Текст книги "Конец золотого века"

Незнакомка

Помню, за неимением другого чтения, раскрывал наугад «Музыкальные этюды» Соллертинского, с наслаждением фантазируя вокруг неизвестного: «…поразительных эффектов Мейербер достигает с помощью группы медных инструментов – достаточно вспомнить «освящение мечей» в «Гугенотах» или коронационный марш из «Пророка». «Группа медных мечей!» – шептал я, – «гугенация пророка!»

Это замечательное сочинение, в числе подобных прочих, вывезла сюда моя музыкально одаренная мать. Толстенький коричневый томик с черными тиснеными буковками на кожистой обложке скрашивал мои первые дни. Вскоре появились новые материнские увлечения – в тонких бумажных переплетах, с мельтешащими по страницам «аа». По ним я учился языку, и несколько увлекся всеми этими, как бы в звуках существующими, Лоэнгринами и Аидами, Судьбами и Смертями. В какой-то мере они заменили мне сказки моего бессказочного детства.

Сейчас только вдруг вспомнилось, и неотвязно почему-то.

До чего же бледна здешняя весна! Набрякшее серое небо струится по улицам, едва виден угол дома, кирпичи сочатся влагой, по фетровой шляпе веско щелкают капли, и глаза никак не «навести на резкость».

Из тумана выплывают небритые физиономии. Голландские «херры» взяли такую моду – бриться триммером, задающим параметры будущей лжемужественности. Эдакая суровая деталь на оплывших мучнистых лицах бывших Тилей.

Тихо и немного пресно.

Зато по-прежнему прекрасна вермееровская природа – величественная в своей безыскусности. Бледно-желтые прутики на сереньком небе, стеклянистый заливчик в ивах и камышах, строжайших форм буро-кирпичная кирха на заднем плане…

Толпа плывет вдоль улиц, туристы жуют и рассматривают, по спецдорожке едет ловкая старуха на полумотороллере. Под землей, в рекламостенных тоннелях, пузырится жизнь: афганцы курят что-то дымно-зеленое, прекрасно одетые люди спят на листах картона, едят из бумажных коробок какие-то треугольники, или пьют «Red bull». Рядом сидит ухоженная бельгийская овчарка, или даже жирноватый ротвейлер да стоит аккуратная жестяночка для сбора подаяний.

Унылые заболевания искусств дают своеобразные метастазы: на невысоком табурете, притворившемся серебряным кубом, поместил себя серебряный человек с серебряным саксофоном. Эффект получен с помощью небольшого количества алюминиевой пасты, смешанной с вазелином. Временами, обратившись в статую, он будто ждет чего-то и вдруг выдает буйно-летучую трель. Шарахнувшиеся было прохожие иногда что-то сыплют ему в серебряный же цилиндр. А затем все это da саро[6]6
  Da саро – с начала.


[Закрыть].

Изумительное звукоизвлечение! Уж не в здешней ли консерватории учился? Впрочем, выдуваемое все же вполне серебристо…

На условном краю бескрайнего во всё побережье города, среди навечно перепутанных дамб, мостов и каналов туман висит меж черных ветвей. Все тускло, уныло… Света, которого и так не додано этой стране, так мало, что кажется вот-вот зажгут фонари. Белесая взвесь, поглощая звуки, отделяет тебя от всех и всего… Полутьма в тишине, иллюзия безопасности. Немного по-страусиному. И все же я радостно принимаю это. Что бывает не так уж часто. Тут, где я любил бродить в юности, тут… Что, что тут? Видимо, ничего, кроме памяти.

