Текст книги "Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1"

18 июня 1863 г. был Высочайше утвержден новый университетский устав, в котором мин. нар. проев. А. В. Головнин далеко не вполне успел осуществить свою либеральную программу. В указе сенату реформа мотивировалась желанием преобразовать университеты «согласно современным потребностям».

Устав 1863 г. предоставил советам значительную долю самоуправления, сохранив, однако, за попечителем неопределенную, но довольно широкую дискреционную власть (§ 26). При организации самоуправления далеко не были соблюдены все гарантии, какие рекомендовались лицами, делавшими замечания на проект…

Подводить[577]577
  Число кафедр было увеличено на историко-филологическом с 8 на п, на физико-математическом с 8 на 12, на юридическом с 7 на 13, на медицинском с 10 на 16. Число преподавателей увеличено в общем с 265 на 443 (см. н. сбор. Унив. уст., 74, 82, 107).
  Оклады профессоров были возвышены до двух и трех тысяч, т. е. почти удвоены. Общая смета университетов с 988000 р. по новым штатам была увеличена до 1760 000 р.


[Закрыть] итоги университетской реформе 1863 г. не соответствует ни силам автора[578]578
  В брошюре проф. Модестова «Русская наука в последние двадцать пять лет» указаны вкратце успехи русской университетской науки во всех областях знания, особенно же естествознания. Как на один из признаков поднятия научного уровня, г. Модестов указывает на небывалое явление – на приглашение бывшего профессора Московского университета М. М. Ковалевского в заграничные университеты (с. 22).


[Закрыть], ни задаче его.

Но мы не можем не привести свидетельства одного авторитетного эксперта, поистине наставника юношества и мудреца, проф. Редкина, воспитавшего множество поколений университетской молодежи (в том числе и то[579]579
  Проф. Редкин указывает, что пригласивший его в С.-Петербургский университет попечитель округа И. Д. Делянов был его учеником (из лекций, I, 20).


[Закрыть], которому довелось впоследствии писать устав 1863 г.), начиная с мрачной эпохи 30-40-х гг., продолжая временем красной весны 60-х гг. и кончая серою осенью 80-х гг. Устав 1863 г., далекий от совершенства, как плод неискреннего компромисса, был, однако, по удостоверению этого беспристрастного и компетентного судьи, пред нравственным авторитетом которого должны умолкнуть вражда и скептицизм самых завзятых laudato res temporis acti, – был большим шагом вперед.

Открывая свой курс энциклопедии юридических и политических наук, короче – энциклопедии права, кафедра коей впервые введена была уставом, взамен прежней энциклопедии законоведения, проф. Редкин в своей первой вступительной лекции 1863 г. рельефно очертил сущность перемены, произведенной университетскою реформою в области юридических и других наук. В прежнее время университетам ставилось задачею приготовить не юристов, а «законников», выдолбивших основательно букву постановлений Свода Законов, без малейшей критики их с точки зрения юридических и политических наук. Устав 1863 г. на место такого механического преподавания одного текста законодательства ввел изучение права как науки самостоятельной и не имеющей иной цели, кроме отыскания истины и правды чистой, а не приноровленной ad usum delphini. «Судите меня, – говорил Редкин, приступая к выполнению крайне сложной, трудной и ответственной задачи, возложенной на новую кафедру, – судите – на то я сюда и пришел как лицо публичное, не только признающее, но желающее критики для пользы самого дела, как профессор университета, того высшего ученого и учебного учреждения, где замолкают авторитеты и начинает говорить сама истина, сама наука в современном ее состоянии, наука самостоятельная, как самостоятельная истина, наука независимая ни от каких посторонних внешних целей, ни от каких предубеждений и предрассудков, наука бесстрашная, не останавливающаяся ни пред какими результатами, наука самоцельная, дорожащая каждою истиною, хотя бы еще неприложимою к жизни в настоящее время, в том убеждении, что истина, как разумное, рано или поздно осуществится, что, по нашей народной пословице „все минется, одна правда останется“, а потому вместе и практическое в истинном смысле этого слова, ибо непрактичное – не истина, а ложь»[580]580
  С. 20. Т. I. Из лекций Редкина.


[Закрыть].

Упомянув в одной из своих последующих вступительных лекций о значении университетской науки для жизни, маститый правоучитель говорил:

«Как истые юристы, состоя в должности судьи, адвоката и т. п., вы на первых порах не будете, конечно, в состоянии процитировать слово в слово множество статей из Свода Законов, но, знакомые с началами права вообще и права отечественного в особенности, вы возведете к ним все бесчисленное множество наших законоположений, вы поймете их внутреннюю связь, вы вникнете в то, что поверхностному наблюдателю обыкновенно кажется противоречием между законами; вы найдете пробелы в нашем законодательстве, для восполнения которых не будете беспрестанно тревожить законодателя, а из имеющихся уже, вами сознанных, общих начал, будете выводить сами решения[581]581
  Полновесным подтверждением слов проф. Редкина может служить замечательная книга г. Боровиковского «Отчет судьи» (см. разбор в статье моей «Гражданское правосудие в духе Судебных Уставов» в сборнике в пользу голодающих, изд. Русской мысли и в № 5 Русской мысли 1893 г.).


