрыть], требовавшего неукоснительного охранения quand-meme всего существующего, – для всех, не исключая и тех, которые заинтересованы были в сохранении старого направления, ясна была близость пробуждения, возрождения России, после тридцатилетней спячки[523]523
  Никитенко, говоря о вышеупомянутой статье Погодина, пишет: «Тут есть одно замечательное место, потому что оно выражает общее чувство — это то, что автор говорит “о любезных нам именах Петра, Екатерины, Александра – о Николае ни слова”. Говорят, Государь сам пропустил эту статью в печать. Мусин-Пуш-кин (попеч. Петерб. округа) не велел ее перепечатывать в здешних газетах» (Дневн. II, 16).


[Закрыть], приближение новой освободительной эры, несшей с собою освобождение: крестьянам от рабства; податным сословиям – от плетей, розог и оплеух; науке, мысли и слову – от попечительской, цензорской и иной ферулы.

Трогательна и внушительна была эта, увы! краткотечная идиллия кануна объявления воли, когда образованные люди без различия оттенков политического мировоззрения дружным хором, сначала втихомолку и шепотом, а потом, с облегчением цензурных пут, вполголоса и фальцетом – приветствовали если не наступление зари, пока едва заметной, то конец ночи. Славянофилы, только что анафематствовавшие «гнилой запад» со всеми его нечистыми наваждениями, принимали «освободительную программу западников до железных дорог включительно»; безразличные или хамелеоны, бессознательно либо с расчетом принимающие окраску, господствующую и выгодную в данное время, поражали полетом своих либеральных парений. В эту героическую эпоху первого упоения освободительными мечтаниями «патриот из патриотов» Погодин, – старый профессор «московского пошиба», самобытный мыслитель Баян, неуравновешенный фантазер и ловкий ученый публицист «себе на уме», претендовавший одновременно на амплуа Ростопчина, Ивана Корейши и славянского Гарибальди – подавал дружески руку новому восходящему светилу радикального лагеря, общепризнанному преемнику Белинского, молодому гениальному мыслителю, ученому публицисту Современника, бывшему саратовскому семинаристу Чернышевскому; благонамеренные, в хорошем смысле слова, но недальновидные Аксаковы – буйно-честному поборнику свободы Герцену; умеренный и аккуратный цензор-процессор Никитенко и «англоман», а впоследствии привилегированный сикофант, Катков – народолюбцу Салтыкову и другим петербургским радикалам и т. д. Знаменем, объединяющим всех этих лиц, пути которых так далеко разошлись впоследствии, была великая освободительная миссия нового царствования – с крестьянскою волею во главе!..

Это страшное, но неотступное, неотвратимое, как фатум, крестьянское дело заставило своими колоссальными размерами все другие начинания, молча, но повелительно требуя немедленного ответа. Гигантское народное дело, превозмогая шутя, словно смеясь, хитросплетения тонких бюрократических дел мастеров, жалкие усилия знатных чадолюбивых душевладельцев, истощавших все силы свои, чтобы еще раз заклясть по примеру прежних лет этот неугомонный дух свободы, этот проклятый крестьянский вопрос, не раз уже похороненный, казалось, навсегда, и увы! все еще не умирающий, – это неотвязное дело стояло таинственно и грозно, как тень отца Гамлета, пред смущенными взорами оторопевших Гамлетов Щигровского и других уездов, взывая об уничтожении вековой неправды. Одни из них ужаснулись скоро, увидев во всем объеме это колоссальное дело о земле и воле и отпрянули в ужасе, как Фауст, при появлении вызванного им же духа земли; другие бесстрашно и доверчиво взглянули в глаза страшному вопросу. Но это разделение произошло впоследствии, а покуда, в первые годы освободительного царствования, передовое русское общество и правящие сферы, в общем, несмотря на диссонансы, представляли назидательную картину оживленного дружного приготовления к большому делу.