На якобы пригретом невидимым солнцем кусочке липкой земли сидит большая жаба, только-только проклюнувшаяся из болота, нежная и беспомощная. Нога вильнула, чуть не задев каблуком. Героическим усилием жаба проделывает ряд вялых шажков и замирает в блаженном доверии к миру. Студнеобразные ее пальчики облеплены песчинками. Жаба грациозно взлетает под крышку черепа и пытается ввести свою тему: весеннего пробуждения, нарождающейся любви, могучих оргий в темно-оливковой воде, метания хрусталистой черноглазой икры, но это как бы в далеком прошлом: когда я – печальный, бледный и худой…

Потеряно плывет над заболоченным леском фуга давних консерваторских воспоминаний, вся сотканная из тумана иного, не нами ли творимого, где невидимая и далекая покуда движется к дюно-сыпучим брегам ладья Харона.

Вопреки времени, отбирающему якобы лишь лучшее, учеба в консерватории почему-то вспоминается бесконечно-текучим лабиринтом длинных коридоров и тесных помещений, обитаемых популяцией потертых профессоров: человеко-роялей, муже-альтов, жено-виолончелей и педо-саксофонов. Увидев бредущего ученика, особь чуть приподымается, издает сиплый звук и, втащив к себе жертву, изысканно-бледно-сутулую, или полновато-рассыпчато-вялую, начинает что-то бубнить и наяривать. Слабополая же добыча, ядовито-знойно-рыжая, или мучнисто-очкастая, волочит монстрообразные черные футляры и трепыхающиеся, полуживые пачки нотных листов, которые тут же падают на пол, пугливо расползаясь по углам, откуда их извлекает, прихотливо изгибаясь, будущая виртуоз.

Все вышеперечисленные звучат унылой полифонией перепутанных гетерогомосексуалных отношений.

Здесь-то и слышится впервые тема Героя.

Подающий большие надежды, трудно-талантливый, одновременно замкнутый и веселый юноша-подросток из европейского города, название которого могло бы когда– нибудь приобрести некоторый блеск благодаря имени великого музыканта.

Хороший и надежный товарищ. Временами даже друг. С налезающими друг на друга прыщами, безнадежно победившими любое сопротивление их вспученной власти.

Речитативом наши давно отзвучавшие диалоги:

– …и подал заявку на конкурс принцессы Кристины!

– А она что, играла на чем-нибудь?

– Отнюдь нет. Верховая езда, парусный спорт. Её прапрадед, впрочем, лабал на скрипке, правда, успехом пользовался лишь у себя дома, в Эскуриале…

Поглощенный музыкой герой безуспешно (дважды!) пытается наладить свою интимную жизнь. Разумеется, совершенно невольно освятив эти попытки призраком пылкой и романтической влюбленности. Не найдя взаимности, запускает фонтан своей страсти вручную. Allegro con brio![7]7
  Allegro con brio – весело, живо, с огнем.


[Закрыть]Каковые упражнения совпадают с разучиванием конкурсной программы. И в этой удивительной оркестровке вдруг находит ряд простых и гениальных ходов, вернувших судьбе ее подлинное лицо!

Перетрудил руки. Началось воспаление сухожилий. Неудивительно! Следствие – категорическое запрещение играть. Отставить травмирующую деятельность! К пианино не подходить!

Врач, посвященный исключительно в инструментальные тонкости проблемы, прописывает очень дорогой препарат. Боль исчезает, подвижность же пальцев и кисти остается прежней, – как и обещалось в напечатанной мельчайшим шрифтом подробнейшей инструкции.

Первая в цепи случайность, из которой родилось открытие: потерявшая чувствительность рука кажется чужой, даже совершенно незнакомой. Чьей-то! Чьей угодно. Таинственной дамы под вуалью, в шелковой перчатке тонкопалой. Лаково-фортепианной продавщицы белья с Маальстратен, зулусской нежной и сильной рукой… «Йа, йа, баас!» Анемичной бледнокожей – худышки-датчанки с водянистыми умирающими глазами. О, ее слабая беспомощная ручка! Все, все они! Гадкая итальяшка с первого курса! Ленивая еврейка-виолончелистка с похотливо выпученными очами, жирная декан, мелькнувшая велосипедистка, да кто ты только хочешь! Легкомысленно и с очаровательным юмором относится к своей слабости и делится открытием, назвав изобретенный метод в честь картины Крамского. Той самой «Незнакомки», где призрак счастья на мгновение открывает навстречу бездонные глаза – чтобы тут же навсегда исчезнуть в суете улиц. Мы смеемся.

