Текст книги "Точка"

А Зебра жить ко мне пошла с удовольствием, намучилась Зебра без дружеской поддержки и без паспорта. Потому что рассказывала, как время субботника подходит, там еще, на Химках, так ее первой назначают, поскольку ее прикрывать сложней других – у тех всего лишь регистрация отсутствует за нечувствительный штраф с последующим отпусканием восвояси, а главный документ – вот он, имеется, у кого с орлом-петухом, у кого с оттиснутой бульбой, у кого со шматом сала, а у Зебры ни с чем. А бандиты крышевые, какие брали, объясняли, что, мол, пойми и нас, сестренка, у нас точка двойного налогообложения, не впрямую мусорская, а через нас, через договоренный промежуток, что означает дополнительный расход на оперативную связь, защиту и текущий базар утрясать. А ты под двойным прицелом стоишь без социального лица и документа, так что можешь двойное нарекание получить, а нам, выходит, по двойному базару отбивать, так?

И Зебра покорно шла и парилась в бандитской бане, но потом уже честно призналась, что, хоть и без оплаты, но шашлык, винцо – всегда и ребята нормальные. Она позже сообразила, почему бандит лучше мента или клиента – за своих потому что девчонок держат, за таких же, как сами, за отдельно стоящих персоналий в контрапункте жизни. А что насчет затрахивают до смерти, так нет такого ничего – больше в карты режутся и друг перед дружкой похваляются по боевым делам, да я и по себе знаю. А один есть у них, но это уже не из тех крышевых химкинских, а из местных, сухаревских, на Красных Воротах нас брал и не по субботнику, потому что на Воротах мусора держат – за бабки покупал, нормально, – так он выпил больше своего норматива и, необязательно раздобрившись, шепнул мне лично, что, если б не нужда бандитской солидарности, то ни девчонок ему не надо никаких, ни бань этих, ни вискаря с водярой – жену свою обожает больше всего, обмирает просто на нее, любит и в любви своей является консерватором, а из выпивки – компот с черешни, особенно с желтой, мелитопольской. И детей тоже любит невозможно. И даже к теще его – тоже, сказал, без малейшей уценки относится, вот как бывает. Я, помню, поверила ему без заминки тогда, чисто по рассказу. Потом, правда, опомнился и распальцовки немного предъявил вдогонку откровенности, но это так, для самоочистки совести. А уходя, сунул мне еще полтинник зелени и ничего не сказал, только посмотрел пронзительно, и я поняла, что сквозной его взгляд этот обозначал: смотри, мол, сестренка, чтоб случайно доверенная тебе слабость не стала достоянием общественности, примыкающей к точке, ясно? А мне и так было бы ясно, даже без страховочного полтинника, хоть и не лишний. Мне, не считая Зебры да впоследствии Мойдодырки, и в голову бы сроду не пришло дальше чувственную информацию разнести, в сторону от источника. На том стою, на такой точке зрения существую, на такой точке морального отсчета.

В общем, сменилась Янка на Зебру – Нинки-Мойдодыр еще в то время не было с нами, – и обе мы от этого не пожалели, от нашей новой дружбы. Я когда работала, к слову сказать, ну в нормальное время, в обычное, когда поезда вечерние отправляются, и подпадало это, допустим, на те же самые дни, в какие Зебра месячные женские расстройства пересиживала, а срок подходил денежки домой направлять, под Бельцы, Сонечке и Артемке с мамой на содержание, так Зебра – без вопросов, к вечернему молдаванскому составу, как штык, с пересылкой моей являлась и переправку обеспечивала через проводниц в лучшем виде. Я к Зебре очень быстро привыкла и привязалась даже, она стоила того, Дилька Хамраева, после всего, что перетерпела сама. Ну а кроме того, и общее нас сильно сроднило, общая несправедливость, допущенная жизнью в нашем направлении, в отношении обеих нас. А через месяц нового быта Зебра раскололась и про недержание мочи свое мне рассказала, как наследие бывшего ужаса. А поведать решилась, потому что за все время нашего совместного проживания с ней такого ни разу больше не случилось, и она точно поняла, что на этом памяти той конец. Той страшной ее части. Точка.

