Текст книги "Адвент. Повесть о добром пастухе"

Гуннар Гуннарссон
Адвент. Повесть о добром пастухе

Когда приближается праздник, люди начинают к нему готовиться. Все делают это по-разному. Вот и у Бенедикта был свой способ. В самом начале Рождественского поста, лучше прямо в первое воскресенье Адвента[1]1
  Адвент (от лат. adventus – приход, приближение) в западном христианстве – предрождественское время, период поста, к которому приурочены многочисленные обряды и обычаи. Адвент включает, как правило, 4 воскресенья, т. е. 3 полные недели с добавлением от 1 до 6 дней в зависимости от того, на какой день приходится Рождество (25 декабря). (Прим. ред.)


[Закрыть], если, конечно, погода позволяла, он клал в свою котомку побольше еды, носки на смену, две или три пары новых кожаных башмаков, примус, бидон с керосином и бутылочку спирта и отправлялся далеко в горы, где в это время года можно было повстречать лишь привычных к зимним холодам хищных птиц, лис да забытых пастухами овец, неприкаянно бродивших от одного пучка сухой травы к другому. Именно за этими заблудшими овцами и ходил Бенедикт в Адвент, иначе, оставленные там, на пустоши, они просто-напросто замерзнут насмерть или умрут от голода, и только потому, что никто не захотел или не отважился их найти и привести домой. А ведь они – живые существа из плоти и крови, он чувствовал свою ответственность за них. Им двигало исключительно желание найти их и доставить под кров целыми и невредимыми, прежде чем великий праздник придет на эту холодную землю и наполнит ее покоем, а души тех, кто не перекладывал дела на ближних и справлялся с ними сам, не жалея сил, – благодатью.

За овцами Бенедикт всегда ходил один. Впрочем, так уж и один? Спутников из рода человеческого у него действительно не было. Но его всегда сопровождала собака и обычно еще баран-вожак. Когда случилась эта история, пса его звали Лев, и, по словам Бенедикта, был он вылитый папа римский. Баран за свою стойкость и закалку получил кличку Железяка.

Эти трое были неразлучны, особенно когда отправлялись в такие экспедиции. Они знали друг друга вдоль и поперек, так глубоко могут знать лишь столь биологически разные существа, тогда знание не искажается и не затемняется тенью собственного Я, собственной крови, собственных желаний и стремлений. На самом деле в компании их было четверо. Но тонкие ноги и тяжелое тело не позволяли доброму жеребцу Факси ходить по рыхлому свежевыпавшему снегу, к тому же он едва ли смог бы преодолеть все тяготы при их скудном пайке. Бенедикт и Лев расстались с ним с грустью и печалью, хотя и уходили всего-то на неделю. Железяка принимал подобные превратности судьбы, впрочем, как и все остальное, гораздо более спокойно.

Так и отправилась троица в путь снежным зимним днем: первым шел Лев, высунув язык, несмотря на пронизывающий холод, за ним – по обыкновению, спокойный Железяка, а замыкал шествие Бенедикт, волочивший за собой лыжи. Снежный покров близ жилья был настолько тонким и легким, что не выдерживал лыжника, и тому приходилось месить ногами снег. Время от времени он спотыкался о кочки или камни, ох уж эта непролазная глушь, одно утешение, что могло быть хуже. У Льва было много собачьих дел, и он пребывал в отличном настроении. Иногда он не мог сдержать своей радости и выплескивал ее наружу, он принимался прыгать, да так, что поднимал облако снега прямо Бенедикту в лицо, вилял перед ним хвостом, ожидая ласки и похвалы. «Ты настоящий папа римский», – уверял его Бенедикт. В его устах это была самая большая похвала.

Сначала путь их лежал на хутор Край, сразу за ним кончалась обжитая земля и начинались горы. Впереди у них был целый день, поэтому они совсем не беспокоились, шли тропинками между домами и останавливались, приветствуя людей и собак. Однако от предложения зайти на чашку кофе Бенедикт, вежливо поблагодарив, отказался, не хотел застрять здесь надолго, но молока все-таки выпили все трое.