[Закрыть]. Вы приобретете этим практический такт в судебных делах, которым обыкновенно похваляются поседелые в рутине практики и приобретете гораздо скорее их, потому что такт приобретается не столько временем, сколько сознательною деятельностью; такт есть инстинкт деятельности, соединенной с природною даровитостью, а все инстинкты и всякая даровитость развивается преимущественно знанием, наукою».

«На административном поприще, – говорил далее проф. Редкин, вы не будете вынуждены прибегать, идя ощупью, не освещаемые наукою, к полумерам к средствам паллиативным, к разным кунстштюкам, перебиваясь ими со дня на день, лишь бы на короткий срок вашего служения, а затем ар res moi le deluge. Нет, с твердою помощью начал науки вы сумеете радикально лечить всякую общественную болезнь, ясно сознавая настоящее, прозревши будущее, как пророк, и своею рациональною деятельностью приготовите благосостояние вашему отечеству, а себе вечную память людей, приготовлявших благодатную почву и сеявших семена добра»[582]582
  Из лекций. Т. I. С. 37.


[Закрыть].

Вот каким честным и мужественным языком заговорила юридическая наука, представители коей, пресмыкаясь пред властями и пред всеми существовавшими уродливыми явлениями, недавно еще пели от имени науки в этой самой аудитории дифирамб сначала в честь кнута, а потом, после его отмены, в честь трехвостной плети, восхваляли канцелярскую тайну, бумажное производство, розыскные истязания, ополчались против гласности, против адвокатуры и других подобных же «неблагонамеренных и сумасбродных»[583]583
  См. Никитенко, II, 320.


[Закрыть] измышлений гниющего Запада[584]584
  См. Я. Баршева. Основ, угол. суд. С. 67–68. Брат предыдущего, другой криминалист С. И. Баршев с кафедры Московского университета защищал смертную казнь и телесные наказания (до отмены их) и розыскной процесс (до судебной реформы). Есть случаи, говорил проф. С. И. Баршев, где смертная казнь может быть необходима, хотя преступление ни в каком отношении неопасно для государства; если государство казнит смертью, то не человек убивает человека, но преступление, достойное смерти, лишает жизни преступника, кровь требует крови; если государство лишает только жизни, то оно убивает только тело, но когда оно осуждает на пожизненное лишение свободы в соединении с тяжкими работами, то оно может убить и душу (sic). (См. Общие начала теории законодател. о преступл. и наказ. М., 1841. С. 21, 23). Для лиц низшего класса телесное наказание представляется целесообразнейшим. Только одно безотчетное предрасположение к лишению свободы, которое взошло в моду в наше время, могло также вооружить против телесных наказаний (см. там же, 8о, 81. С. п. Изд. II).


[Закрыть], осуществленных Судебными уставами…

За подобное, хотя бы и временное, просветление университетской науки следует быть признательным уставу 1863 г.: его составителям и применителям и в особенности вдохновителю университетской реформы и главному ее руководителю в первые годы (до 1866 г.) министру народного просвещения, известному своим либерализмом, А. В. Головнину, пост которого вскоре после 4 апреля 1866 г. занял граф Д. А. Толстой, представитель реакционного направления.

IV
Земское самоуправление

Глава пятая
Земское положение 1864 г
(Справка к 30-летию)

Везде преобладает у нас стремление сеять добро силою. Везде пренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на то приказания. Везде опека над малолетними. Везде противоположение правительства народу, казенного частному, вместо ознаменования их естественных и неразрывных связей.

П. А. Валуев (1855)

История Положения о земских учреждениях 1 января 1864 г. может служить наглядным доказательством тому, как иной раз реформа, задуманная при единодушном сочувствии общества, ведет к быстрому разочарованию и к продолжительным крупным недоразумениям, благодаря отсутствию национального плана у руководителя реформы и стремлению его сочетать противоположные принципы, совместить взаимно исключающие друг друга системы и тенденции.