Благодаря усиленно бьющемуся пульсу общественной жизни, чуть не ежедневно приходилось «делать» историю; неустанно работавшая реторта истории выбрасывала чуть не целиком «дневник происшествий» и текущую хронику злоб дня в виде робких попыток к освобождению той или другой стороны общественной жизни со столбцов газет на страницы истории…

В числе этих «злоб дня» было и освобождение университетов от крайнего гнета, которому они подверглись с 1848 г. На первых же порах нового царствования были отменены крайние меры (комплект в 300 человек и проч.), но ничего решительного не предпринималось, потому что всему загораживал дорогу крестьянский вопрос. Так или иначе нужно было приступить к распутыванию этого «гордиеваузла», который парализовал все жизненные силы России. Два с половиною года прошло в мучительных работах, парализуемых напрасными усилиями врагов свободы замять, затянуть этот роковой вопрос. Все тонкие соображения, хитрости и угрозы крепостников Секретного Комитета, думавшего не об уничтожении, а об укреплении рабства, не повели и не могли повесть ни к чему. В 1857 г. так же грозно-повелительно, как и в 1855 г., продолжал стоять на очереди, как неотвязная злоба дня, вопрос об отмене рабства, за разрешением которого молча, но с крайним нетерпением следило 23-миллионное крепостное население, прекрасное и страшное в своем сосредоточенно-выжидательном положении (см. главу I) и вперившее, наподобие сфинкса, в рабовладельческую Россию свой неумолимо-испытующий взор с роковою угрозою на устах: «разреши, не то погибнешь!»[524]524
  Ростовцев писал в 1859 г. Государю, что если крестьянский вопрос не будет разрешен рационально, т. е. крестьяне не будут вполне освобождены от помещиков и наделены землею, то Россия погибнет от пугачевщины (см. Н. П. Семенова. Освобождение крестьян, II, 254).


[Закрыть].

Сознавая трудность положения, государственные деятели нового царствования, довольно долго остававшиеся на старых постах, с трудом справлялись даже и с текущими задачами нового освободительного направления, нередко сознательно или бессознательно ему противодействуя[525]525
  В августе был уволен министр внутр. дел Бибиков. Вскоре затем 9 октября падает главноуп. пут. сообщ. Клейнмихель. «Пал и уничтожился, – пишет ему вдогонку благонамеренный Никитенко. – Все поздравляют друг друга… с победою… В самом ли деле, – продолжает Никитенко, – он так виноват? Ума у него столько, чтобы быть надзирателем тюремного замка. Чем он виноват? Его безжалостно опаивали почестями и властью, сделав из него всевластного вельможу, в насмешку русскому обществу» (Никитенко, II, 22, 23). Другие николаевские министры засиделись гораздо дольше. «Не странное ли дело, – писал в декабре 1858 г. Никитенко, – Государь видит в некоторых лицах (Муравьеве) прямое противодействие освобождению крестьян, а между тем они крепко сидят на своих местах?» (Никитенко, II, 118). Как известно, гр. Панин досидел до 1862 г., а Муравьев – до 1863 г.


[Закрыть]. В частности по учебному ведомству замечались скачки и противоречия помимо общих причин[526]526
  Никитенко неоднократно отмечает колебания и скачки, в особенности относительно печати и университетов (Дневн., II, 48).


[Закрыть] еще и потому, что стоявший во главе его до марта 1857 г. слабоумный, неспособный[527]527
  «Это человек благонамеренный по сердцу, – говорил Государь про Норова, – но неспособный» (Никитенко, II, 83).


[Закрыть] министр не имел никакого авторитета, так что, например, сравнительно второстепенный, несложный вопрос об изъятии провинциальных университетов из ведения военных генерал-губернаторов с трудом был проведен Норовым[528]528
  С большим трудом удалось Норову добиться изъятия университетов из ведения генерал-губернаторов (Никитенко, II, 9, 13). Через несколько времени на телеграмму московск. генер. – губернат. Закревского о том, что в Московском университете бунт., Александр II уже отвечал:.Не верю. (Никитенко, II, 65).


[Закрыть]. Но впоследствии, как сказано, постепенно отменялись несогласные с духом времени стеснения, допущенные с 1848 г. Университеты де-факто понемногу заняли положение, бывшее до этого времени, и университетские коллегии стали получать снова некоторое влияние на ход дел, хотя попечители по-прежнему продолжали быть настоящими хозяевами. В этом отношении особенно благоприятно было положение С.-Петербургского университета, где попечителем после Мусина-Пушкина был назначен в 1858 г. кн. Щербатов, отнесшийся весьма сочувственно не только к автономии профессорской коллегии, но даже и к зачаткам корпорации студенческой[529]529
  Сочинения В. Д. Спасовича, IV, 23.