У меня же в отличие от Зебры получилось бескровно, но сердечно, через самую сердечную жестокость, я хочу сказать. Это я о самом начале, о том, откуда все покатилось в сторону точки, которая сейчас для меня – на Ленинском проспекте, не доезжая космонавта Юрия Гагарина, если от центра мегаполиса отмерять. Раньше я упоминала, что Сонечка моя – старшая из них с Артемкой, но не говорила, что с огромным отрывом по старшинству. Возраст моей Сонечки – полных тринадцать есть, далеко четырнадцатый, уже года два, как вызрела она в полноценную девушку, понимаете, я о чем? А Артемке только два будет от другого совершенно человека, которого считай, что вовсе нет.

Артемку я соорудить успела, и выносить, и родить – и все не съезжая с Павлика, с последнего места съема жилья. Но по рождению зато мой младший – настоящий москвич, даже без регистрации. Зебра и Мойдодыр мне отдельно маленькую из двух комнат наших отдали для персонального вынашивания плода на последние месяцев пять до родов, когда уже работать перестала и перешла целиком на домашнее хозяйство. Мы так решили вместе: я по дому все обеспечиваю, а они меня кормят и что надо будет из лекарств и за квартиру. Потом ребеночка – к маме в Бельцы вместе с долгом от девчонок и обратно – работать и долг тот девчонкам отдавать до полного погашения.

Артемка у меня от ученого человека возник, хотя от клиента и по недоразумению. Он купил меня у Лариски ниже прейскуранта: работы не было в тот день из-за дождливых погодных условий. Когда он подкатил на точку на «Москвиче», девчонки даже вылезать на показ под дождик не захотели, даже штрафов Ларискиных не испугались, не поверили в этого человека, что серьезный на таком гнусном средстве передвижения может. А я вышла, потому что пожалела его за тачку и деньги были нужны домой. И он сразу согласился и предложил все, что было с собой. По баксам не добирался червонец, но я решила, что лучше с «Москвичом» отъехать, чем без перспективы у Руля в тесноте задыхаться.

Мужчина оказался Эдуардом, был со мной на «вы» и очень вежлив. По образованию, сказал, ученый, и, видно, его очень подмывало спросить меня про то же самое, чтобы избежать другой неловкости покупки. И спросил. А я всегда отвечаю на это, кто интересуется, что из школьной семьи, что чистая правда есть. Тогда Эдик как-то сник сразу, в том смысле, что сбросил напряжение из-за социального неравенства профессий и, наоборот, резко воодушевился. Но все равно продолжал немного дурковать в разговоре, пока ехали и вообще, и предлагал себя таким образом, чтобы дать мне понять, что он совершенно из другого теста, чем просто клиент, слеплен, что это у него по случайности происшествия оказия вышла, ну в силу, скажем, особого научного настроения получилось, а так он вообще-то человек серьезный и никогда ранее к подобным услугам не прибегал. Жаль, что он не по психологии ученый, а по математической геометрии оказался, потому что в этом случае не дал бы себе так просто самого же себя подставить всем своим поведением и внешним видом. Я-то сразу просекла, что хороший, но слегка ущербный и от зарплаты до зарплаты.

И что откладывает раз в месяц в обязательном порядке для этого самого, для захода на точку. И что точки меняет постоянно, чтобы не признали, что не в первый раз. Короче говоря, весь Эдуард этот из сплошных междометий состоял, из непрописанных китайских иероглифов.

Из еды был у него лимон, кусочек несвежего рокфора, хотя он весь несвежий – сколько пробовала, ни разу не отличила свежий от другого, но догадалась, что кусочек тот не для еды был все равно, а для изящества обстановки. Намудрил еще гренки, но передержал на жару, считай, сухари вышли. И все. А из питья – фуфловый коньяк, наш же, молдаванского разлива типа «Белый аист», и запивочка мутная из варенья. Зато глобус был самый настоящий, каких по размеру я никогда не встречала: ни у мусоров таких в кабинетах не было, ни в банях бандитских, ни у любого обыденного клиента. Судя по всему, те, у кого такой глобус имеется, к нашей работающей сестре отношения по жизни в реальных преломлениях не имеют, только в мечтательности остаются судорожной, уж в этом-то меня никто не разубедит – поработала, знаю.