Действие чудо-спрея рассчитано на 5–7 часов, так что остается масса времени. Не имея других занятий, изобретатель вращается по естественной орбите – общежитие– консерватория. Слоняется по коридорам, надоедает и мешает. Задевает товарищей и педагогов. Тоскливо балуется травкой и алкоголем. Часами томится в буфете. Забредает и в пустые учебные классы. Мучается запретной музыкой, страстью невыносимой и неотвратимой, несравнимой с той, зудливой и однообразной. И, увы, так немногим подвластной. Кто только не тукает, не звякает, извлекая нечто голое, одинокое, не дрочит гаммы, пока наконец, понукаемый ближними, не разражается тупейше надцатым Концертом Таковского, или прыгуче-похабной постмодернистской симфонией Сяковского, чтобы, в конце концов, с чувством глубочайшего унижения забросить все это к чертям собачьим. Этот бесталанен, тот бесхарактерен, а тот разбросан. Та просто дура с абсолютным слухом. Обучаются миллионы, постигают единицы. Прочие становятся профессорами, музыковедами, критиками. Лабухами. Серебряными человеками. Пропойцами, наркоманами. Сигают в окна. Вешаются, стреляются и травятся.

Кто же раскланивается, топорща фалды фрака?

Я?! Дирижирую… Иногда. И… – нет, еще «и», – пишу статьи, исследования. Печатаюсь в журналах. И в женских тоже (мысленный реверанс). Снова эта писанина. Герой, Судьба, Душа. И Смерть. Многоборческий квартет. Обязательно кто-нибудь да побеждает. Делайте ваши ставки!

Что там у нас? Кажется, уже часть вторая. Герой возвращается к инструменту еще до излечения. (Его тему ведет ф-но.) Ни на что не оглядываясь и ничего не боясь. Отчужденными руками, на все рукой махнув. И на конкурс тоже, – лишь бы не мучиться гулом и зудом в набухших кистях. Играет до изнеможения, до обморока.

– Шуман подвязывал один палец шнурком к потолку.

– Вот именно! Усложнение, отягощение, непреодолимое препятствие, раскрытие скрытых резервов.

– Шуман загубил руки.

– А я стану виртуозом!

– Пианизм! Рукоблудие по клавишам!

– Даосский метод сублимации энергии! Языческое действо! Наподобие древнего Анана, эякуляция в борозду на свежевспаханном поле!

И т. д.

Появляется Душа. (Первая скрипка.) Оргазмирует сквозь пальцы в древесно-бронзовые внутренности. Содрогаются деки, вибрируют натянутые сталистые нервы, запах пота прорастает сквозь вонь дезодорантов окончательно губя новый концертный костюм, едва зачатый прыщавый сопляк обретает могучую плоть, господствует над собой и черным драконом, оскалившим слоновозубую пасть, и – побочный резонанс чудовищной этой мистерии – публикум вдруг перестает покашливать и думать.

В заупокойном беззвучии тумана приоткрывается на пару долей сероватая гладь с чередой розовых поплавков и топористых очертаний лодкой. Ржавая стена тростника на дальнем берегу. Осклизлая скамья у самой воды на этом. Тянутся какие-то заколоченные на зиму строения, замусоренные листвой корты, истоптанный копытами манеж, ряд зачем-то вбитых в землю коротких обрубков, полупустая автостоянка… Потом появляется и вдруг исчезает насыпь с беззвучно летящими серебристыми вагонами, и всеобщая глухота накрывает мир. Угадываются по сторонам купы мокрых кустов, сквозят воображаемые пустоши, а перед глазами все бежит земляная дорожка с нескончаемым велосипедно-виляющим оттиском, пахнет тухлым болотцем и прошлогодней прелью.

