Текст книги "Лейзер-Довид, птицелов"

Григорий Канович
Лейзер-Довид, птицелов

Был у сапожника Ханаана Мергашильского сводный брат – Лейзер-Довид, занимавшийся малодоходным в здешних краях и необычным для еврея делом – птицеловством.

– Еврею не подобает ловить птиц, – всякий раз твердил Ханаан, когда речь заходила о Лейзере-Довиде. – Нехорошо запирать их в клетку и усаживать на жёрдочку; лесные и луговые птахи должны свободно перелетать с ветки на ветку, с одного куста на другой. Представь себе, Хаимке, что было бы, если бы среди бела дня птицы ловили нас и уносили в своем клюве в непроходимую чащу или на непролазные болота.

– Кого – нас? – заикаясь от испуга, спрашивал у Ханаана Мергашильского его единственный наследник мужеского пола – десятилетний Хаим. – И маленьких детей? Да?

– И маленьких, и взрослых. Евреев и неевреев, – терпеливо просвещал внука Ханаан Мергашильский, насаживая на колодку чей-то поношенный ботинок.

Как ни силился Хаим представить себе предрекаемую дедом страшную напасть, он в своем детском воображении никак не мог её нарисовать. И неудивительно – как можно себе представить, что вдруг, неизвестно откуда, на еще не проснувшееся местечко налетает хищная стая, которая спускается с небес и без разбору хватает всех за шиворот – будь то дед Ханаан или любимый учитель Хаима – Бальсер, или тучный и добродушный доктор Пакельчик. Хватает, как безжалостный коршун курицу, и уносит куда-то в самую гущу дремучего леса, шумящего по обоим берегам тихоходной Вилии, или на непролазные, пузырящиеся неразгаданными тайнами болота. Хаиму хотелось спросить деда, какой же величины должны быть эти птицы и какими мощными – их клювы, чтобы они могли оторвать от земли и поднять в воздух даже худощавую и низкорослую бабушку Кейлу.

Но Мергашильский очень не любил, когда его спрашивали о чем-то не связанном с починкой обуви, а уж о птицах и вовсе слышать не хотел. В их видах он совсем не разбирался, мог легко перепутать грача со скворцом, синицу с красногрудкой, дрозда с трясогузкой. В отличие от брата Лейзера-Довида, слывшего великим знатоком птиц и знавшего назубок все их повадки, познания Ханаана кончались на домашних голубях и воробушках-попрошайках, к которым он почему-то относился с откровенной неприязнью.

– Твои голуби уже весь подоконник закакали, – сердился Ханаан на свою сердобольную жену Кейлу, постоянно подкармливавшую пернатых.

– Голубь – птица святая, – обречённо защищалась Кейла. – С кем во время всемирного потопа праотец Ной послал на землю благую весть? С тобой? Со мной? С голубем!

– Но ведь оттого, что твой голубь принес благую весть, он же какать на подоконник не перестал, – огрызался Ханаан Мергашильский.

Спорить было бессмысленно. Сапожник Ханаан считал, что на белом свете никто кроме него не может быть прав. Особенно воспламенялся он в спорах с теми, кто непременно подкреплял свое мнение ссылками на шестьсот с лишним Божьих мицвот или на Моисеевы скрижали с заветами.

– Господом нашим и впрямь сказано: любите друг друга, говорите правду, не обкрадывайте другого, не засматривайтесь на чужих жен. Да мало ли чего Создатель сгоряча наговорил нашему праотцу Моисею. И что в итоге? Кто из нас, грешных, наберется храбрости и без страха и стыда заглянет Всевышнему в Его всевидящие глаза?..

– А зачем заглядывать в Его всевидящие глаза? – простодушно спрашивала мужа смиренная Кейла.

– Как зачем? Чтобы каждый Отцу Небесному, не поперхнувшись, мог бы сказать: мы, Господи, чисты перед Тобой, мы следуем твоим заветам – любим ближнего, как самого себя, никогда не запускаем руки в чужой карман. Кто наберется храбрости и, эдакое сказавши, не омрачит Его лицо ложью? Может, только наш недотепа и отшельник Лейзер-Довид, – кипятился он, тыча острым шилом то в Кейлу, тающую, как свеча, от каждого его пламенного слова, то в безответные небеса.