Так вот на глобус тот я и купилась, как последняя лохушка, повелась на научное обозрение. Эдик все переход искал верный, чтобы мною красиво овладеть, не обидеть и сохранить достоинство настоящего научного мачо. Пьянел он быстро, и это ему мешало себя обманывать, но зато помогало искренне восторгаться окружающим миром.

– Вы полагали, мы никогда не пересечемся с вами в этой жизни? – забросил он первый философский камень в моем направлении. – Да, Кирочка?

– Как параллельные прямые? – удачно отреагировала я ловким контрвопросом в ответ на его философию.

– Почему? – удивился Эдуард и поставил коньячный фужер на стол. – Почему как параллельные прямые? – Я видела, что удивление его было самым настоящим, и напряглась, что он по-серьезному не шутит в ответ такой тупой очевидности. – Почему вы так решили?

– Да потому, что этого не будет никогда, – ответила я, – сколько бы вы об этом ни мечтали.

С этого момента Эдик стал капитально забывать обо мне как о женщине, потому что в сознании его сменилась доминанта. Он потер ладонь об ладонь и сосредоточенно спросил:

– Могу я задать вам всего один лишь вопрос, Кирочка? – Я лишь недоуменно пожала плечами, о чем, мол, речь. – Так вот, – продолжал он проталкивать против течения запущенный бумажный кораблик. – Вопрос такой – где? Где? В каком мире и пространстве координат прямые эти прекратят параллельное существование и вполне успешно пересекутся? – Он с видом победившего разум архангела взглянул на меня, и в глазах его проблеснул маячок непризнанной свободы. – В каком?

Мне не то чтобы стало занятно, но чувство сопротивления насилию, пускай научному даже, заставило перевести стрелку на взаимную трезвость. И я ответила совершенно спокойно:

– В любом. Прямые – они прямые и есть и никакие другие. А раз идут параллельно, то не сойдутся нигде, даже в самом конце пути, когда уже все позади останется. Все и всё.

– Вот!!! – заорал он и подскочил на месте. – Вот где собака-то и зарыта! В том-то и дело, что не в любом пространстве, а в плоском только, то есть в плоской системе, в Евклидовой геометрии, в его несовершенном пространстве. А в другом пересекутся!

– Так в каком, в конце-то концов? – не выдержала я этого научного напряжения в огромном желании поставить точку на всей этой трихомудии и перейти к понятной процедуре, чтобы успеть еще и выспаться.

– В Римановом! – гордо ответил Эдуард и выкатил перед собой часть грудной клетки. – В многомерном пространстве Бернхарда Римана, который рассматривал геометрию как учение о непрерывных совокуплениях, – он тут же поправился, – тьфу, о совокупностях любых однородных объектов.

– Это как у педиков, что ли? – не врубилась я, но заинтересовалась. – У однополых?

Эдик бросил на меня жалостливый взгляд и перевел на русский язык:

– Кирочка, это же многомерное обобщение геометрии на поверхности, имеется в виду двухмерное пространство. Риманова геометрия изучает свойства многомерных пространств, в малых областях которых и имеет место Евклидова геометрия, – он близоруко, но победоносно осмотрел мою грудь, хитро улыбнулся и поставил завершающий аккорд: – А все пространство при этом может и не быть Евклидовым. Классно?