О, моя бедная, бедная родина! Одна из двух… Или трёх? Надо, наверное, считать только первые две, детские, от которых еще что-то подергивается внутри…

Мы спорим о музыке. Мы деремся, вкладываем в удары все наивное бешенство. Он разбивает мне губы, я ему – нос. Кровь хлещет, я накладываю лед на его широкую белую переносицу. Он улыбается. Какое счастье, – даже сейчас! Кто– то думал о тебе, воспринимал всерьез, лез в драку из-за слова!

Всё потому, что мы – он и я, пытались тогда написать свое! Первые опыты. Неповторимые. Нет, неповторенные. Никогда. Трепаные желтые листочки… Давным-давно… И бог с ними…

Часть третья? Герой побеждает. Побеждает на конкурсе. Побеждает конкурс. Кристины, Принцессы. Дает концерты. Становится известным виртуозом. Возит за собой собственный инструмент. Разрастается, врастая в рояль, сгорбленная фигура с карикатурно увеличенными кистями рук. Грохочут воображаемые арпеджио. Тема судьбы падает на спину и расставляет ноги. Стоя аплодируют седые динозавры и мама.

– Па-па-па-пам! Судьба стучится в дверь – но никто не слышит. Омертвляющее действие волшебного снадобья нанесло неизлечимую рану: нечувствительная рука робко пожимает нежную ручку восторженной поклонницы – и делает ошибочный вывод. Вот она, долгожданная взаимность, – с последующим скорым разводом-ограблением. Так и не привелось мне увидеть эту особу, по слухам дочь какого-то кино-музыкописателя. Хотя и получил приглашение на свадьбу – на тисненом золотом розовом картоне. Зачинательницу джазо-цыганского ансамбля, куда его тут же приняли (и он это принял!) на «партию ф-но».

Тема судьбы берет реванш.

Фонари исчезли в зарослях. Оранжевые прожектора запускают щупальца меж мокрых стволов. Сквозь шорохи леса пробивается шуршание шоссе и неясный гул города. Где-то там нацелено бегут предночные толпы, сияют огненные стены, семиметровая смуглота с губами посредине ползет над автобусами, а по ней сиреневое узористое название чего-то. Но тут – тут-то пока еще беззвучная темнота! (И потому – главная тема, – лейтмотивом.)

Действие четвертое, окончательное: случайная встреча в Москве, на площади, загаженной разноцветными обрывками какого-то общественного действа. «Незнакомка» небрит и запущен. Тупо и давно пьян. Дурацкий разговор и горькие воспоминания о днях былых. Прощание с растерзанной головой, классично лежащей между остатками лжесашими и лужей псевдосаке. Сломленный Судьбой герой погибает. В принципе. Предварительно заняв у меня все что было: сто четырнадцать долларов и шестьсот деревянных.

Дальше – провал. Суетливые годы. Женитьба-развод, но уже мои – удачные! Езда по миру. Концертная деятельность.

Где же ладья с туповатым перевозчиком, берущим на борт всех без исключения, да к тому же и без билета? Куда подевалась Душа-Судьба-Смерть? Сперва диковатое полудитя, потом большерукая и худая, и вот, неотвратимо уже твоя…

Герой – герой! Костлявая лишь утверждает его основательно наличествовавшую жизнь. А как с теми, кто Душе не служил и с Судьбой не пререкался?

Лес кончается. Желтый свет, блестят рельсы. Замечательный, родной до боли трамвай. Когда-то, в трамвае, он подарил мне забавную игрушку – складного чертика из нотной бумаги, а я, дурак, потерял. Тупое устройство гулко опечатывает мой картонный квадратик. Вокруг раскованные суринамцы, многосемейные арабы, неоткрытые еще мною черноглазые и чернокожие скакуны в синих балахонах, и пара затаившихся европейцев на передних сидениях. Сзади опять курят что-то веселящее тело. Трамвай вылетает на мост.

Бокал пива в отеле. Все. Завтра в восемь с копейками – в Монреаль. Духовые и ударные. Falshivo.