И, отвергая заранее всякие возражения, сам же себе отвечал:

– Никто такой храбрости никогда не наберется! Ибо человек, пока он жив, старается извлечь выгоду не из заветов Господа, а получить ее от тех, от кого зависит его насущный кусок хлеба на земле, а не на небе. Во все времена, Кейла, грехи приносили больше доходов, чем святость.

– Какой же доход от грехов? – возражала Кейла. – Разве ты, Ханаан, у кого-нибудь что-нибудь в жизни украл, разве ты своим родичам и заказчикам когда-нибудь говорил неправду? Мог бы иногда для своей же пользы вообще рта не раскрывать – не всем нужна твоя правда. Другое дело мы, женщины. Если порой, например, и солгу ненароком, то не из желания кого-то ославить, а только чтобы подбодрить человека – я ведь, ты знаешь, всех жалею. А уж твоего брата – бобыля Лейзера-Довида, который развелся из-за птиц с миром, как с неверной женой, – особенно, – примирительно сказала Кейла, не боясь, что муж ее приревнует. – Так что не гневи своими речами Бога.

Бога сапожник Ханаан не желал ни гневить, ни улещивать. Нечего, мол, тратить время и силы на Того, кто создал все живое и, создавши, бросил на произвол судьбы. Глупо пускаться в долгие разговоры с теми, кому нельзя подбить подметки, починить туфли или сапоги. Что, мол, возьмешь с Господа Бога за облаками или со всех святых и небожителей, которые весь век ходят босиком.

– Если бы меня кто-то спросил, почему никто из нас никогда таким храбрецом не станет, я бы тому ответил: «А потому, что мы пока еще людьми не стали, мы еще пока звери, двуногие животные, для которых на белом свете нет ничего дороже, чем сытный корм и хорошо обставленная берлога», – с яростью, приглушенной хрипотой, доказывал он своей покорной избраннице.

Кейла ужасалась кощунству мужа и просила Бога не наказывать его за пылкость и неразумные речи. Она не соглашалась с Ханааном и только на Всевышнего возлагала все свои надежды. А на кого же еще? Несмотря на ворчания и косые взгляды мужа, Кейла заступалась перед Вседержителем за всех – за голодного воробья, чирикающего под окнами хаты; за бесстыжего голубя, испражняющегося на крыше; за своего непреклонного и неуступчивого мужа, ладившего с ней только в постели. Старалась она всегда замолвить доброе слово за Лейзера-Довида, редкого гостя в их доме, защитить его от несправедливых нападок мужа. Что с того, что он не сапоги тачает, а перебивается странным ремеслом – птицеловством, которое Ханаан и в грош не ставит.

В давние, истлевшие, как поленья в печи, времена, еще при царе Николае, до большой войны русских с немцами, ее, Кейлу, за Лейзера-Довида сватали. Но до хупы дело так и не дошло. Перед самым бракосочетанием жених неожиданно исчез.

– У тебя, Хаимеле, мог быть другой дедушка. Тоже Мергашильский, – однажды призналась Кейла своему внуку. – Но не сапожник, а птицелов.

– Этот Лейзер-Довид?

– Да. Твой дедушка до сих пор с ним не в ладах. Правда, тогда Лейзер-Довид еще не промышлял птицами. Работал в пекарне Файна, куда мы с тобой, Хаимеле, ходим за бубликами и на Пейсах покупаем мацу. Лейзер-Довид собирался стать пекарем. Но началась война, и русские захотели его забрить в армию. Тогда-то он и сбежал из местечка и укрылся в пуще, чтобы никто его не нашел.

– В пуще?