На сумасшедшего он все равно не был похож, хоть и орал с горящими глазами и пару раз пробежал туда-сюда вдоль линии дивана. Кроме того, он сказал такое, что заставило меня усомниться в справедливости собственного постулата, извлеченного из мира простых и понятных вещей. Я, конечно, не знаю, чего там Евклид и Риман и кто они для науки на сегодняшний день, но недостаток знаний не освобождает стороны от ответственности нести всякую хуйню, да еще на «вы», и тогда я предложила:

– Хотите, позвоним маме и спросим этот вопрос. Она у меня учительница и ответит вам вместо меня про прямые. И она не выпивает. – Сама я в то же время подумала, что под этот принципиальный спор можно сэкономить на звонке с номера на Павлике и узнать, как там моя Сонечка, а то замонали меня счета эти оплачивать их.

– Да за ради бога! – обрадовался Эдик, не подозревая маленькой ловушки. – Давай сюда свою маму, набирай!

«Так, мы уже на «ты», – подумала я, – значит, есть надежда, что обойдется без припадка».

Когда я прорвалась сквозь сопротивляющийся межгород, в Бельцах было два часа ночи против трех по местному. Мама сначала перепугалась, но потом успокоилась, задумалась и думала по времени рублей на сорок. А потом ответила конкретно, так, что я гордилась своей матерью потом. Она сказала:

– Да, пересекутся, но очень, очень, очень далеко, исключительно далеко, доченька.

– Спасибо вам, мама! – крикнул в трубку Эдик и бросил ее на рычаг. – А теперь смотри. – Он взял меня под руку и подвел к огромному глобусу. – Провожу прямую вниз от Северного полюса в Южный, – он прочертил рукой воображаемую линию сверху вниз, упер в нижний полюс палец и подменил его тут же моим. – Держи крепче, – уже слегка успокоенный предстоящим моим поражением, предложил он. Сам же провел от Северного полюса такую же линию, завершив округлый, но прямой путь, упер тщедушную подушку своего указательного пальца в ту же нижнюю точку, что и я. Наши пальцы столкнулись, и меня слегка дернуло током. – Вот, – чувственно и на этот раз тихо произнес Эдуард. – Вот и встретились. Точка! Линии параллельны и пересекаются. Вот оно, чудо неевклидово чудес! Я люблю вас, Кира!

И я поразилась, не знаю, больше чему: что действительно в этот миг сошлось все, как он говорил, столкнулись линии подушка в подушку на своей непараллельности, и не получилось мое «никогда», не сошлось против его мудрой философии, или что я ему поверила, этому шизику.

А он все про неевклида излагал, тут же на аксиому какую-то перешел недоказанную, а в это время, я и не заметила как, сам уже внутри меня трепыхался вовсю, бился часто-часто, но мелко, как будто спешил, чтобы отказа моего, наверное, не получить, дурачок. Мало того, что поверила ему – настолько поверила, что разрешила себе не вспомнить про презерватив и последствия: то ли в силу научной магии параллельного Евклида, то ли из-за многомерного Римана, то ли в результате действия фуфлового «Белого аиста», то ли потому, что и то, и другое, и третье сложились в замутненное четвертое, а может, от бесплатной радости, что дома в Бельцах все в порядке и Сонечка здорова.

А еще случилось невозможное, успело случиться даже за короткий тот Эдуардов заскок на меня, потому что я ощутила с такой же, как и он, скоростью, как подобралась к моему горлу сладкая конвульсия, пережала дыхание на миг и разлетелась по всем швам и закоулкам, сметая на пути дурную накипь от выданных мамкой баксов. И такое было второй раз за жизнь, хоть верьте, хоть не верьте, если не считать тех разов, что были во сне…

А первый оргазм, натуральный по-настоящему, если не вспоминать тот насильный и не до конца полноценный, в «Виноградаре», был тоже не по любви, а по недоразумению, но и не по работе. Тогда я только начала свою нынешнюю профессию, в девяносто первом, когда в Москву подалась после школы поступать куда-нибудь. Мне уже восемнадцать было, на год больше, чем другим ребятам, – год-то я потеряла, когда Сонька родилась у меня в девятом классе и я в отпуск ушла из школы, в декретный перерыв. Пока поступала и не поступила, жила в общежитии Лесотехнической академии им. Тимирязева, и деньги кончились, а стипендия так и не началась. И когда съезжать уже попросили с общаги, то я съехала в никуда и поехала в центр города, сама не знаю зачем, но уже с чемоданом. И попала точно в центр событий, в революцию. Я тогда просто обалдела, когда танки увидала, флаги, кучи разные мусора, как при войне настоящей, орут все, сопротивляются. Но тут же на гитарах поют и выпивают.