Лифт летит вверх – корректное торможение. Вот мой нумер. Кто-то тут убирал, закрыл мой чемодан… Окно прикрыл. Спасибо… Надо бы поесть, но уже поздно, да и не хочется… Надо собраться, да что в сущности, собирать… Встать пораньше и… И что?

Ботинки промокли, оказывается. Где-то здесь калорифер…

Как он раскачивался за окошком этот забытый город, – или это был тот, незабытый? Мы ездили без билета – каждый у своей площадки, и подавали друг другу сигналы – тайной азбукой рук и зонтов, – о приближении роботоподобных детин со щипцами-компостерами. Снимали комнату на Маальстратен, у нас была микровеле и пицца, схваченная синим инеем перед сном…

Чудесная двойная постель с невостребованной на сей раз половиной слева. Город неслышно копошится глубоко на дне. Коврово-вязкая отелевая тишина. Кажется, устал… кажется. Надо бы принять душ. Утром…

Который час? Весь в поту… С какой стати? Пиво? Опять сердце?

Какой-то звук… Кажется слева, за стеной. Радио? Черт бы вас побрал!

Зеркало слепит глаза, к чему оно здесь?

Подкрашенная лазурью вода с грохотом рушится в кипящий мальстрем – вот вам!

Постель неприятно влажна, но есть вакантное место. Сейчас – спать!

О, вот опять! Что-то там звенит, напевает сквозь сон мой… Незнакомое… Или забытое? Чересчур минорно, но. Господи, почему же так больно… О, господи… Из глаз тоже течет…

Господи, слева – окно! Там пустота, глухота, туман…

Записать? Завтра…

В стекле желтеет далекий тусклый отсвет. Кругом мертвая тишина. Как тянет эта флейта! Господи…

Азазель[8]8
  Азазель – козел отпущения, ритуальная жертва за грехи Израиля (ивр.).


[Закрыть]

Раскачиваясь в окне, поплыла задом наперед худая лошадь. На ее крупе сидела ворона. Потом потянулись поля, выгоревший добела бурьян. Роскошное сидение плавно колыхалось над серыми кронами олив, прислушиваясь к гудению кондиционера, погрузив нос в отвороты куртки, он чувствовал себя младенцем в люльке. Вокруг в разнообразнейших позах дремали девственницы. Иные уперли колени в спинки сидений, иные устроились лежа, заняв оба места, в проходе колыхались их ножки, сапожки, туфельки, шарфики и прочие нежные пустячки. Запах дешевой косметики витал в разогретом воздухе. Как-то раз, давным-давно, все связанное с этим вспорхнуло и унеслось туда, где в углу комнаты, рядом с решетчатой кроваткой над прихотливым узором рассыпанного по полу поп корна, носочков и перемазанных кривыми линиями бумажек завис запах детской мочи. Все незамужнее стало называться «еладим»[9]9
  Еладим – дети (ивр.)


[Закрыть].

Но те блаженные времена исчезли из памяти безвозвратно. Теперь дети вызывали у него лишь брезгливый страх. Как и все вполне взрослые человеческие особи, имевшие детей.

Его уже вызывали по подозрению в педофилии. Он имел несчастье подхватить на лету девочку лет пяти, не успев обдумать заранее, к чему может привести такой поступок. Добрый полицейский вошел тогда в положение. Дал салфетку, корректно отвернулся, пока он утирал набежавшие некстати слезы. В заключение ему посоветовали никого больше не подхватывать. Пусть, мол, все эти девочки и мальчики поразбивают себе головы, не беда, – у нас лучшая в мире медицина! Вот, обратите внимание, два шкафа с подобными жалобами. Пока дела не открываем, но протокол в папочке, если случится еще раз такое, то ничего нельзя будет сказать наперед.

В ту ночь он не мог заснуть, а наутро, придя в синагогу, до самого окончания молитвы дрожал.

Ему казалось, что все присутствующие знают. Ему даже показалось, что соседи отодвинулись от него на большее расстояние, чем обычно. Придя на рабочее место, он заперся в будке на ключ (игнорируя тем самым служебную инструкцию) и скорчившись на стуле, поглядывал на родителей в зарешеченное окошко. Детей, барух Ашем[10]10
  Барух ашем – Слава богу! (ивр.)


[Закрыть], он не видел – они были слишком малы. На минхе[11]11
  Минхе – полуденная молитва.


[Закрыть] он просто не явился, чего не случалось с того самого дня, как он приступил к охране объекта «Детсад и молодежный центр». «Молодежный центр», небольшой сарай, неумело размалеванный акриловыми красками, находился за прочной оградой из металлических прутьев, но и там с гоготом и выкриками носились «лица препубертатного возраста». Это словосочетание врезалось ему в память после прочтения материалов, для получения доступа которым пришлось выехать за пределы поселка, на территории которого они были закрыты специальной программой. Такая программа, впрочем, защищала и его домашний компьютер, дабы дети, не дай бог, не увидели бы чего-нибудь неподобающего.

Лишь через несколько лет он кое-как пришел в себя и успокоился. Но ничто не проходит бесследно и за все взыщется с человека. Даже за то, чего он не делал. Не говоря уже о том, что он сделал. Потому что никогда и никому неизвестно, что именно надо было делать. Это выясняется лишь потом, когда уже ничего нельзя сделать.

До пенсии оставалось полтора года. Ему казалось, он так и родился в перемазанной белой пылью синей форменной куртке с драным рюкзаком за плечами, где среди коробочек с едой болтался тфиллин[12]12
  Тфиллин – элемент молитвенного облачения иудея: две маленькие коробочки, содержащие написанные на пергаменте отрывки из Торы (ивр.).


[Закрыть] в бархатном чехле. И когда сидя в будке, он видел отраженную в черном ночном стекле собственную физиономию, то бывало, шарахался, не узнав. А потом застывал и скреб ногтем медные и серебряные волоски на небритых щеках.

Он приходил, производил осмотр объекта, заглядывал в мусорные баки, заваривал себе кофе, открывал и закрывал ворота, читал молитвенник, Рамбама и Раши, потом Вавилонский талмуд, а потом уже один только молитвенник. Одним словом, отбывал свои часы. Какое-то время для сохранения здоровья занялся спортом – ходил туда-сюда сорок пять минут по территории, но потом бросил.

Лет эдак через пять его переводили на новое место. Встречали тепло, здоровались, осведомлялись о делах, приглашали выпить кофе в буфете, угощали печеньем, когда оно было. На праздники дарили недорогие подарки, раз в год дети писали ему благодарность на цветной бумаге разукрашенной нарисованными цветами с благословением наверху. Когда где-нибудь поблизости случался теракт, родители, не знавшие что поделать со своим страхом, находили вдруг, что охрана недостаточна, писали письма и жалобы, начальство делало вид, что принимает меры, пантомима деятельности успокаивала людей как раз до следующего теракта. Но жалобы накапливались. И тогда надоевшего всем охранника переводили на другое место в качестве нового: деятельного и ответственного – не то, что прежний!

Госпожа Цола[13]13
  Цола – пропасть (ивр.).


[Закрыть], сидела на своем месте, прямо напротив двери, она здоровалась с воспитанницами. Грузная её фигура утопала в раскладном кресле, пухлый живот покоился меж широко расставленными могучими коленями. Он поклонился водителю, пожелал ему доброй субботы, сделал шаг к выходу, еще раз улыбнулся рулевому колесу, какая-то девочка задела его невесомым локотком, он отступил на полшага, и покачнулся. Девочка шмыгнула в дверь и исчезла. Он снова шагнул к выходу, увидел госпожу Цола, улыбнулся ей, левая нога подвернулась, молния скакнула в колено. Падая, он все еще улыбался. Медленно и неотвратимо, как во сне, надвинулась на него бездна, и он упал головой во что-то мягкое.