[Закрыть]. Оживление, удивительный подъем сил и освободительная горячка, наступившие в русском обществе с официальным приступом в конце 1857 г. к освобождению крестьян, особенно сильно отразились и должны были отразиться на университетах, которые знаменитый ученый Пирогов остроумно называет «лучшим барометром общества»[530]530
  См. с. 79 Н. И. Пирогова. Университетский вопрос, 1863 (офиц. издание).


[Закрыть]. Не только в Петербурге, где открытые для всех, без различия возраста и пола, аудитории переполнялись многочисленною толпою вольнослушателей и вольнослушательниц, но и в провинциях оживились университеты, благодаря новым освободительным веяниям. Особенно горячо откликнулась на них университетская, всегда восприимчивая ко всему доброму и благородному, учащаяся молодежь, даже там, где по местным условиям жизни существовал антагонизм в среде ее. В Одессе в 1857 г., едва пришла весть чрез иностранные газеты «об улучшении быта крепостных людей», студенты первые собрались и пили за здоровье освобождающего и освобождаемых[531]531
  Там же, 76.


[Закрыть], повинуясь одному чувству воодушевления, охватившего разноплеменную учащуюся молодежь.

В Петербурге первоначально студенческая корпорация с ведома попечителя кн. Щербатова получила некоторую правильную организацию, преследовавшую цели образовательные, благотворительные и личного усовершенствования (касса, издание сборника, корпоративный суд). Но печальные события 1861 г., созданные частью неумелою[532]532
  Г. Спасович, подробно излагая события 1861 г., указывает, между прочим, как на одну из причин неудовольствия со стороны студентов, на новое правило, в силу которого «число освобождаемых от взноса за слушание лекций ограничивалось двумя на каждую из губерний, входящих в состав учебного округа» (см. IV т. сочинений, 28). Сам приятель попечителя Филипсона цензор Никитенко несколько раз отмечает его неумелость и нераспорядительность (Дневник II, 299–300). Такой же отзыв находим в письмах К. Д. Кавелина к Милютину (см. Лероа-Болье – Un homme d’etat russe, 129) и у проф. Н. И. Пирогова и Андреевского (см. ниже гл. IV). Совершенно противоположного взгляда на дело держится г. Еленев, который в брошюре «Студенческие беспорядки» усматривает в них одно сплошное умоисступление и результат влияния иностранной (sic) интриги (2, 9 и след.), а также и профессор Григорьев, усвоивший точку зрения автора «Панургова стада» и «Петербургских трущоб» (см. н. т. Спасовича, 21). Ср. отзыв Пирогова. С. 284.
  Сенатор кн. Одоевский, говоря об отрицательном настроении молодежи, ставит ее в непосредственную связь с язвами дореформенной жизни. «Откуда, – спрашивает он, – взялось то направление, которое обратило на себя внимание правительства? Что видели дети большей, к сожалению, части семейств? Отец брал взятки с живого и мертвого. Для семейства это не было тайною; напротив, взяточник хвастался своими подвигами за самоваром, за попойкою; получив хороший куш, он давал денег на платье, детям – на жуировку. Теперь за тем же самоваром дети слушают гореванье об уничтожении крепостного права, иные родители отказывают детям в деньгах, ссылаясь на то, что теперь уже нельзя брать оброка вперед, и на прочие тому подобные вещи. Другие видели в детстве все ужасы помещичьего права, не только наказания, но битье холопов из одного удовольствия бить! видели, как помещики могли брать в любовницы любую женщину, а в случае нужды отдавать мужа в солдаты или ссылать на поселение; видели не только взятки, но и всякую неправду судей по движению страсти или в угоду сильных, или просто приятелей; видели, словом, противоречие между общественным бытом и тем, чему их учили в классах катехизиса или философии. Это противоречие не осталось без действия. Все это не должно ли было возбудить волнение в молодых душах? Не должно ли было состояние такого общества им показаться невыносимым? У всех на памяти, как самые добрейшие помещики считали ни за что выдать девку замуж поневоле, подарить человека, например, мастерового или красивую женщину, секретарю, у которого производится тяжба. Что происходило у злых помещиков, о том довольно известно.
  Но и не старики запомнят, как иногда взыскательная барыня не только била девок аршином, но даже заставляла их лизать языком нечистоты, забытые ими на полу. А изнасилованные, а засеченные до смерти! В сенате недавно судилось дело Вихвицкого, поверенного Кочубеев, который изнасиловал несколько десятков женщин и засек до десятка мужчин; и все это закрывалось задаренною полициею, врачами и судьями. А сколько детей, прижитых с крепостными и записанных в ревизские сказки!.. Таким образом, – заключает кн. Одоевский, – если среди молодежи замечается брожение и недовольство, то это не есть следствие реформ, а вызывается продолжающимися впечатлениями дореформенного быта, сохраняющеюся еще силою старых начал, недостаточно ослабленных реформою» (Русс. Арх., май 1895 г.). См. также в прим. главы V отзыв Каткова.


[Закрыть] деятельностью стоявших во главе университета попечителя округа, кавказского боевого генерала Филипсона и министра адмирала Путятина[533]533
  Никитенко дает такую характеристику направлениям министров народного просвещения: Шахматова – помрачающее; Норова – расслабляющее; Ковалевского – засыпающее; Путятина – отупляющее (II, 364). Путятин не в состоянии обнять ни задач университетов, ни нужд их, ни средств, как их преобразовать и улучшать (Никитенко, II, 293).


[Закрыть], вызвали студенческие беспорядки, получившие впоследствии политический характер, благодаря постороннему влиянию[534]534
  См. т. IV, Спасовича, 51.


[Закрыть]. Беспорядки повлекли столкновения[535]535
  Подробности см. в т. IV, Спасовича. С. 53–54. Совет единогласно (в том числе и голос цензора Никитенко) признал несправедливость правил о матрикулах, проектированных гр. Путятиным, который намеревался из университетов сделать закрытое учебное заведение, доступное только богатым аристократам (там же, 60–61).


[Закрыть] попечителя с советом Петербургского университета, его закрытие, а затем отставку, после полугодового управления, реакционного министра гр. Путятина и назначение на его место либерального, просвещенного деятеля с прогрессивными взглядами А. В. Головнина, приближенного великого князя Константина Николаевича, признанного представителя либеральной программы[536]536
  См. н. д. Никитенко, II, 93.


[Закрыть].

Добрые отношения, установившиеся между попечителем кн. Щербатовым и С.-Петербургским университетом, имели чисто случайный характер, и они могли измениться, как и показали последующие события с переменою лиц, стоящих во главе университета. Мысль составить взамен университетского устава 1835 г., от которого ничего почти на деле не осталось[537]537
  Т. IV, Спасовича, 20.


[Закрыть], новый, согласный с либеральным направлением, возникла еще в 1858 г. при кн. Щербатове, по предложению которого был составлен Петербургским университетом проект, пролежавший несколько лет под сукном. Он бы, вероятно, и еще долго оставался без движения, если бы не великая реформа 19 февраля, которая, уничтожив рабство, произвела переворот в умах и дала ход всем освободительным начинаниям. Студенческие же беспорядки 1861 г. дали, как ближайший повод, новый толчок университетской реформе. Еще при гр. Путятине была образована в конце 1861 г. комиссия[538]538
  Председатель попечитель Дерптского (ныне Юрьевского) учебного округа ф. Брадке, С.-Петербургского – ген. Филипсон, Киевского – барон Николаи, Казанского – кн. Вяземский, Московского – ген. Исаков, бывший помощ. попеч. Фойгт, бывший ректор Киевского унив. Бунге, профес. Петерб. унив. Ленц и Никитенко, Московского – Соловьев и Бабст, Харьковского – Пахман, Казанского – Овсянников, Дерптского – фон Эттинген.


[Закрыть] для составления проекта. Проект этой комиссии был опубликован и разослан во все русские университеты и известнейшим заграничным ученым. Поступившие крайне интересные замечания (два больших тома) были напечатаны и переданы, по мысли А. В. Головнина, на обсуждение состоявшего при министерстве ученого комитета главного правления училищ[539]539
  В состав ее под председательством Воронова, между прочим, входили профессора Андреевский, Спасович, Георгиевский, Бекетов и др. (см. с. 47–48 наз. унив. устава).


[Закрыть] для составления окончательного проекта, который до внесения в Государственный Совет был подвергнут еще рассмотрению особого «Строгановского комитета»[540]540
  В состав его входили: председатель ген. – адъют. гр. Строганов, ст. секр. бар. Корф, обер-гофмейстер бар. Мейендорф, шеф жандармов кн. Долгоруков, министры Валуев и Головнин. Гр. Строганов шел еще дальше реакционной программы гр. Путятина. (Никитенко, II, 191).


[Закрыть] для составления главных оснований, и, наконец, проект внесен был в Государственный Совет.

Хотя необходимость нового университетского устава была сознана с начала нового царствования и задолго до студенческих беспорядков 1861 г., однако они дали непосредственный толчок университетскому вопросу, и это чисто внешнее обстоятельство[541]541
  Н. И. Пирогов откровенно указывает на это неблагоприятное обстоятельство. См. с. 6 наз. ст. Университетский вопрос.


[Закрыть] сообщило, несмотря на усилия А. В. Головнина дать реформе более рациональную и широкую постановку, особый тон всему делу и имело громадное влияние на ход и отчасти на исход реформы, дав несоразмерное значение полицейской точке зрения. Так как главную причину беспорядков усматривали в существовании студенческих корпораций, то основная задача, которая ставилась уставу, сводилась к тому, чтобы сделать эти беспорядки невозможными. При этом выдвинуты были два плана. Один из них, принадлежавший историку Костомарову и встречавший сочувствие не только в умеренных либералах, вроде Никитенко, но и представителях реакции, как попечитель Филипсон[542]542
  Филипсон немножко неловко и слишком горячо распространился, пишет Никитенко о преимуществах открытых университетов (Никитенко, II, 299).


[Закрыть], высказывался за учреждение безусловно открытых свободных университетов, вроде College de France, причем студенты ничем не отличались бы от посторонней публики. Таким путем предполагалось разом и совершенно уничтожить[543]543
  Барон М. А. Корф предлагает, пишет Никитенко, сделать университеты совершенно открытыми для всех и каждого, через что уничтожается самое имя студентов, и таким образом прекращается их корпоративное значение (Никитенко, II, 288).


[Закрыть] почву для корпораций, в которых усматривались остатки средневековых корпораций и цехов, и отдать студентов в ведение общей полиции[544]544
  Никитенко скорбел в своем Дневнике о передаче «этих бедных юношей во власть нашей грубой полиции» (II, 120).


[Закрыть]. Этот проект был встречен враждебно со стороны либерального «Русского Вестника» Каткова и профессоров: Стасюлевича, Чичерина, Андреевского, Спасовича, Пыпина и др. Другое неприязненное университетам направление исходило из противоположного лагеря ретроградов и имело целью уничтожить университеты и, основав отдельные специальные закрытые школы (вроде школы правоведения), перенести их по полицейским соображениям в провинциальные города.

Энергическими и талантливыми противниками против таких гонителей университетской науки выступили, между прочим, профессора Пирогов, Чичерин и Андреевский.

«Без воспитательных университетов, – писал Чичерин, – не может обойтись ни одно образованное общество, потому что прямое их назначение – давать серьезную, специальную подготовку людям, готовящимся к важнейшим поприщам общественной жизни. Университет может допускать в свои стены публику, но публика в нем – гости, а не хозяева. Настоящие хозяева те, которые сделали науку, навсегда или на время, предметом жизненного занятия, систематически изучают известную область наук. Между ними образуется необходимо связь товарищества и предания науки: их окружает известная умственная атмосфера, ассимилирующая все втекающие в университет элементы, проникающая всех, от новопоступившего студента до профессоров, оказывающая на всех могучее влияние и составляющая один из необходимых воспитательных элементов, важных не менее самого чтения лекций[545]545
  Н. И. Пирогов, впрочем, предостерегал от преувеличенных надежд на университетское воспитание. «Приписывая все хорошее в английских лордах университетскому воспитанию в Оксфорде и Кембридже, забывают одно, – писал Пирогов, – habeas corpus. А это одно воспитывает и не одних лордов не хуже всяких университетов» (Унив. вопр., 70). Это тонкое, глубоко верное замечание Пирогова необыкновенно наглядно подтверждается историею Habeas corpus’a, прекрасно рассказанною в выдающейся монографии проф. В. Ф. Дерюжинского под этим же наименованием. Строгая законность и уважение к личной свободе гражданина, с одной стороны, равенство перед законом и ответственность администрации перед судом – с другой, – воспитали народ в Англии так, что последний рабочий не стесняется возбудить иск за незаконное лишение свободы и знает, что выиграет дело. У г. Дерюжинского рассказан случай, в котором типографскому мальчику было присуждено присяжными с министра за неправильный арест в течение шести часов 300 ф. стерлингов (3000 р.). У нас же «правовед» кн. Мещерский считает обязательным для мужичья беспрекословное исполнение даже незаконных требований земских начальников и считает смешным поднимать вопрос о привлечении их к ответственности за незаконное лишение по 61 ст. крестьян свободы. Еще бы! Если сопоставить заботы об охранении престижа «властной руки» и о непогрешимости земского начальника с требованиями авторитета закона и ограждения свободы «мужика», то не трудно сказать, на чьей стороне должны быть симпатии просвещенных юристов-тартюфов. Вещь известная:
Не беда, что потерпит мужик!Так ведущее нас провидениеУказало… Да он и привык…  Одичалые крепостники архиблагонамеренного Гражданина в защиту розги, как известно, между прочим, высказывают то соображение, что лишение свободы для мужика «ничего не значит»!.. Какой университет смоет это глубоко въевшееся нравственное извращение, оставленное по наследству крепостным правом? Ср. взгляд кн. Одоевского выше в главе II.


[Закрыть]. Этот действующий благотворно университетский дух, который можно назвать духом самой науки, заметен во всех процветающих университетах; он зависит не только от учащих, но и от учащихся: он существовал и в наших университетах, несмотря на Устав 1835 г., старающийся противодействовать всякому вне лекций общению учащих с учащимися, его следует не уничтожать, а подкреплять и поддерживать. Уничтожить, рассыпать как песок студенчество — значит то же, что убить университет, втоптать все, что в нем самого благородного, в обыденную житейскую пошлость»[546]546
  См. н. замечания на унив. уст., ч. 2, II. С. 346.


[Закрыть].

О положении университетов в обществе в связи с вопросом о значении и смысле студенческих беспорядков Н. И. Пирогов писал следующее: «Университет выражает современное общество, в котором он живет, и все общественные стремления и дух времени. В университете два рода представителей: одни представляют степень просвещения, другие – его молодость, его нужды, увлечения, страсти, пороки. Все сосредоточено в одном пункте и потому указывается яснее и сильнее. Все оттенки в материале, правда, не выразительном, но зато чрезвычайно емком и чувствительном. Это положительная сторона университета. Чего в нем нет, того или нет в обществе, или то спит и не живет духовно. Это отрицательная сторона, по которой тоже надо судить. Общество видно в университете, как в зеркале и перспективе. Университет есть лучший барометр общества. Если он показывает такое время, которое не нравится, то за это его нельзя разбивать или прятать, лучше все-таки смотреть на него и, смотря на время, действовать. В науке есть свои повороты и перевороты, в жизни свои; иногда и те и другие сходятся. Все повороты или перевороты общества отражаются в науке и чрез нее и на университете. Виртембергский профессор стоял против злоупотреблений папской власти. На лекциях Фихте выражалась готовность умереть за свободу. Только там (как, например, во Франции), где политические стремления проникли глубоко чрез все слои общества – они уже не ясно отражаются в университете. У нас, напротив, едва повеяло новою жизнью, едва общество почувствовало новые стремления, тотчас появились рефлективные движения в университете. Но отразительные движения не могли быть целесообразны, а потому они перешли в беспорядки. Анализируя эти беспорядочные рефлексы, нам не трудно убедиться, что не все в одной мере были бесправны, бессознательны и беспорядочны»[547]547
  Универ. вопрос. С. 75–76.


[Закрыть].

Самые обстоятельные соображения против уничтожения университетов представил проф. Андреевский в обширном докладе, где, между прочим, писал:

Положение русских университетов в настоящую минуту чрезвычайно похоже на положение германских в 30-х годах. Русские университеты, действующие только с XIX ст. (деятельность московского в XVIII ст. чрезвычайно слаба по отношению к некоторым факультетам), и, собственно говоря, довольно полно только с 40-х годов, пошли по тропе, проложенной германскими университетами; несмотря на все препятствия, на отсутствие необходимой для университета автономии, явившееся одним из оснований Устава 1835 г., они стремились открыть благородное служение науке и уже принесли неисчислимую пользу обществу. Нельзя не вспомнить, что ими подготовлено целое поколение, которое отвратилось от крепостного права и так облегчило правительству совершить величайшее из всех государственных дел русской истории– эмансипацию[548]548
  В известной книге В. И. Семевского «Крестьянский вопрос» (II, 397) в числе провозвестников отмены крепостного права с университетской кафедры он указывает на профессоров К. Д. Кавелина (дворянина) и К. Д. Мейера, профессора Казанского университета (сына придворного музыканта). Один из слушателей Мейера, академик П. П. Пекарский, в сборнике Братчина так характеризует лекции этого наставника юношества: «Мейер был враг лжи, и в своих лекциях он гнушался доказывать (см. выше), что черное при известных обстоятельствах бывает белым. Правдивость и откровенность Мейера были главнейшею причиною того обаятельного влияния, которое он имел на своих слушателей. Бывают наставники, – продолжает Пекарский, – которые вообще невысокого мнения о молодежи и думают, что их ученикам знать то или другое рано или неуместно. Другие такого мнения из расчетов, умывают руки и говорят: узнают и без меня, когда будет нужно. Третьи, не имея сами никаких убеждений, не могут сообщить в своих лекциях того, чтобы выработать в молодых людях истинный взгляд на предметы. Что же выходит из того? Лекции, не оживленные идеей, кажутся набором слов без смысла или так бесцветны, что слушать их утомительно. Мейер смотрел иначе на свою науку… Когда он доходил до отдела об объектах имущественных прав, он всегда высказывал, что человек, лицо не может быть объектом прав собственности… Мейер при всяком удобном случае и на лекциях, и в беседах своих с студентами возвращался к основной идее своей, и каждый раз он употреблял всю силу доводов в пользу своего задушевного принципа. Сперва этот принцип озадачивал немало студентов-помещиков, всосавших с молоком ложные и сантиментально-патриархальные принципы о нормальности и непреложности крепостного права. Несмотря, однако, на это, Мейер успел достигнуть того, что многие из его студентов не только в университете, но и по выходе оттуда считали справедливым мнение профессора касательно имущественных прав на лицо». Есть достоверные факты, свидетельствующие о том, что ученики Мейера из дворян воздерживались от приобретения «крещеной собственности». Сам Мейер не дождался освобождения крестьян, этой «счастливейшей минуты в жизни каждого честного человека».


[Закрыть], ими подготовлено поколение, которое сознало необходимость реформы судоустройства и судопроизводства и ждет уже, готовое и знающее, помочь правительству в приведении и этой великой идеи в исполнение, ими подготовлено поколение, которое разрабатывает самостоятельно и широко науку, изучает исторические, этнографические, географические условия отчизны, обычаи, экономические явления страны, – словом все ветви наук, в знании которых так нуждаются государство и общество. Но нужно ли перечислять, да и в состоянии ли кто-либо исчислить те дорогие плоды, которые пожинает теперь русское общество от деятельности своих юных и еще не твердо поставленных университетов. А между тем, когда в университетах явились беспорядки, отчасти вызванные самою же администрациею, отчасти обществом, – беспорядки, которые легко могли бы быть подавлены самим университетом, если бы его положение было самостоятельнее, то многие, или не зная благодеяний университета для общества, или забыв их, начали кричать о вреде университетов для России и о необходимости их закрытия и замены специальными школами. Прислушиваясь к речам таких реформаторов, легко увидеть, что в их возгласах нет чего-либо нового и неизвестного; напротив, это эхо тех криков, которые раздавались в 30-х годах в Германии, с тою только разницею, что в Германии эти крики раздавались не голословно, а более систематически, что нападавшие на университет изложили свои доводы печатно, тогда в защиту университета выступили мыслители, такие как Шопенгауэр, Савиньи и др. и в своих бессмертных сочинениях вполне разрешили вопрос об университетах, занимающий в настоящую минуту в свою очередь и русское законодательство.

Чтобы решить, не представляют ли университеты опасности для общества и ненужно ли их заменить специальными школами, необходимо посмотреть, нужна ли для общества наука, и не опасно ли ее развитие} Это необходимо потому, что только университеты представляют возможность самостоятельного и стройного развития науки. Отдельные специальные школы, представляющие много выгодных сторон, имеют тот существенный недостаток, что не могут составить сферы для полного самостоятельного развития науки; оттого цель специальных школ, как ниже покажем, совсем иная: их цель не движение науки, а, напротив, применение добытых наукою начал к практическим, хлебным целям человека. В самом деле, специальная школа совершенно не то, что факультет университета. Ее положение, основания и цели совершенно противоположные положению, основаниям и целям факультета университета. Специальная школа открывается правительством или частными лицами с тою целью, чтобы преподавать в ней совокупность сведений определенной отрасли наук в таких началах и основаниях, чтобы слушатели могли по окончании курса применить приобретенные сведения в этой специальной жизненной деятельности, к которой они приготовлялись в школе. Потому самому устроение школы, равно как и способ преподавания, основываются на таком главном практическом принципе школы. Преподавание здесь должно иметь целью отчетливо представить голые результаты науки и, будучи отдельно от преподавания наук других специальных отделов, оно не может доставить слушателям самостоятельного усвоения основных истин науки; это уже болезненная принадлежность каждой, отдельно действующей, специальной школы: в ней наука получает значение хлебной науки. Оттого и результаты такого преподавания, т. е. успехи слушателей носят на себе отпечаток хлебной школы. Их сведения основываются не на живом анализе существенных оснований науки, но главным образом на памяти; оттого они не имеют задатков, чтобы самостоятельно идти вперед, что составляет признак действительно ученого, но требует постоянных руководителей.

Нисколько не сомневаясь, таким образом, что наука может получить свое развитие только в университетах, легко ответить на вопрос: можно ли заменить университеты специальными школами? Их можно заменить специальными школами, если желать разрушать науку, признавая ее опасною для общества и государства. Не нужно доказывать аксиомы, что правильное развитие как общества, так и государства, находится в прямой зависимости от правильного и самостоятельного господства науки: залог каждой общественной и государственной деятельности есть действительное знание.

Наибольшая язва в государстве и наибольшая опасность для государственной жизни, для государственного порядка заключается в полузнании, в поверхностных сведениях. Никакое разумное предприятие, гибельное для общественной или государственной безопасности, не будет страшно для государства, в котором действует наука: она одна только в состоянии разоблачить ложность начал поднимающейся грозы и рассеять попытки практического ее осуществления. Оттого-то каждое правительство имеет живое призвание содействовать всеми имеющимися у него средствами самостоятельному развитию в своей стране науки. Оно имеет к науке такое же отношение, как и к религии. Для того чтобы наука двигалась и развивалась самостоятельно, правительство должно предоставить ее самостоятельному течению; было бы гибельно для правительства дать науке направление от себя. Справедливо замечает лорд Брум, что стоит только в деле знания немного пойти назад, как это шествие к регрессу начнет увеличиваться в поразительной прогрессии и, наконец, быстро приведет от состояния цивилизации к положению варварства.

Оттого мы смело утверждаем, заключает благородный адвокат университетской науки Андреевский, что всякий, кому дорого благополучие России, кто желает сохранения государственного порядка, кто хочет своею жизнию и делом содействовать верховной государственной власти, тот согласится, что главнейшее благо России заключается в точнейшем и самостоятельном развитии науки, а следовательно, в развитии и полнейшем усовершенствовании русских университетов, а не в замене их специальными школами: заменить в России университеты специальными школами, – значит убить науку, а убиение в России науки тожественно с разрушением ее государственной жизни, с воцарением произвола страстей и анархии[549]549
  См. Журналы заседания ученого Комитета глав, управ, училищ по проекту Общего Уст. Росс. Унив. С.-Пб., 1862 (офиц. издание. Прилож. № 1. С. 3–16).


[Закрыть].