Меня парень один увидал, даже не парень, а молодой мужчина, лет двадцать пять, наверное, было ему, так он закричал, чтобы к ним шла помогать грузовик со шпалами разгружать. Я помогла, и мне они немного налили нашего молдаванского портвейна. И он дико обрадовался такому совпадению, парень тот, Андрей звали, что я, как и напиток, молдаванская. А потом все курили и снова против коммунистов орали наружу живого кольца, а я думала, ослышалась, и не могла сообразить, кто за кого и против. А к вечеру другая смена нас сменила, и мы отъехали отдохнуть на Андрееву квартиру.

Теперь это «отъехать отдохнуть» звучит, естественно, иначе, но тогда, в самый разгар, именно так и звучало, по другому понятию. Там все и было у нас. До середины ночи пели с ребятами Высоцкого, еще выпили потом, и он меня в спальне уложил и ушел допевать. А проснулась я, когда уже почти с ума сошла от счастливого наслаждения с Андреем, как он все со мной искренне делал и ласкал по-другому. Тогда я, помню, первый раз в жизни приплыла куда положено, про что знала, как должно быть. Меня всю передернуло и било еще долго изнутри, и не верила, что вот оно – узнала суть вещей. Но причалила я раньше даже, чем успела в Андрея влюбиться. А рано утром мы снова на баррикады отправились, держась за руки: это 21-е было августа, чемодан свой я там у него оставила, он только рукой махнул, ему все равно было, потому что он говорил постоянно, что русский Че Гевара наоборот. И снова танки там были и возгласы, и мы растерялись, то есть просто потерялись случайно. А потом нашлись, когда он с другого конца, где был митинг из окна, снова под гитару хрипел, немного в стороне и уже с другими, а между гитарой какую-то кралю целовал взасос, но мне это не понравилось почему-то.

В какой-то момент Андрей меня заметил, приветливо рукой вздернул и снова кралю обнял. А лицо красное, и сам возбужденный и дерганый. Я подождать решила, пока митинг пройдет. А когда кончился, то Андрея в том месте больше не было и нигде не было. А ужас охватил меня после того, как я не нашла его до ночи и не сообразила, что понятия не имею, где он проживает и где располагается мой чемодан с вещами. Ночевать я осталась там же: тепло было, в общем, нормально, у горбатого мостика, и костры жгли, но все равно больше его не нашла, и кто с ним был рядом – того тоже не было. Слава богу, паспорт с собой носила, не выпускала, а то бы не знаю, как окончилось бы все, а так только вещей лишилась, да и какие там вещи-то особо…

…Потом Эдуард сразу уснул, не снимая очков, и тревожно зашевелил во сне воспаленными от нервов губами. Я смотрела на него со странным чувством, не понимая, чего делать дальше. По всем правилам уже было можно неслышно собраться, несильно растолкать и попросить денег на тачку, но что-то держало меня около этого странного геометра, заставляя смотреть и смотреть ему прямо в лицо. Наверное, уже тогда зародился во мне Артемка и пытался достучаться изнутри, дать знать про получившуюся неожиданность. И я решила подождать, что получится.

Ближе к рассвету Эдуард вздрогнул, открыл оба глаза сразу, виновато улыбнулся и сказал:

– Вы бы уходили уже, а? А то утром мама придет убираться, а к вечеру Лиля должна вернуться, жена моя.

– Козел ты, а не арифмометр, – сама не зная за что, выдала я Эдику и, не спросив денег на такси, ушла, хлопнув дверью.