Корень земской реформы 1864 г., как и всех других реформ 60-х гг. (и частью и 70-х: Городовое Положение 1870 г. и Устав о воинской повинности 1874 г.), лежит все в том же великом освободительно-гуманном движении конца 50-х гг., которому Россия обязана своим быстрым обновлением и возрождением после тридцатилетнего застоя, завершившегося севастопольским погромом. Ближайшим же источником земского Положения служит русская magna charta libertatum, великий законодательный акт 19 февраля 1861 г., явившийся, по справедливому замечанию одного журнала[585]585
  Только защищаясь законом, говорили Отеч. Зап., можно успешно бороться с произволом и подвинуть к этой борьбе все общество. Только опираясь на Magna charta, англичане дошли до Habeas Corpus-act’a. Положения 19 февраля – это наша первая хартия, приобретенная общим единодушным сознанием его необходимости (1862. № 9. С. 26).
  «Эта фраза была сказана Катковым в 1884 г. в период, когда он, как говорил Неведенский, стал “представителем” старого порядка, в котором он когда-то видел темную силу и несчастие России» (см. 356). И этот человек мог впоследствии дописаться до обвинения не только земства и городов, но и Сената и Государственного Совета в разрушительных тенденциях, если они не угождали реакционным вкусам бюрократии эпохи Толстого!


[Закрыть], первым плодом дружного, воодушевленного общественного движения и, как путеводная звезда, освещавшая (вернее было бы сказать, долженствовавшая освещать) путь последующим преобразованиям. Такая тесная связь, связь не только внешняя, хронологическая, но и внутренняя, нравственная, причинная – признается не только историками и публицистами, но и официальными документами.

Мысль о необходимости переустройства местного общественно-хозяйственного управления, равно как и преобразование прочих частей управления – уездного, городского, губернского, читаем в одной обширной официальной исторической записке, возникла при начертании в конце 50-х гг. Положения об освобождении крестьян от крепостной зависимости и затем послужила основанием поступательному, еще не завершившемуся, движению законодательства в области преобразования местного управления, которое, таким образом, «является необходимым и неизбежным последствием великой реформы славного царствования блаженной памяти императора Александра II – дарования свободы 20-миллионному крепостному населению»[586]586
  См. с. 1 Исторической Записки о ходе работ по составлению и применению положения о земских учреждениях. Записка составлена в 1889 г., кажется, в кодификационном отделе. – Если англичанин Макензи Иоэс был поражен эрудицией, которую он встречал в продуктах нашей бюрократии, выводящей на справку законы времен царя Соломона, Пелопонесской войны и пр. (см. La Russie. Paris, 1879. Т. I, 304), то не менее поразительны и размеры этих продуктов, долженствующие привести в ужас убеленных сединами членов наших законодательных учреждений (в виду этого поднятый недавно вопрос о «переутомлении» их не представляется, пожалуй, праздным). Так, помянутая «Записка» занимает 400 печатных страниц in folio. Судя по имеющимся в нашем распоряжении подлинным журналам Госуд. совета 1864 г., Записка почти целиком повторяет их. См. также: М. И. Свешникова: «Основы и пределы самоуправления». СПб., 1892. С. 121–162.


[Закрыть].

Почему поступательное движение в местном управлении являлось неизбежным последствием великой реформы, в чем именно заключалась основная тенденция этого движения и осуществило ли ее Положение о земских учреждениях 1864 г.? В названной официальной записке, составленной в 1889 г., т. е. в реакционное время, крайне неблагоприятное для оценки идей и стремлений 60-х гг., конечно, нельзя найти прямого и верного ответа на эти вопросы, точная постановка и разрешение коих выходили бы даже за пределы практической ее задачи, чуждой исторических, идейных обобщений, но некоторый намек или ответ на эти вопросы находим и в сухом официальном изложении хода дел. Указав на то, что целью земской реформы было стремление предоставить хозяйственному управлению большее единство, самостоятельность и доверие, а после освобождения крестьян и необходимость нового распределения земских повинностей, обещанного 167 ст. Общ. Пол. о крестьянах, историческая записка помимо этих, так сказать, материальных, технических или практических поводов (не одними же заботами о мостах и гатях были вызваны, в самом деле, та необычайная настойчивость и лихорадочное нетерпение, с которыми печать и многие дворянские собрания в 1862-64 гг. ждали и требовали скорейшего открытия земских учреждений!) к местной реформе, указывает и на соображения нравственно-политического порядка. «Независимо от сего необходимо было, – сказано в Записке, – положить предел возбужденным по поводу образования земских учреждений несбыточным ожиданиям и свободным стремлениям разных сословий». Таким образом земская реформа должна была удовлетворить двум требованиям: стремлению улучшить местное хозяйственное управление и дать исход «свободным стремлениям» общества, т. е. единодушному, громкому запросу на самоуправление, заявленному общественным мнением.

И эти «свободные стремления» не были делом случайного, минутного увлечения, а логическим выводом тяжкого исторического урока, накликанного торжеством всемогущей бюрократической опеки и полным подавлением общественной мысли, слова и деятельности.