– Он там от солдатчины укрылся. Прятался и летом, и зимой. Даже землянку для жилья вырыл. Только когда русские помирились с немцами, он первый раз вышел из леса. Вид у него, помню, был ужасный! Бородатый, на голове скирда нестриженных волос, потрепанный крестьянский кожушок, старые сапоги со стоптанными подошвами. Родная мать Лейзера-Довида Сарра, так ее звали, вряд ли его узнала бы. Она, бедняжка, умерла от тоски, так и не дождавшись сыночка. Может, будь Сарра жива, Лейзер-Довид остался бы в местечке, вернулся бы из пущи в пекарню Файна и дальше стоял бы у раскаленной печи и выпекал бы бараночки и бублики, а не жил бы в землянке и не ловил бы в пуще птиц на продажу… Когда ты был еще совсем маленький, он подарил тебе на день рождения очень красивую пташку…

Хаим не очень-то понимал, о чем с таким пылом и состраданием рассказывает бабушка, – о каком-таком царе, о какой-такой войне между русскими и немцами. Не мог понять, почему Лейзер-Довид прятался в пуще. Ведь солдатом быть хорошо – у солдат не деревянные, а настоящие ружья и красивые фуражки. Они никого не боятся, их в местечке все уважают, даже побаиваются. По команде – ать-два, ать-два! – вышагивают на плацу напротив еврейской школы, и любимый учитель Бальсер все время протирает очки и чаще поглядывает на них, чем на доску.

Внук слушал бабушку, не перебивая, – с дедушкой так не поговоришь, с кошкой говори не говори, кроме мяуканья ничего в ответ не услышишь; папа до вечера пропадает на мебельной фабрике Аронсона, а мама за деньги нянчит малолетнюю внучку мельника Пагирского.

– А пташка, куда же та пташка девалась? – Хаима не очень-то интересовала давно отгремевшая война между русским царем и немецким. Не увлек его и рассказ о хупе, под которой Кейла Любецкая и Лейзер-Довид Мергашильский могли стоять бок о бок, но тот сбежал от невесты и от призыва в русскую армию, а вскоре под хупой его заменил старший брат – Ханаан.

– Пташка? – переспросила Кейла и замялась.

Когда Хаим, обиженный молчанием бабушки, укоризненно глянул на нее, она сказала:

– Красивая была пташечка. Хохолок у нее был ну точно дамский гребешочек… на крылышках желтели латки, а клюв походил на изогнутое дедово шило… А уж как заливалась! С утра до вечера – только тью-тью, тью-тью да тью-тью, – неожиданно хрипло запела Кейла.

– А ты, оказывается, и петь умеешь, – восхитился Хаим.

– Когда-то, может, и умела, – смутилась бабушка. – Только пташка моя уже давным-давно улетела.

– Куда?

– Я не уверена, Хаимке, что ты поймешь меня, но моя пташка взяла и улетела в старость…

– Куда?

– В старость, – повторила Кейла и грустно улыбнулась.

Внук от удивления выпучил глаза.

– Старость, солнышко мое, это тот же дремучий лес, это хуже, чем царская армия, – продолжала Кейла, набухая печалью. – Туда, в этот темный лес, слетаются все немощные, безголосые старцы и старухи, которые за свою долгую жизнь уже все песни спели. Сидят на ветках и молча слушают, как вокруг распевает молодняк, а когда приходит срок, то замертво падают с веток на землю.

Кейла по своему обыкновению говорила как бы сама с собой, не заботясь о том, кто её собеседник.

Но Хаиму не хотелось слушать про старость. Он ждал, когда бабушка наконец расскажет, что сталось с той пташкой, которую ему когда-то в день рождения подарил дедушкин брат.

– А пташечка не поладила с твоим дедом. Она пела, а дед все время ворчал себе под нос, что ее рулады мешают ему работать, птиц, мол, слушают только бездельники, – Кейла не торопилась огорчать внука печальным продолжением рассказа. – Я говорила своему ворчуну, что пичуга своим пением привлекает клиентов, а он тыкал шилом в подошву и передразнивал меня: «Скажи-ка, Кейла, пришлось ли бы тебе по душе, если бы я запер тебя в железную клетку, кормил бы тебя хлебными крошками и еще принуждал бы целыми днями песни распевать. Господь на то и Господь, что уготовил каждой твари свое место. Кому-то суждено сидеть с шилом за колодкой, кому-то – чистить на солнышке перышки, а кому-то – торговать колониальными товарами. Выпусти-ка, душа моя, пташку этого бобыля и отшельника Лейзера-Довида на волю. Пускай улетает домо

...

конец ознакомительного фрагмента