Честно говорю – этот маячок случайной симпатии к чужому мужику, да еще по работе, был вторым в моей жизни. Знаю, что немного. Но для других симпатий места не оставила самая первая, которой был отчим. И было это четырнадцать лет назад, все в тех же Бельцах. Но об этом потом.

Так вот. От чудика этого пылкого, от научного Эдика попала я ровно в срок, залетела. Попала, но не огорчилась поначалу.

Такая профессия. Часто случается, всплывет говно какое-нибудь да утонет. А с этим не вышло, не стало оно тонуть. Врач сказал, этот аборт последний будет. Точка. И чего? Обратно на Павлик вернулась, девчонкам рассказала.

– Хер с ним, – сказала Зебра, имея в виду то ли арифметика этого сраного, то ли неродившееся дитя, и скуласто улыбнулась, – у тебя Сонечка твоя скоро своих заделывать начнет, успеешь нанянькаться.

– Не скажи, – раздумчиво протянула Мойдодыр, – я за то, чтобы по любви хоть один у матери зачался. Соня у тебя – насильная? – обратилась она ко мне и сама же утвердительно ответила: – Насильная. А с этим сама решить должна, – она неопределенно кивнула в сторону разгоревшегося за окном утра. – Если ты в момент тот самый, как заделывала, ученого своего любила – оставляй. Не любила – все равно оставляй, чтобы не перекрыть к другому зародышу дорожку, который явится и будет по любви. Вот и все, – в полной уверенности завершила исследование Нинуська и побрела в ванную стирать трусы. В дверях задержалась и на всякий случай добавила: – Но на бабки все одно попробуй выставить хека этого замороженного, вдруг кинет чего: на аборт, на роды, на что даст – все дело, а?

Одним словом, родился Артемка на Павлике, так я сама решила. А маме сказала, что любовь была с ученым человеком, но закончилась, а сам он в Израиле теперь. И все. Версия, подумалось мне, вполне подходящая. Отчество у Артемки будет Эдуардович, а про остальное, мама, забудь, не было, считай, никакого остального, а есть просто Артемий Эдуардович Берман, мой сын, москвич по рождению, житель два часа автобусом от Бельцов. Схлестнулись параллельные. Прощай, Евклид, и пошел ты на хер. Точка.

На точку я вернулась сразу, как Артемке три месяца стало. До тех пор в Бельцах с ним была: с ним, Сонечкой и мамой. Я бы еще побыла и подкормила, но перед девчонками неловко было, долги хотелось поскорее отработать, какие с собой увезла. Была еще одна причина для скорого возврата на Павлик, если уж откровенно. Но откровенность эту я порой от самой себя припрятывала, не выпускала из середины. Как только она наружу проситься начинала, я не то чтобы удавить ее пробовала, но начинала отвлекать в сторону, петь, к примеру, или о другом думать, о плохом, о Бельцах наших. Потому что сил не было жить там, откуда я, больше, да еще два часа автобусом пилить. Забыла давно, выплавила из себя горячей жижей, сама выдавилась целиком оттуда окончательно и забыла прошлое до любого впереди возможного финала, пусть до самого неясного, только не там, чтобы не туда, не обратно.

Это и было той самой причиной и ненавистной для меня правдой, которую не выпускала из себя и прикасаться опасалась к которой. А долг мой Зебре и Мойдодыру даже устраивал меня фактом своего наличия, выручал в нужный жизненный промежуток, посильную помощь обеспечивал в противостоянии сторон снаружи меня и изнутри. И сахарилось все тогда в самой моей сердцевине, когда мысленно к столице подъезжала и, пока поезд еще в движении пребывал, уже воображала себе, как высовываюсь, если открыта вагонная фрамуга, а если нет, то тяну вниз со всех сил, уцепившись за рукоять плацкартного стекла, чтобы сорвать его с прикипевшего места, оттягиваю, насколько поддастся, и в получившийся проем чумовую свою от счастья голову просовываю, чтобы всмотреться в круглый циферблат на самом верху Киевского вокзала, сверяя разницу по времени, хоть и так ее знаю назубок. И всегда разница та не в молдаванскую мою пользу получалась, а в россиянскую, да еще в самую столичную, в мат-т-ть-ее-городов-русских-перемать, порт пяти морей, семи холмов, одиннадцати вокзалов, даже если и не на них прибывала я, а на Киевский только, как всегда.