Снова и снова Бенедикту приходилось отвечать на вопросы о том, чего ждать от погоды. Люди спрашивали без задней мысли, просто было кого спросить. Случалось, потом добавляли что-то вроде: «Да, я вот что хотел сказать: Лев, он надежный проводник, найдет дорогу даже в кромешной тьме и метели». Говорили они это скорее в шутку, не отрывая глаз от земли, чтобы взгляд не задержался на бегущих по небу мрачных и грозных облаках. «Да, уж этот пес непременно найдет дорогу!»

– Это мы все трое можем, – невозмутимо отвечал Бенедикт, допивая молоко. – Благодарю от души!..

– Не говоря ничего дурного о тебе и Железяке, я все-таки больше доверяю Льву, – сказал хозяин и вышел, но быстро вернулся с лакомым кусочком для собаки.

Бенедикт, конечно, не стал рассказывать, что Лев у него настоящий папа римский, но кивнул тому головой: бери, мол, заслужил. Железяке досталась полная шапка душистого сена. Когда все угостились, Бенедикт попрощался, и троица продолжила свой путь.

В церковь перед дорогой Бенедикт не зашел, не хватило времени. Нужно было не очень поздно добраться до ночлега и хорошенько отдохнуть, а наутро чуть свет предстояло отправиться дальше, чтобы не выбиться из графика. В первый день он шел спокойно, не торопясь, и все из-за Железяки. Нет, Железяка проворный и имя свое носит по праву. Но нельзя было дать ему выдохнуться, тем более в самом начале такого долгого пути. Поэтому Бенедикт не мог позволить себе сделать крюк в церковь. А еще для него ходить вот так по округе в воскресенье на Адвент было все равно что пойти на службу. К тому же, прежде чем отправиться в дорогу, Бенедикт сел на край кровати и пробежал глазами Евангелие дня – двадцать первую главу от Матфея о входе Иисуса в Иерусалим. Оставалось представить себе звон колоколов, пение псалмов в маленькой деревянной церквушке с дерновой крышей и пожилого священника, незамысловато толкующего Евангелие, – это было нетрудно.

А здесь, где он шел, все вокруг, насколько хватало глаз, было белым от снега, над головой – зеленовато-серое зимнее небо, лед на озере покрылся тонким слоем снега, и только кратеры вулканов выглядывали тут и там, умело рисуя черные круги разных размеров, своего рода символы в этой бесконечной снежной пустыне. Предзнаменование? Что оно предвещает? Разгадать очень непросто. Возможно, уста кратеров говорят: «Завалим все снегом и заморозим, пусть застынет вода, а все, что может, превратится в камень, пусть небо промерзнет и осыпает землю белым пухом, который покроет землю, как фата невесту, если не сказать – как саван умершего, пусть станет льдом твое дыхание, твоя надежда, застынет в жилах кровь, – но в глубине у нас сокрыт огонь». Да, наверное, они говорят именно так. Но в этом ли разгадка? Ведь, может быть, они говорят что-то совсем иное. В любом случае, за исключением этих темных кругов, все было белым или грязно-серым, особенно озеро – белая блестящая поверхность между кратерами, гладкая, как танцплощадка. Кого же она приглашает на танец?

И словно рожденный этим сиянием с темными кругами кратеров и причудливыми лавовыми глыбами, которые возвышались тут и там над снежной пустыней, похожие на ночных троллей, в горный край в эту субботу пришел особый праздник, поразивший в самое сердце; безмерная белая святость окутала прямые столбы дыма из труб разбросанных по округе домов, приземистых или наполовину засыпанных снегом, принесла покой, непонятный и полный обещаний: Адвент, Адвент!.. Бенедикт произносил это слово с особой осторожностью, это великое тихое слово, такое необычное и одновременно наполненное благоговением, вероятно, оно трогало его глубже всех других слов. Смысл слова был для Бенедикта совсем не ясен, он знал только, что оно таило в себе ожидание, подготовку к чему-то лучшему – в этом не было сомнения. С годами вся его жизнь превратилась в Адвент. Ведь что есть его жизнь, что есть жизнь любого человека на земле как не постоянное служение, посвященное ожиданию чего-то лучшего, надежде, приготовлению, – как же хорошо, когда приходишь к решению творить добро.

Они подошли к следующему хутору, где их ждали будни с обычным для этих мест радушием. «Кофе?» – «Сердечно благодарю, но не сейчас». Они торопятся, день ведь такой коротким, но все равно спасибо. Хозяин оценил погоду и не стал скрывать, что перспектива не из лучших. Но Бенедикт считал, что погоду нужно принимать такой, какой ее дает Бог. Хозяин же, со своей стороны, пожелал, чтобы непогода разразилась прежде, чем наступит ночь. Такая болтовня была Бенедикту не по душе. «Вот еще», – фыркнул он про себя. – <Ладно, будь здоров».

– А от твоих спутников есть хоть какая-то польза? – спросил хозяин. Он смотрел вслед человеку, которого, возможно, видел в последний раз, и ему было не по себе, ужасно не нравилась его затея; ночью его мучили тяжелые сны, и теперь, глядя на этих троих, он чувствовал, что его сны сбудутся, что в самом ближайшем будущем их ждут испытания, если не хуже.

– А баран тебе не в тягость? Думаешь, на него и псинку можно положиться?

– Уверен, – ответил Бенедикт. – Мы втроем уже попадали в передряги.

Негоже вести такие речи в судьбоносный момент, дразнить стихию заносчиво, она ведь и отомстить может. Хозяин, словно онемев, дал им уйти, и вот троица снова поплелась своей дорогой, оставив этого сомневающегося человека крайне недовольным – путниками, собой и вообще всем на небе и земле, он жевал табак и смотрел, как они удаляются. Люди такого рода были для него загадкой – положить остаток жизни на спасение чужих заблудших овец! У самого Бенедикта овец было не много, и ни одна не потерялась.

Бенедикт, в свою очередь, тоже не понимал осторожного бонда. Но, как бы там ни было, троица продолжала путь. День выдался замечательный, и никто не мог его испортить, такой исключительно торжественный день. Именно в этот день много лет и веков назад Иисус Христос въехал в Иерусалим. И если человек помнит об этом событии, то ему нетрудно почувствовать, что день сохраняет дух далеких времен. А Бенедикт живо представлял себе, как Сын Божий въезжает в великолепный, сверкающий на солнце город. Он видел его на картинке в Новом Завете, городские стены, роскошные здания и Иисус верхом на осле. Ветви, которые люди срезали с деревьев и бросали под ноги ослу, были похожи на морозные узоры на стекле, но Бенедикт знал, что они не белые, эти зеленые ветви хранили энергию солнца в своих гладких, блестящих листьях. И в этот самый миг зазвучали слова Писания, можно сказать, раздались с небес, словно их принесли волны эфира, и нужно было только прислушаться: «Се, Царь твой грядет к тебе кроткий, сидя на молодом осле, сыне подъяремной»[2]2
  Матф. 21:5.


[Закрыть].

Кроткий, разумеется, какой же еще. Бенедикт вник в детали. Разве Сын Божий может быть другим? Потому что ничто – ни живое, ни мертвое – не может быть слишком ничтожным для служения; никто не может быть столь убогим, чтобы не удостоиться служения… Или столь великим. Даже Сын Божий. И тут Бенедикту показалось, что ему знаком этот осленок, и он знает, что было на душе у него и у Сына Божьего в тот священный час. Он отчетливо увидел, как люди расстилают свои праздничные одежды на дороге, а иные спрашивают: «Кто это такой?» Да, именно так: «Кто это такой?!» Ибо не узнали они Бога Сына, хотя им предназначено было узнать Его. Его простое лицо светилось улыбкой, чуть тронутой тенью грусти, ибо люди не догадались, потому что глаза их, зеркало души, были затуманены пеленой. И когда Бенедикт вдруг отчетливо представил себе эту грустную улыбку, его бросило в жар: как же слепы были те, кто, стоя со Спасителем лицом к лицу, не узнал Его! Сам бы он узнал Его в мгновение ока, в этом Бенедикт ничуть не сомневался. Он немедля пошел бы к Нему в услужение и помог бы изгнать из святилища негодяев и мошенников, опрокинуть столы менял и скамьи торговцев голубями.

При этой мысли Бенедикт снял шапку и вытер лоб. Он взопрел не от ходьбы, а от воинственных мыслей и от участия в очищении храма. По своей природе он был человеком исключительно мирным, ему никогда не приходило в голову учинить насилие над другим, по крайней мере, сколько он себя помнил. Но слова Спасителя «дом Мой есть дом молитвы, а вы сделали его вертепом разбойников» возбудили в нем гнев и неприязнь. Представить себе только, что проклятый торгаш из Вика возьмет и устроит филиал в их старой церкви с дерновой крышей! Тогда покою конец. Но с этими словами Спасителя на слуху он чувствовал, что под предводительством Царя Небесного готов ко всему. Торговцы голубями. Нет уж! Спекулянты всех мастей. Лучше всего думать о них как можно меньше. И Бенедикт снова вытер лоб. Торгаши, которых он знал не понаслышке, люди, конечно, хитрые, но он все-таки надеялся, что их махинации не вынудят его пустить в дело кулаки. Более неприятной мысли он едва ли мог себе представить.

Вот так и шел Бенедикт своей дорогой, его то охватывало восхищение, то терзали сомнения, а тем временем день померк, и только полная луна изредка пробивалась сквозь завесу облаков, освещая бледное вечернее небо. О себе Бенедикт был невысокого мнения. Да и с чего бы? Теперь, когда день стремительно угас, он неясной тенью брел по земле, и мысли его о самом себе были еще туманнее и запутаннее. Еще в юности нанявшись работником на хутор, он так им и остался. Если говорить точнее, то больную часть года он был работником, но в остальное время – почти хозяином. Все в его жизни было как бы почти, наполовину. Наполовину хороший, наполовину плохой – наполовину человек, наполовину животное. Именно так, если не лукавить. Летом он работал на хуторе за деньги, но был лишь сезонным работником, потому что зимой сторожил овец за еду и кой-какую одежку. И только короткое время весной и осенью он был сам себе хозяин, например, когда ходил в горы в Рождественский пост. Кроме того, у него были собственные надворные постройки: овчарня, конюшня и сарай для сена, которое он косил на арендованных лугах по воскресеньям с утра пораньше и после церковной службы. Вроде у него все сложилось неплохо; был он простым человеком из народа, служил другим, ни о чем ином не помышлял, на большее не надеялся, даже в Царствии Небесном, – во всяком случае, теперь. Прошли те времена, те дни и ночи, когда он мечтал о счастье и тихой обеспеченной жизни на этом и на том свете. Прошли, и слава Богу. Потому что только тогда он чувствовал себя несвободным. Позднее он ощутил, что почти стал человеком. Конечно, он стал человеком – этого у него не отнимешь. Лишь бы это не обернулось тщеславием и порочным высокомерием.

Как бы то ни было, теперь он в преклонных летах, пятьдесят четыре года, так что маловероятно, что он ступит на опасный путь. Пятьдесят четыре года – и в двадцать седьмой раз он идет в горы. Он это точно знает, считал из года в год: в двадцать седьмой раз. Впервые отправился, когда ему было двадцать семь, и вот уже в двадцать седьмой раз бредет он от хутора к хутору здесь, на самом краю обжитого мира, и почти всегда в первое воскресенье Адвента, как сегодня. Да, время неумолимо. Двадцать семь лет… Почти как в тех мечтах. В тех мечтах. О которых никто не знает, кроме него самого и всемогущего Бога. И той горной пустоши, которой он громогласно доверил их в душевном смятении. Уже в первый раз он оставил их там, наверху, среди гор. Там они надежно спрятаны. Или он ошибается? И они блуждают по ненаселенной пустоши, как изгнанные духи, как призраки, живущие бродячей жизнью в снежной пустыне и выветрившемся камне? Не их ли он высматривает каждую зиму – не выбились ли из сил, не поглотил ли камнепад? Ну нет, подобных фантазий он не лелеял – его жизнь, по счастью, была не настолько убогой.

Теперь они быстро приближались к месту своего ночлега и, запыхавшиеся, поднялись по склону, который вел прямо во двор, – Бенедикт, Железяка и Лев. Постройки хутора расположились на просторном уступе, к которому сзади полукругом подступали склоны, но не очень высокие, что было очень кстати, особенно весной, когда набирало силу солнце, – и хорошая защита от ветра. Уставший Бенедикт тяжело вздохнул. На сегодня всё. Обернувшись, он посмотрел на пройденный путь. Он обхватил рукой рог Железяки, у основания чувствовалось тепло, с другой стороны стоял Лев и вилял хвостом. Это был торжественный миг – троица переводила дух. Не то чтобы Бенедикт чувствовал, что небеса открылись над его головой, но он заметил в них небольшую щель, в земном мире он был не одинок, не чувствовал себя совсем покинутым. Нет, он не покинут. Так и стояла троица, Бенедикт медленно обводил взглядом все вокруг. Опускались холодные сумерки, день ушел, и мягкий лунный свет пробивался сквозь облака, которые походили на ледники в вечном движении. На вид как настоящие горы, бледнеющие у горизонта, седые от снега и едва различимые. В такой вечер, когда озеро сковало льдом, а лед засыпало снегом, местность казалась более ровной. И в центре этого ледяного мира, который сливался с ночной тьмой, частицей этого сумеречного вечера стоял человек, наполовину работник, наполовину хозяин; стоял вместе с самыми близкими друзьями – псом и бараном, и этот мир принадлежал ему. Ему и им. Он здесь живет. Как неотъемлемая часть всего, что он может охватить рукой, взглядом, предчувствием. Это – его мир. Он не размышлял об этом сознательно, но это предчувствие, если не сказать уверенность, таилось в его душе. Он даже не думал о том, что вот он здесь стоит и наслаждается видом, потому что привык покидать Край задолго до рассвета и забираться в горы, когда день только занимается. Но в душе он ощущал какую-то пустоту, тоску, которую нельзя было ни описать, ни объяснить, странную, сосущую под ложечкой тоску по дому, но по какой причине? Оттого ли, что он вот-вот покинет обжитые места, или потому, что всякий раз, когда он уходил, его охватывала мысль о том, что совсем скоро ему предстоит покинуть их навсегда? Этого Бенедикт не знал. Человек ведь привязан к дому, к свои вещам, собственное Я преследует его до могилы, поэтому он боится потерять жизнь – это самое реальное из всего реального, самое преходящее из всего преходящего, самое бесконечное из всего бесконечного, – боится выпустить ее из рук. Боится одиночества, которое является условием его самобытия, которое и есть его самобытие, боится, что останется без своих собратьев, и, возможно, забытый Богом. Немного утешает лишь то, что, если все пойдет своим чередом, его здесь и похоронят, он навечно обретет надежное убежище в родной земле. И с того света он надеется в часы досуга наслаждаться видом этих мест, иное просто немыслимо. Тут Бенедикт не удержался и, не очень довольный, понюхал несколько снежинок, несколько заблудившихся, медленно паривших снежинок, которым, по его мнению, нечего было делать на земле, и прежде он не обращал на них никакого внимания.

Погода Бенедикта, скорее, не радовала; похоже, она будет меняться, и не к лучшему. Он пригляделся к луне: ну да, их снова ожидает снег, если не кое-что похуже. Вот и Железяка совсем не в духе. А он-то знает. Один Лев радовался с щенячьей беззаботностью, крутил хвостом, вел себя как дома, наслаждался жизнью. Бенедикт чуть было не рассердился, когда его увидел: вот попугай! Но потом опомнился, ласково взял за ухо: «Дурачок ты!» Ему все никак не удавалось взбодриться, его больше не радовали ни земля, ни небо, он стоял в угасающем свете дня и уже не мог уговаривать себя месить ногами снег вверх по склону. Он слишком разбирался в погоде, чтобы подавить в себе дурные предчувствия. Может, ему следовало остаться дома? Он ощущал тяжесть своей котомки, снял ее и поставил на камень, к которому привязывают лошадей, повернулся к двери. Но стучать ему не пришлось, и, насколько он помнил, никогда не приходилось, по крайней мере, в воскресенье на Адвент. Дверь открылась, и вышла Сигрид, хозяйка.

– Мир этому дому, – поздоровался Бенедикт, и его холодная, костлявая рука на мгновение прижалась к ее теплым пальцам.

– Ну, здравствуй, гостем будешь. – Хозяйка бросила взгляд на проносившиеся гряды облаков и в шутку добавила – А мы уже начали надеяться, что ты не придешь!

– Не дождетесь, – ответил ей Бенедикт. – А вы, часом, выставить на улицу меня не думали?

Он тоже собирался сказать в шутку, но его выдал голос, раскрыв то, что он хотел скрыть. Чтобы исправить ситуацию, Бенедикт принялся счищать с ног снег. Лев тут же не упустил возможности поздороваться с хозяйкой, он помнил, как уже гостил здесь, в Краю, и теперь обсуждал собачьи новости с местными псами. Хозяйка подошла к Железяке и почесала его за ухом, баран вытерпел, но с таким видом, что она не смогла сдержать улыбки:

– И не припомню, когда в последний раз твой Железяка был в хорошем настроении, но таким хмурым, как сегодня, я его давно не видела!

Бенедикт что-то пробурчал себе под нос.

– Это из-за погоды? – спросила Сигрид. В ней что-то не вязалось с радостным тоном.

Бенедикт стоял, наклонившись вперед, счищал с себя снег, ответил немногословно, и хорошо слышны были только последние слова:

– Он – один из великих пророков.

– По нему и видно.

– Вовсе нет, – возразил Бенедикт, обидевшись за барана. – Сам он так не думает, если ты это имеешь в виду.

И в этот самый момент спокойно и не торопясь подошел Петур, хозяин, чуть позже своей жены, как это повелось в Краю в первое воскресенье Адвента. А сразу за ним их старший сын, Бенедикт. Из-за спины у него выглядывала ватага ребятишек разного возраста, но их тут же загнали в дом, на улице холодный резкий ветер. «А Бенедикт скоро придет».

Бенедикт пожал руки отцу и сыну, глядя им в глаза. Это было своего рода ритуалом. Больше он ни с кем так не здоровался. Сын был его близким другом, возможно, единственным. Почему его назвали Бенедиктом, никто не знал. Этого имени в роду ни у Петура, ни у Сигрид не было. Оно редко встречалось в этой части страны. А в округе только у них.

– Ты наверняка захочешь сначала отвести Железяку под крышу, – сказал хозяин. Он стоял около барана с приветливым видом, но был тактичным и знал толк в овцах, не стал трогать барана, хотя так хотелось. – Если мне не изменяет память, то он ест и пьет только из твоих рук?

– Ну, это сильно сказано, – ответил Бенедикт в оправдание Железяки. – Он у меня животинка вежливая и умеет себя вести, хотя, конечно, со своими капризами. Пойдем, Железяка!

Хозяйка вернулась в дом готовить еду, и из-за двери донесся запах вареного мяса, кофе и блинов. Трое мужчин, однако, не торопились. Они не спеша повели барана к овчарне, где для Железяки каждый год готовили «гостевую комнату», позаботившись о том, чтобы у него была вода, ясли, свое отдельное место, чтобы его не затолкали и ему не пришлось бы есть наперегонки с собратьями, но в то же время чтобы он мог с ними пообщаться. Воду принесли заранее, и она немного согрелась. Ясли наполнили свежим ароматным сеном.

Железяка, скромно опустив морду в воду, утолил жажду. Потом приступил к вкусному сену. Петур посмотрел на него, затем перевел взгляд на Бенедикта:

– Стало быть, вам кажется, что погода подходящая, чтобы пойти в горы? И тебе, и ему?

– Спроси лучше Железяку, – ушел от ответа Бенедикт. – Я всего лишь человек, и разум у меня человеческий.

– Человеческий разум не так уж плох, если пользоваться им осторожно, – заметил хозяин. Железяку он явно уже спросил и получил ответ, а вопрос задал скорее из вежливости.

На этом их разговор закончился. Они тщательно закрыли двери, чтобы внутрь не намело снега, и спокойно направились к дому при слабом свете луны, который и светом трудно было назвать, свет, граничащий с темнотой. То и дело из таинственной черной ночи налетали резкие, свирепые порывы холодного ветра. Удивительно, как во тьме люди теряют друг друга из вида. Однако это одиночество отличается от того, которое ты ощущаешь в горах, – здесь, внизу, где живут люди, ты не совсем один, слышны чужие голоса, вблизи ощущается дыхание, бездонная пустота наверху, в космическом пространстве, и внизу, в каменистых глубинах, не леденит кровь в жилах.

В прихожей их ждала горящая свеча. Свет, который горит только для себя, почти как одинокий человек, никчемная душа, но вдруг кто-то приходит – и все меняется. Так и свет этой свечи. Стоило трем мужчинам подойти к дому, как у него появилось назначение. Бенедикт взял свою котомку и повесил на крюк; в углу стоял туго набитый сеном мешок. Бенедикт вынул из него клочок сена, понюхал, потом немного приподнял мешок.

– Вы, похоже, больше думали о брюхе Железяки, чем о моей старой, измученной спине, когда набивали его так.

В ответ хозяин только рассмеялся. Входя в комнату, он двумя пальцами притушил фитиль – свечу не оставили прозябать, не принося никому никакой пользы, а милостиво взяли с собой, чтобы пробудить к новой, полезной жизни, когда понадобится. К тому же это был вопрос экономии.

Они прошли в комнату к хозяйке и ребятишкам. Бенедикту как гостю накрыли на откидной доске под окном, дымящаяся баранина в горшке, пюре из репы, здоровая и вкусная пища в холодное время, настоящее рождественское угощение.

– Можно подумать, что я ухожу в пустыню, – пошутил Бенедикт; для него горы вовсе не были пустыней, он шел туда в двадцать седьмой раз.

Этого он не сказал, не упомянул, что это памятный год, вроде как юбилейный, но в мыслях повторял как припев: в двадцать седьмой раз.

– Ну, когда ты уйдешь из Края в горы, то долго горячей пищи не увидишь, – хозяйка следила за тем, чтобы он наелся вдоволь. – Так что запасайся впрок. О Льве мы уже позаботились.

Лев лежал в углу, свернувшись калачиком, белый с черными и желтыми пятнами. Услышав свое имя, он поднял голову и дружески помахал хвостом этим большим существам, которые помнили о нем, хотя он спал, и ценили его. Но тут же снова свернулся и заснул – наслаждался покоем, пока есть возможность.

Гость и хозяева некоторое время сидели и разговаривали, как вдруг раздался стук в дверь, три удара, похоже, гости на ночь, хотя всем в округе было известно, что в Краю в первое воскресенье Адвента ждут только Бенедикта. На мгновение они замолчали и переглянулись. Затем Бенедикт-младший встал и пошел открывать.

– Должно быть, люди из Гримсдаля, хотят дойти с тобой до горного пастбища, еще не забрали своих овец с лугов у Ледниковой реки, – предположил Петур и вышел вслед за сыном.

– Не думаю, что дело только в этом. Я сильно удивлюсь, если они не попросят тебя помочь собрать их овец, со Львом и Железякой, – раздраженно сказала хозяйка. Она терпеть не могла, когда людям садились на шею, злоупотребляя их добротой. И почему они не оставят Бенедикта в покое, почему мешают ему заниматься свои делом? – Но ты пойдешь своей дорогой и будешь делать то, что собираешься, чтобы закончить раньше, чем кончится еда, обещай мне, – продолжила она, положив ему добавку мяса и пюре из репы. Это она приготовила только ему, другие пусть довольствуются тем, что еще осталось в кладовке.

Как ни трудно было Бенедикту кому-нибудь отказывать, и в первую очередь Сигрид из Края, этого он ей пообещать не мог, слишком хорошо он себя знал. Он просто сидел молча и жевал.

– Они сами виноваты, что не собрали овец вовремя, – продолжала хозяйка в том же тоне. – А если ты возьмешься им помогать, потеряешь несколько дней.

– Потеряешь… это как посмотреть, – ответил Бенедикт, растягивая слова.

Обсуждать неприятные, но неизбежные обстоятельства было ему не по душе. Если кому-то нужно собрать овец, которым угрожает опасность, и они – Лев, Железяка и он сам – могут помочь, и без них точно не обойтись, значит, их долг помочь. Любому, кто в этом нуждается. Он вздохнул, непредвиденные трудности всегда неприятны, но чему быть, того не миновать.

– Припасов они тебе не прибавят, поверь мне, – напомнила ему Сигрид. Она знала, как он несговорчив и упрям, когда нужно прислушаться к доводам разума и позаботиться о себе.

– Ты думаешь, я не запасся как следует? – самоуверенно спросил Бенедикт.

– Упрямец ты и больше ничего!

Вошли незваные гости, расселись.

Это и правда были Хакон из Гримсдаля и два его работника. Они не удивились, увидев Бенедикта:

– Все верно, ты же в это время всегда ходишь в горы прочесывать пастбища.

– А вас, должно быть, к нам наверх сегодня погода заманила? – съязвила Сигрид.

– Нет, вы только послушайте хозяйку! – рассмеялся Хакон. – Заманила… красиво сказано; загнала – ближе к истине. Если у тебя овцы на горном пастбище поздней осенью, аут уж не до церемоний. Кроме того, мы и нашему Бенедикту завтра поможем, у него ведь ноша тяжелая, – правда, парни? Мы же не слабаки. А еще, думаю, нас ждет завтра попутный ветер, когда будем подниматься по склонам, так что дело налаживается.

– Может быть, – спокойно ответил Бенедикт. – А ветер всегда лучше в спину, чем в лицо. Особенно в горах.

– С тобой, со Львом и с Железякой, – он не сказал «с троицей», но по тону было понятно, что это слово чуть не слетело у него с языка, – у нас хотя бы есть надежда, что мы найдем горную хижину и останемся живы, – пошутил Хакон. – Другой вопрос, сможем ли мы спасти овец.

– Надо было забрать их еще неделю назад, если не раньше, – вставил Бенедикт, не повышая тона; он не собирался никого обвинять, просто констатировал факт.

– Человек предполагает, а Бог располагает. Разве не так, дорогой мой Бенедикт?

Но Бенедикт этого уже не слышал – он прислушивался:

– Мне послышалось?

Но нет, все так и было: ураган бил по замерзшим крышам, хлестала снежной крупой ревущая метель, словно полчище злых духов мчалось в ночной тьме. Когда в комнатушке под дерновой крышей темной ночью слышишь такое неистовство, к погоде начинаешь относиться как к живому существу. Зима, конечно, чудовищная, но она живая, яростная, диким весельем на земле она дает знать, что вернулась домой и ей здесь вольготно. Железяка, как обычно, знал, чего ждать. Бенедикт резко поднялся – пора идти спать.

Оставшиеся в горах овцы – их наверняка засыпало снегом, и они так и будут укутаны белой периной, пока он их не найдет и не приведет домой. И конечно, нелепо надеяться, что им хватит ума направиться в горы, да и буря не позволит, но, когда неистовство погоды достигает высшей точки и небо сливается с землей, это – единственная возможность спастись. А с другой стороны, если полезут на горы и холмы, то могут там замерзнуть насмерть. Теперь надо лечь и попытаться заснуть или, по крайней мере, лежать и не слушать глупой болтовни. Нельзя делиться своими заботами с другими. У каждого своих хватает.

Наконец в маленькой комнатке на хуторе у самых гор все уснули. Снаружи бушевал ветер в своем всевластии и радости разрушения. Бесчисленные бедствия бушевали по всему миру, происходили странные и необъяснимые вещи. А здесь, в этом отдаленном уголке земного шара, где неистовствовало только небо, текла мирная жизнь. На камнях теснится мох и лишайник – жизнь, по установлению Творца, вот уже неисчислимые лета превращает камень, извергнутый кратерами, в почву, превращает огонь из недр земли в травы и растения, на которые летом под утро ложится роса, а осенними ночами – иней. Человеку же полезно время от времени спать.