«Я сделал, что мог; жалею, что не мог сделать лучше», – говорил на смертном одре император Николай I, с горечью констатируя пред своим наследником «непорядок в команде»[587]587
  Cardonne – L’tmpereur Alexandre II. Paris, 1883. P. 216 (см. выше главу I).


[Закрыть]. Эти простые, дышащие глубокою искренностью и чуждые всякой официальной условности, слова, сказанные вдобавок в такую исключительную по торжественности минуту, когда дыхание смерти носилось уже над головою сильнейшего из сильных мира сего, были настоящим погребальным звоном для старой всесильной, всеподавляющей, непогрешимой бюрократической системы, основанной на крепостном праве и неизбежном спутнике его – канцелярской рутине и чиновничьем произволе и опеке. Если даже такой сильный волею, известный своею энергиею, твердостью формальных принципов, редким трудолюбием и вниканием в дела управления монарх не мог избежать крупных промахов, то это с очевидностью доказывало непригодность существовавшей бюрократической системы управления, или точнее «команды», как выражался сам Николай I. Да, именно «команда», – этот военный термин идет как нельзя лучше, потому что вся дореформенная система, по верному определению хорошо знавшего ее известного государственного человека Н. А. Милютина, была не что иное, как военно-вотчинное управление в духе времен 30-летней войны[588]588
  Leroy-Beaulieu – Un homme d’etat russe (N. Milutine). Paris, 1884. P.16. «Сердце обливается кровью при чтении ваших депеш, – писал Н.А. Милютин 17 марта 1856 г. новороссийскому генерал-губернатору графу Строганову, – таково общее впечатление, но все, что мы тут (в Петербурге) ни сделаем, принесет ничтожную пользу стране, пока она будет предоставлена бесконтрольному усмотрению армии, управляемой в духе времен Валленштейна».


[Закрыть], имея идеалом аракчеевские военные поселения. Когда один из даровитейших изобличителей язв дореформенного старого строя[589]589
  Моск. Ведом., 1866. № 198.


[Закрыть], М. Н. Катков, говорил, что дореформенная администрация была: все во всем, другими словами, что она чуть не присваивала себе атрибуты, подобающие одному лишь всемогущему и вездесущему божеству[590]590
  Апост. Павла 1 Поел, к коринф., XV, 28 —«да будет Бог все во всем».


[Закрыть], то тут не было гиперболы или натяжки. Достаточно вспомнить, что тогдашняя цензура дерзала наложить свою тяжелую руку даже на самое Священное Писание[591]591
  Полн. собр. сочин. И. С. Аксакова. Т. V, 165. Типичный представитель государственного «исламизма» Д. П. Бутурлин требовал, чтобы вырезали несколько стихов из акафиста Покрову Божией Матери, например, такой: «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких!» – Когда Бутурлину объяснили, что этим он осуждает автора акафиста, своего патрона, св. Дмитрия Ростовского, которого никогда не считали революционером, Бутурлин заметил: «Кто бы ни сочинял, тут есть опасные выражения». Гр. Блудов возразил, что такие выражения встречаются и в Евангелии, на что Бутурлин в шуточном тоне ответил, что если бы Евангелие не было такою известною книгою, то цензуре, конечно, нужно было бы исправить ее. См. Энциклопедический словарь. Т. V, статья «Бутурлин».


[Закрыть], что бюрократия не в шутку, а вполне серьезно подготовляла «проект религии» для инородцев, составленный эклектически на основании Евангелия и Корана[592]592
  Письма о России. Берлин, 1879, V.


[Закрыть]… В своем стремлении искоренять везде самомалейшие проявления «буйной» самостоятельности, бюрократия, вероятно, не преминула бы исправить «ошибку Провидения», наделившего человека свободою воли[593]593
  Борясь с французскою реакциею 1827 г., стремившеюся стеснить свободу печати, Ройе-Коллар писал: «В душе реакционеры думают, что в великий день творения была допущена ошибка Провидением, даровавшим человеку, в отличие от других творений, ум и свободу; отсюда все зло на земле, которое надеется реакция исправить исправлением неуместной щедрости и, упразднив пагубный дар, возвысить человечество до счастливой невинности… животных». См. Bibliotheque populaire. № 145. P. 133.


[Закрыть], если бы имела она на то достаточно досуга, сил и средств.

Стянув все к одному центру[594]594
  «Вся жизнь народа взята под опеку правительства, – писал в 1859 г. А. М. Унковский в своих Соображениях по докладам Редакционных комиссий, – а потому дел бездна. Нет ни одной мелочи, безусловно доверенной самому народу. Все делается с разрешения высших властей. Народ не смеет нанять общими средствами одной подводы или лачужки для исполнения подводной или квартирной повинности, не может поставить дрянного моста, даже не имеет права нанять общего учителя грамоты. Наконец, эта централизация доведена до того, что планы самых незначительных общественных строений, не стоящих внимания, должны быть представляемы на утверждение Верховной власти. При всем этом исполнительной власти вручены все роды дел: и хозяйственные, и полицейские, и судебно-следственные и даже частью судебные. Всякое исполнительное учреждение и должностное лицо имеет над человеческою личностью все роды властей, и круг его действий ограничен только географически… Дела по управлению при их бесчисленном множестве являются везде, во всех исполнительных учреждениях в виде огромных обозов, наполненных бумагой, для разбора которой нужны десятки и даже сотни канцелярских чиновников. Такая правительственная опека над всею жизнью народа невозможна на практике и делается сама причиною беззаконий. Неисполнимые законы никогда не исполняются, и даже само правительство должно снисходительно смотреть на неисполнение их. Все это привело к тому, что дела управления находятся вовсе не в тех руках, которым они вверены. Большая часть их необходимо должна перейти от начальников к их канцеляриям, имеющим возможность казнить и миловать подчиненных и действующим за чужою спиною и без всякой ответственности… Естественно, что исполнительные учреждения наполняются большею частью людьми, отказавшимися от своего человеческого достоинства и обратившими государственную службу в самое постыдное ремесло» (с. 11–15 вып IX Голосов из России). Городская Дума без разрешения губернского правления не смела продать навоза от пожарных лошадей стоимостью не более 50 руб. См. материалы, относящ. до нового обществ, устройства в городах Империи. Т. I. С. 85. «На бумаге у нас существовала централизация, – говорит А. А. Головачев, – а на практике царствовало одно чиновничье самоуправство (см. с. 149 книги его «Десять лет реформ»). Характеристику дореформенного административного произвола см. также у Н. А. Любимова – «М. Н. Катков». СПб., 1888. Гл. I. С. 182. Валуев писал в 1856 г.: «Недоверчивость и неискренность всегда сопровождаются внутренними противоречиями. Управление доведено в каждой отдельной части до высшей степени централизации, но взаимные связи этих частей малочисленны и шатки. Каждое министерство действует, по возможности, особняком и ревностно применяется к правилам древней системы уделов. Централизация имеет целью наивозможно большее влияние высших властей, но, благодаря массе дел, решение их переходит к канцеляриям и судьба представлений генерал-губернаторов весьма нередко зависит не от министров, но от столоначальников (Дума Русского. «Русск. Стар.», 1891, май, 355).


[Закрыть], захватив и подчинив своему давящему произволу все отрасли государственной, общественной и духовной жизни, бюрократия подчинила все и вся своей мертвящей опеке, подавив всякое проявление самостоятельных общественных или индивидуальных сил. Вот каково было положение этих сил в дореформенной России, по характеристике М. Н. Каткова: «Наука? Науки не было, – писал этот будущий апологет самого беспощадного разгула чиновничьего полновластья, – была бюрократия. Право собственности? Его не было – была бюрократия. Закон и суд? Суда не было – была бюрократия. Администрация? Администрации не было – было постоянно организованное повышение власти, с тем вместе ее бездействие в ущерб интересам казенным и частным»[595]595
  См. «Катков и его время» С. Неведенского. СПб., 1888. С.419. Ив. В. Павлов в письмах к единомышленнику Каткова Щедрину-Салтыкову, печатавшему в Русском Вестнике свои знаменитые «Губернские Очерки», сравнивает администрацию дореформенного времени с варягами, призванными княжить и владеть: «Варяги – это губернаторы, председатели палат, секретари, становые полицеймейстеры, – одним словом, все администраторы, которыми держится какой ни на есть порядок в великой и обильной земле нашей. Это вся наша 14-классная бюрократия, это 14-главый змий поедучий, чудо поганое наших народных сказаний… Все, что носит печать змия, обстоятельствами поставлено во вражду с народностью и само по себе с нею враждует. Стоит администраторам официально признать какое-нибудь народное учреждение, так оно тотчас же опошлится в глазах народа. Главная опора змия – крепостное право, в котором закон освящает эксплуатацию человека человеком, произвол, насилие и грабеж. Всякий варяжский администратор действует, следовательно, в духе закона. Отсюда бессильны все нападки на взяточничество – и Капнистова “Ябеда” и Гоголев “Ревизор” и твои “Губернские Очерки” —увы! Пока по закону существует крепостное право, до тех пор в сплошной твердыне взяток даже и бреши нельзя сделать». В своих ответах Салтыков, между прочим, писал: «Есть одна штука (она же единственная), которая может истребить взяточничество: поселить правду в судах и вместе с тем возвысить народную нравственность – это возвышение земского начала на счет бюрократического» (см.: На заре крестьянской свободы. Русск. Стар., 1897. XI, 233, 236).


[Закрыть].

Другой публицист, честный, благородный, но недальновидный И. С. Аксаков[596]596
  Как известно, И. С. Аксаков в 8о-х гг. по недоразумению подвизался в одном лагере с М. Н. Катковым, который, сжигая в это время то, чему поклонялся за 20 лет перед тем, выступил с обычною всем отщепенцам резкостью, гонителем всего, что хоть отдаленным образом напоминало его собственные воззрения о необходимости самодеятельности общества (см. гл. XIII назв. сбор. Неведенского). Покойный публицист А. А. Градовский, который, как и все, верил в безусловную чистоту намерений честного, но близорукого Аксакова, подтрунивая в Голосе над его союзом с недобросовестными компаньонами, писал, что в то время как Аксаков, подобно звездочету, будет смотреть в небо, его ловкие союзники вытащат у него из кармана платок.


[Закрыть], бросая в 1884 г. ретроспективный взгляд на дореформенный режим, характеризовал его так: «Нам указывают, – писал он, – что образцом „крепкого и сильного правительства“ (кавычки везде подлинника) служит правительство николаевских времен и что следовало бы, значит, вернуться к его системе, стремившейся упразднить жизнь и дух великой страны, не в ней ли заключается корень последующих зол? Всем нам, людям пожилым, памятно знаменитое «тридцатилетие». Фасад его был действительно блестящий до такой степени, что он и теперь в поколениях позднейших вызывает иногда ретроспективное удивление. Но недаром же и сказано было про Россию, что она – страна фасадов и парадов. В самом деле, Россия стояла, по-видимому, наверху славы и могущества; казалось, «перед ее державным блеском народы молча клонили взор», мы несли на себе обер-полицеймейстерство чуть не в целой Европе, великодушно оплачивая дорогостоящую должность русскими деньгами, силами, интересами и даже кровью; когда вопреки нашей полиции Австрия очутилась на краю пропасти, мы сочли долгом спасти ее, так-таки возвестив миру с гордостью, несколько простосердечною, что «разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог».

«В самой же России, – продолжает Аксаков, – по части политики внутренней, фасад был не менее пышен: снаружи – припомним – все чинно, прочно и стройно; порядок – на диво; дисциплина – на славу; законов – пятнадцатитомная благодать; правительство не только крепкое и мощное, но, казалось, проникнутое единством системы и духа во всех своих органах от петербургского центра до последнего Держиморды в захолустном городишке; правительство грозное, вседержащее, тысячеокое, тысячерукое, вездесущее (курс, подл.), о котором уж никак не приходилось сказать, что оно в отлучке – тем менее было нужды возвещать подданным вперед об его появлении, призывая громким криком „вставайте*… (намек на Каткова) правительство-де идет, правительство возвращается[597]597
  «Эта фраза была сказана Катковым в 1884 г. в период, когда он, как говорил Неведенский, стал “представителем” старого порядка в котором он когда то видел темную силу и несчастие России. (см. 356). И этот человек мог впоследствии дописаться до обвинения не только земства и городов, но и Сената и Государственного Совета в разрушительных тенденциях, если они не угождали реакционным вкусам бюрократии эпохи Толстого!


[Закрыть]! Чего уж тут было вставать! Россия и без того стояла на вытяжке „во фрунт“, двигаясь словно по струнке и на неумолчные грозовые окрики команды неумолчно же, испуганно рапортовала: „все обстоит благополучно“… Впрочем, сама эта Россия – вся, с Русскою землею и народом – представлялась в понятиях правительства какою-то обширною „командою“, да так и называлась – командою, довести которую до полной „исправности“ или до солдатской выправки духовной и внешней и составляло его заветнейшую мечту. Да и мало ли о чем тогда мечталось! Мечталось и о единообразии архитектуры по всей империи, и об единообразии покроя платья и причесок с укрощением своеволия (курс, подл.) мод, даже и о цензуре Священного Писания!.. Нельзя уж было пожаловаться на противоречия, нельзя было обвинять в распущенности управление учебными заведениями: воспитание учреждалось, по-видимому, железною энергиею; философия – по боку; верховная власть объявлена была (даже официально) „верховною совестью“ (sic), т. е. началом, имеющим упразднить личную, подвижную человеческую совесть[598]598
  О возведении в принцип беспрекословного исполнения желаний начальства вопреки убеждению, см. рассуждения гр. Панина, выше в прим. главы I, § 1.


[Закрыть]… В пределах таковых понятий насаждалось с крутым усердием и самое православие. Но под стройною наружною мощью таилась слабость, гнездилась гниль. Что, чем была в это время Россия:

 
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи тлетворной
И лени мертвой и позорной
И всякой мерзости полна!..
 

В это самое время Россия задыхалась от духоты, от недостатка простора для мысли и души в своем пространном царстве. Публично слышалось лишь молчание, но неслышно шептались в университетах и обществе смелые и подчас извращенные думы. Спугнули ум, но не задавили мысль, и она пошла, пошла себе бродить подпольными, тайными путями, озлобляясь и искривляясь, восполняя свою скудость и незрелость лживою обольстительностью запретного плода»[599]599
  См. собр. соч. Аксакова. Т. V, 163 и след. —М. Н. Катков, покуда еще не находившийся в лагере врагов реформ, «которые, – по собственному его определению, – не могут не быть врагами своего народа» (Моск. Вед., 1867 г. № 51), также держался того убеждения, что революционное движение в России вызвано не реформами 60-х, а предшествовавшею им эпохою гонения мысли. «Все эти лжеучения, все эти дурные направления, – писал Катков в 1866 г. после окончания работ Муравьевской следственной комиссии, родились и приобрели силу посреди общества, не знавшего ни науки свободной, уважаемой и сильной, ни публичности в делах касающихся самых дорогих для него интересов, посреди общества, находившегося под цензурою и полицейским надзором во всех сферах своей жизни. Все эти лжеучения и дурные направления, на которые слышатся теперь жалобы, суть плод мысли подавленной, неразвитой, рабской в своих темных трущобах» (Моск. Вед., 1866. № 205).


[Закрыть].

Характеристике дореформенного строя посвятил в своей, наделавшей много шума, знаменитой Думе Русского, курляндский губернатор П. А. Валуев, призванный впоследствии обновить этот строй, следующие замечательные строки:

«Благоприятствует ли развитию духовных и вещественных сил России нынешнее (1855) устройство разных отраслей нашего государственного управления?»– спрашивает автор Думы и отвечает – отличительные черты его заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому. Многочисленность форм подавляет сущность административной деятельности и обеспечивает всеобщую официальную ложь. Взгляните на годовые отчеты. Везде сделано все возможное: везде приобретены успехи; везде водворяется, если не вдруг, то по крайней мере постепенно, должный порядок. Взгляните надело, всмотритесь в него, отделите сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды или полуправды, – и редко где окажется прочная, плодотворная польза. Сверху блеск; снизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет места для истины. Она затаена между строками; но кто из официальных читателей всегда может обращать внимание на междустрочия?

У нас самый закон, – продолжает благонамеренный критик, – нередко заклеймен неискренностью. Мало озабочиваясь определительною ясностью выражений и практическою применимостью правил, он смело и сознательно требует невозможного. Он всюду предписывает истину и всюду предопределяет успех, но не пролагает к ним пути и не обеспечивает исполнения своих собственных требований. Кто из наших начальников или даже из подчиненных может точно и последовательно исполнить все, что ему вменено в обязанность действующими постановлениями? Для чего же вменяется в обязанность невозможное? Для того чтобы в случае надобности было на кого обратить ответственность.

Все изобретения внутренней правительственной недоверчивости, – продолжает Валуев, – вся централизация и формалистика управления, все меры законодательной предосторожности, иерархического надзора и взаимного контролирования различных ведомств ежедневно обнаруживают свое бессилие. Канцелярские формы не предупредили позорной растраты сумм инвалидного капитала и не помешали истребить голодом или последствиями голода половину резервной бригады, расположенной в одной из прибалтийских губерний. Это последнее преступление, или точнее, длинный ряд гнуснейших преступлений даже остается доселе безнаказанным. Между тем возрастающая механизация делопроизводства более и более затрудняет приобретение успехов по разным отраслям государственного управления. Все правительственные инстанции уже ныне более заняты друг другом, чем сущностью предметов их ведомства. Высшие едва успевают наблюдать за внешнею правильностью действий низших инстанций; низшие почти исключительно озабочены удовлетворением внешней взыскательности высших. Самостоятельность местных начальств до крайности ограничена, а высшие начальники, кажется, забывают, что доверие к подчиненным и внимание, оказываемое их взгляду на дело, суть также награды, хотя о них и не вносится срочных представлений в комитет гг. министров»[600]600
  «Русск. Старина», 1891, V, 340. Тот же Валуев писал: «Наша официальная формалистика похожа на известный surprise attrapes, который состоит из множества коробочек, вкладываемых одна в другую. Раскрываешь коробочку – другая коробочка, раскрываешь эту – третья, потом четвертая, потом пятая и так далее и все меньше и меньше. Наконец, последняя – и в ней ничего». (Там же, 341).
  Велик, кн. Константин Николаевич издал известный приказ в духе «Думы» Валуева (см. дальше), сначала было переполошивший бюрократию. Но она скоро опомнилась, и один из представителей ее барон Мейендорф писал: «Приказ – parle de vol, de mensonges etc., mais demeurera sans suites facheuses». («Говорит о краже, о лжи, но не будет иметь прискорбных (для кого?) последствий»). (С.345 в Русск. Стар., 1891, май, 354–355).


[Закрыть].

Вот что такое была дореформенная бюрократическая, чиновничья система, изменение коей стало с первых же лет царствования Александра II вопросом дня. До какой степени в то время реакция против чиновничьего полновластья проникала в самые умеренные круги, могут дать понятие следующие сильные строки из дневника цензора Никитенко: «Русский чиновник —ужасная личность; что будет впереди – еще неизвестно, а до сих пор он был естественный злейший враг народного благосостояния». Валуев со своей стороны отмечал, что «озлобление против порядков (до 1855 г.) беспредельное и всеобщее»[601]601
  См. Дневник, II, 276. —Валуев сначала в Дневнике своем смотрит пессимистически на будущность России: «Тоска невыразимая, – пишет он в октябре 1855 г., – ум и сердце ждут чего-то, но дни проходят за днями и чего-то по-прежнему нет… У нас правительство не замечает, что оно сумело отучить нас даже от надежды. Все русские сознаются в том, что у нас все могло бы быть лучше. Но никто не верит в сбыточность этого лучшего; ждали, ждали и словно махнули рукою все разом и начальники, и их разномундирная рать, и весь православный народ. Если теперь кто-нибудь скажет, что современный урок для нас не останется бесполезным, то большинство отвечает, что пользы по-прежнему будет на медный грош… Припоминали, что и в 1812 году ожидали великой науки, но не дождались (с. 341–342). Впоследствии, однако, Валуев отмечает перемену в настроении (с. 343 и след. Р. С., 1891, V).


[Закрыть]. Ввиду такого настроения полное упразднение подавляющей административной опеки стало в конце 50-х гг., под неотразимым давлением общественного мнения и его важнейшей представительницы – печати неотложною задачею правительственной программы, которая, начинаясь освобождением крестьян, должна была завершиться уничтожением бюрократической централизации и установлением самоуправления общественного, свободы слова и независимого суда.

С изданием Положения о крестьянах, установившего крестьянское самоуправление как в сельском, так и волостном обществе, предчувствовалась неизбежность местного самоуправления для всего русского общества, для всего народонаселения. Обширный, хорошо обработанный план преобразования местных учреждений на началах бессословного самоуправления был представлен, например, тверским губернским комитетом (см. главу II §з)[602]602
  Ближайший сотрудник А. М. Унковского по Тверскому комитету (см. главу II) А. А. Головачев в своем известном труде «Десять лет реформ» ставит в вину Редак. комиссии, что она сделала крестьянскую реформу сословною и отделила ее от вопроса об общих реформах по всему государственному управлению, вопреки проекту Тверского комитета (см. там же). Объясняет г. Головачев эту ошибку частью отсутствием заранее обдуманного плана при постановке крестьянского вопроса, который сначала фигурировал в виде «улучшения быта крестьян», частью тем, что члены Редакц. комиссии не всегда были свободны в своих действиях (с. 162–163).
  Учреждение крестьянского самоуправления имело, по словам Безобразова, громадное нравственное значение для всех сословий, всего народонаселения. См. с. 271 книги его «Государство и общество». СПб., 1881.


[Закрыть]. В правительственных рядах были люди, как, например Н. А. Милютин, способные с должною энергиею и последовательностью провести реформы для всестороннего обновления всего государственного управления в духе только что народившейся свободы и самоуправления.

В то время, когда прогрессивная часть общества и печати, переживая весною 1861 г. минуты идиллического упоения медовым месяцем свободы[603]603
  «В первое время после обнародования Манифеста, – писал 7 мая 1861 г. кн. В. А. Черкасский Н.А. Милютину, – общество, литература, администрация – все пребывали в идиллии. Я не могу передать, как мне противно было такое настроение, которое так мало согласовалось с действительностью; теперь начинается противоположное направление». См. н. с. Лероа-Болье. С. 83.


[Закрыть], с нетерпением ждала установления новой системы управления, произошла реакция.

Не прошло и месяца после обнародования манифеста о воле, когда друзья свободы в великодушном увлечении собирались все «забыть и все простить[604]604
  «Все забыто, все прощено, – писал В. П. Безобразов, тотчас по обнародовании Манифеста 19 февраля, – всем, кто уверует в воскресение, кто быстро встанет и пойдет к обновлению». См. н. с. его. С. 273.


[Закрыть] поверженным в прах врагам народной свободы, лишь бы они уверовали в свободу, в воскресение народа, – как эти враги уже стояли на ногах.