Ну а после, как на перрон выходила, не спешила уже, воздух местный до отказа в себя вбирала, все еще угольный слегка, но уже с примесью местного шума и прочих городских испарений, и в метро по ступенькам спускалась, вглядывалась почти по-хозяйски в схему разноцветных подземных линий, а дальше уже к жилью своему съемному добиралась на Павлик, что родным стал, словно всегда был, как будто родил меня вместе с мамой когда-то, а после оставил маму на старом месте и продолжает держать меня возле себя одного только…

По возвращении меня ждали новости – Зебра шепнула, пока на точку ехали. Нинки-Мойдодыра дома не оказалось, ее на три дня клиент увез на шашлык и дачу с друзьями. Но купил одну на всех, а всех – трое будет, честно предупредил, все близкие и серьезные. Сотка – день. На рыбалку, вроде еще; ей – четвертое место в тачке.

Нинка на подъем легкая: она задумчивая у нас, но не по работе – у нее доверия к людям гораздо больше моей к ним настороженности, не попадала по-серьезному, слава богу, кроме одного раза, но там мусора были, а не люди. Но и подсчитала, конечно, что за три сотни отъезжает с небольшой переработкой, зато без гемора, без геморроя, в смысле, – недельный план в кармане. Купец на «Ровере» забирал, пахло хорошо от него, друзья пугливые, женатики все – в общем, с легким сердцем отъезжала, а на прощанье тихой своей, славной улыбкой учительницы начальных классов подмигнула Зебре, что кто, мол, еще кого на даче той рыбной выебет – неизвестно, может, с ихней помощью план-то недельный перекроем. Но новость была не эта, а другая – обалденная.

– Нинка наша на порошок присела, знаешь?

У меня разъехались глаза просто от удивления.

– Да ты чего, Диль, правда, что ли?

Дилька, судя по всему, к такой моей реакции была готова и стала раскладывать по полочкам:

– Точно, Кирк, ее клиент подсадил, я даже кто знаю, на «Лексусе» она с ним отъезжала, молодой такой, наглый, но подсадил не сразу, а на другой раз, в смысле, не в «Лексус», а на кокс. Он утром ее к нам на Павлик скинул, с доставкой, так она еле на этаж поднялась, а саму от счастья крутит, дуру: мыться не пошла даже – вот тебе и Мойдодыр, бля, видно, перешиб порошок тот фобию Нинкину. Я подумала, пиздец будет ей, доза, подумала, верхняя. А она ничего – утром как огурец и смеется. Я, говорит, так сроду не ржала, и не двоилось у меня так по кайфу, представляешь? И рассказывает ни к селу ни к городу: знаешь, говорит, почему Чапаев негр?

– Ну? – говорю.

– Потому что с белыми воевал. – И снова ржет, как полоумная.

– И чего? – спросила я, чувствуя, как мне неспокойно становится от таких дел.

– Чего теперь?

– А все то же самое, – пожала плечами Зебра, – он ей подвозит, она берет, меня угостить хотела, говорит, не понимаешь, это такой легкий раздражитель в сторону отрыва от проблем. И глаза заводит, как при зевке. И недорого, говорит, не очень стоит. Я ей в ответ – тебе чего, Нин, пизда приснилась, что ли, что ты себя утопить сама желаешь и меня туда же приглашаешь? Я свое уже отбыла с той стороны промежутка, вон, говорю, награды имею, смотри – и руки задираю с понтом, выше зебры. А она сразу на улыбку свою переходит тихушную, ну овца просто с младшего класса школы для придурков, и отвечает – Диль, у меня против твоих запас силы могучей, и желаний больше по жизни имею, так что мне адреналин не помешает в разумных дозах. Мне, говорит, Аслан за полцены обещал, если что, и всегда пригонит, не вопрос. А еще он полирует классно под это дело, у него язык, говорит, от базаров чеченских стерт до самого эпидермиса. А кокс у него улетный просто, чумовой, сама попробуй, а мне проповедей от тебя не надо, я, говорит, девочка взрослая, хоть и без наград, как некоторые. И на зебры мои кивает. Ну я плюнула и больше ничего не стала говорить. И спрашивать тоже. Ни про эпидермис тот, ни про чего. Решила тебя ждать, но знаю, что нюхает и берет постоянно.

Тогда, помню, я огорчилась по-настоящему, в полный рост, потому что ждала всего, но только не наркоты у нас на Павлике. Особенно от Нинки-чистюли, хоть и фобия. А случилась с Нинкой эта самая брахмапудра еще до нас, до той поры, как к нам она прибилась, и вообще, до работы, до профессии – по той причине и стала Мойдодыр.

Кроме Нинки, в семье ее магнитогорской был младший брат, и ему повезло и меньше и больше, как посмотреть. Когда родился, он уже был с дебильностью вследствие алкогольной зависимости отца и матери, потому что к тому времени оба окончательно спились в веселом городе домен и сталеваров и заделывали Нинкиного братишку в абсолютно нездоровом образе жизни, с искажением необходимой наследственной генетики. Но это было уже потом, после того как мать лишили прав на саму Нинку, а ее забрали в детдом расти до совершеннолетия. Было Нинке в ту пору двенадцать лет, и она ревела, что не хочет никуда от родителей, ни в какой приют другой, кроме домашнего, хотя пьянка мамина и папы вечная была ей самой обременительна из-за постоянных недоеданий и ругани. Отец, когда был в себе, работал на подноске и подсобке, а мама только ругалась и, когда Нинка пошла в первый класс, от труда любого отказалась совсем, чтобы сосредоточиться на дочкином воспитании и домашних уроках, так объяснила сама себе.

Так вот, Нинке повезло больше, чем потом брату, так как она успела все же застать собственное рождение не через сломанную водкой хромосому, а родилась более-менее здоровой девочкой и учиться стала тоже вполне, соответствовала школьной программе первые годы. Потом стало хуже, когда началось, что нет покушать и нечем помыться. Учителя знали, конечно, про неблагополучную Нинкину семью, но Нинка держалась, как умела, чтобы по возможности утаить в школе свое несчастное детство, и это ей до поры до времени удавалось, потому что сама была тоненькая по конституции и небольшая, и вроде голод тут и недоразвитие были ни при чем. Ранние окуляры по недостатку зрения, кстати, тоже вводили в заблуждение, создавали некоторую иллюзию терпимого девочкиного благополучия.

И так шло лет ее до одиннадцати, пока отца не садануло внутри головы и не опрокинуло навзничь, в лежачую болезнь и полную зависимость от мозгового инсульта. Учебу Нинке удалось подогнать, когда его забрали на «Скорой» и поместили в больницу Заводского района на излечение. Мать тогда это событие сильно подкосило и полностью освободило от обязанностей и памяти про дочь. Она чаще не была дома, чем была, и Нинка в силу этого отсутствия начала выправлять отдельные отметки на тройки и даже ухитрилась однажды перехватить четверку по географии. Но через месяц отца привезли все в той же невменяйке, оставили на койке, а рядом положили выписку из истории болезни.

Первое, что сделал невразумительный Нинкин отец, – это под себя: и так, и так – сразу. Горе настоящее пришло в семью именно с этого дня, потому что надо было убирать из-под папы, и каждый день. Как ни странно, это обстоятельство частично мобилизовало мать на понятные ей действия – и это действительно было ей понятно: вот говно отцово из эмалированного судна, вот его же лужа из-под перевернутой стеклотарной утки – и все это нужно сгрести, вынести и перестелить на другое. Но запала матери на обиход хватило ненадолго: снова стало отвлекать питье и вынужденные отходы из семьи в направлении его поиска. Возвращалась мама всегда несвежей и не каждый день, а Нинке говорила: