Текст книги "Монбар Губитель"

– Здесь, – сказал он.

Граф обернулся к Бульо и дружески протянул ему руку.

– Прощайте, мой старый друг, – сказал он голосом кротким, но твердым, между тем как неопределенная улыбка блуждала на его губах.

– До свидания, ваше сиятельство, – с чувством воскликнул Бульо и удалился со слезами на глазах.

Дверь со зловещим шумом затворилась за пленником.

– Горе тем, кто осмелится помериться силой с графом де Бармоном, – шептал Бульо, задумчиво спускаясь по лестнице, – если он выйдет из тюрьмы… а он выйдет, клянусь в этом, даже если бы мне пришлось подвергнуть опасности свою жизнь для его спасения!

Глава V
Взгляд назад

Фамилия графов де Бармон-Сенектер была одной из самых старинных и самых знатных в Лондоне; происхождение ее было столь древним, что можно было без опасения утверждать, что оно терялось во мраке времен. Один Бармон-Сенектер сражался в Бувине возле Филиппа-Августа. Жоанвильская хроника говорит о кавалере де Бармон-Сенектере, умершем от чумы в Тунисе в 1270 году, во время Восьмого крестового похода короля Людовика IX. Франциск I на поле сражения при Мариньяно пожаловал Ангеррану де Бармон-Сенектеру титул графа в награду за храбрость и за удары, которые тот наносил на глазах короля в продолжение этой жестокой битвы. Графы де Бармоны всегда делали военную карьеру и дали Франции несколько знаменитых полководцев.

Но с течением времени могущество и богатство этого рода уменьшилось; в царствование короля Генриха III он был доведен почти до бедности. Однако, гордясь безукоризненным прошлым, он продолжал высоко держать голову в провинции, и если, для того чтобы достойно поддержать свое имя, граф де Бармон испытывал жестокие лишения, никто никогда этого не знал.

Граф поступил на службу к королю Наварры, отчасти затем, чтобы по милости войны улучшить свое положение, отчасти из восхищения перед доблестными качествами этого государя, великое будущее которого, быть может, он угадал. Храбрый, молодой, пылкий, красавец собой, граф имел много любовных приключений, и среди прочих одно в Кагоре, с девицей, помолвленной с очень богатым испанцем, которую он успел похитить накануне дня свадьбы. Испанец, очень щепетильный в вопросах чести, требовал удовлетворения от графа, который нанес ему две раны шпагой и оставил лежать замертво на месте. Это происшествие наделало большого шума и принесло графу большой почет между утонченными молодыми людьми, однако, против ожидания, испанец выздоровел от ран. Они опять дрались, и на этот раз граф так отделал своего противника, что тот волей-неволей должен был отказаться от новой дуэли. Это приключение внушило графу отвращение к волокитству, хотя он не опасался последствий ненависти, в которой поклялся ему неудачливый испанец – герцог Пеньяфлор. С тех пор он больше ничего о нем не слышал, но совесть упрекала его в том, что из пустой прихоти он разрушил счастье честного человека.

Храбро сражаясь возле короля во всех его войнах, граф наконец удалился в свое поместье в 1610 году, после смерти Генриха IV, испытывая отвращение к французскому двору и чувствуя потребность к отдохновению после стольких лет трудов.

Там, лет через пять, соскучившись в уединении, в котором он жил, а может быть в надежде прогнать докучливое воспоминание, которое, несмотря на прошедшее время, не переставало его мучить, граф решил жениться на молодой девушке, принадлежавшей к одной из лучших фамилий в провинции, кроткой и прелестной, но такой же бедной, как и он, и положение его делалось день ото дня все труднее. Однако этот союз был счастливым; в 1616 году графиня родила сына, того самого графа Луи, историю которого мы взялись рассказать.

Несмотря на свою нежность к ребенку, граф воспитал его в строгости, желая сделать из него такого же сурового, храброго и честного дворянина, как он сам.

Молодой Луи рано почувствовал, открыв, сколько тайной нищеты скрывается в его фамилии под внешней пышностью, потребность составить себе независимое положение, которое позволило бы ему не только не быть в тягость обожаемым родителям, жертвовавшим для него всем своим доходом, но и вернуть померкший блеск носимого им имени. Вопреки обычаю его предков, которые все служили королю в сухопутных войсках, наклонность увлекла его к морской службе. Благодаря прилежным попечениям старого и достойного аббата, который из привязанности к его семейству сделался его наставником, он получил приличное образование, которым и воспользовался. Описания путешествий, бывшие любимым его чтением, воспламенили его воображение, и все его мысли обратились к Америке, где, по словам моряков, золото было в изобилии, и он имел только одно желание – тоже побывать на этой таинственной земле и взять свою долю в богатой жатве, которую собирал каждый из побывавших там.

Отец его и особенно мать долго противились его просьбам. Старик, воевавший столько лет, не понимал, как сын его может предпочитать морскую службу военной. Графиня в душе не желала видеть своего сына ни военным, ни моряком; обе эти профессии пугали ее. Она опасалась неизвестности далеких странствий, и сердце ее страшилось разлуки, которая могла быть вечной.

Однако надо было решиться, и, так как молодой человек упорно стоял на своем, родители вынуждены были уступить и согласиться с его желанием, каковы бы ни были последствия.

Граф сохранил при дворе нескольких друзей, среди которых был и герцог де Белльгард, пользовавшийся большим расположением короля Людовика XIII, прозванного при жизни Справедливым, потому что он родился под знаком созвездия Весы. Граф де Бармон был также прежде дружен с герцогом д'Эперноном, произведенным в адмиралы в 1587 году, но графу не хотелось обращаться к нему по причине слухов, распространившихся после убийства Генриха IV. Однако в таких важных обстоятельствах граф понял, что для пользы сына он должен заставить умолкнуть свои чувства, и, отправив письмо герцогу де Белльгарду, он написал другое к герцогу д'Эпернону, который в то время был губернатором Гвианы.

Оба ответа не заставили себя ждать. Старые друзья графа де Бармона не забыли его и поспешили употребить свое влияние, чтобы услужить ему, особенно герцог д'Эпернон, находившийся благодаря своему адмиральскому званию в лучшем положении в деле помощи молодому человеку. Герцог писал, что с радостью берется выдвинуть его в высший свет.

Это было в начале 1631 года. Луи де Бармону было тогда пятнадцать лет. Высокого роста, с гордым и надменным видом, одаренный редкой силой и большой ловкостью, молодой человек казался старше своих лет. С живейшей радостью узнал он, что его желание исполнилось и что больше нет никаких препятствий для его поступления во флот. В письме герцога д'Эпернона заключалась просьба к графу прислать его сына в Бордо как можно скорее, чтобы он, герцог, немедленно мог определить его на военное судно, где юноша начнет постигать азы морской службы.

Через два дня после получения этого письма молодой человек с трудом вырвался из объятий матери, почтительно простился с отцом и на хорошей лошади в сопровождении доверенного слуги уже ехал по дороге в Бордо.

Флот долгое время находился в пренебрежении во Франции, и в Средние века морское дело было полностью предоставлено частным лицам, правительство не интересовалось им, в отличие от других континентальных государств, которые приобрели если не превосходство, то по крайней мере некоторое влияние на морях. Так, мы видим, что в царствование Франциска I, который, однако, был одним из самых воинственных французских королей, арматор[6]6
  Арматор – частное лицо, снаряжающее суда за свой счет.


[Закрыть] из Дьеппа Анго, у которого в мирное время португальцы отняли судно, с позволения короля, не имевшего возможности оказать ему поддержку, снарядил целый флот за свой счет и блокировал лиссабонский порт, прекратив враждебные действия только тогда, когда заставил португальцев направить во Францию посланников смиренно просить мира у короля.

С открытием Нового Света и не менее важным открытием мыса Доброй Надежды характер мореплавания становился все более оживленным, оно стало охватывать все большие и большие территории. Это заставило французскую корону осознать необходимость создания военного флота для защиты торговых судов от нападения пиратов.

Только в царствование Людовика XIII эта мысль начала приводиться в исполнение. Кардинал де Ришелье, чей ум охватывал широчайшие области и которого английский флот заставил пережить немало неприятных минут во время продолжительной осады Ла-Рошели, издал несколько указов, относившихся к флоту, и основал школу навигации для воспитания молодых дворян, желавших служить во флоте.

Франция обязана этому великому министру первой мыслью о военном флоте, которому суждено было бороться с испанским и голландским флотом, а в царствование Людовика XIV приобрести такое важное значение и поколебать на время могущество Англии.

В эту-то школу, основанную Ришелье, и поступил виконт де Бармон благодаря влиянию герцога д'Эпернона. Старый герцог строго сдержал слово, данное своему товарищу по оружию: он не переставал покровительствовать молодому человеку, что, впрочем, было для него легко, так как виконт выказывал необыкновенные и весьма редкие в то время способности в деле освоения избранной им профессии.

В 1641 году он был уже капитаном и командиром двадцатишестипушечного фрегата.

К несчастью, ни старый граф де Бармон, ни жена его не могли насладиться успехами сына и новыми перспективами, открывавшимися для их дома: оба умерли, один вскоре после другого, оставив молодого человека сиротой в двадцать два года.

Луи, как почтительный сын, истинно любивший своих родителей, оплакивал их, особенно горевал он о матери, которая всегда была так добра и нежна к нему, но так как за несколько лет уже привык жить один, уходя в долгие плавания, и полагаться только на самого себя, эта потеря была для него менее чувствительна и менее горестна, чем если бы он никогда не оставлял родительского крова.

Оставшись теперь единственным представителем своего дома, он стал серьезно смотреть на жизнь и удвоил усилия, чтобы вернуть былую славу своему имени – имени, которое благодаря его рвению уже начинало сиять новым блеском.

Герцог д'Эпернон был еще жив, но, забытый обломок поколения, почти совершенно исчезнувшего, больной старик, давно поссорившийся с кардиналом Ришелье, он не имел уже никакого влияния и ничего не мог сделать для того, кому он так горячо покровительствовал несколько лет тому назад. Но граф не терял бодрости духа. Дворянство не любило морскую службу, хорошие морские офицеры были редки; граф де Бармон думал, что, не вмешиваясь в политические интриги, он проложит себе путь наверх.

Случай, который невозможно было предвидеть, должен был разрушить его честолюбивые планы и навсегда погубить его карьеру. Вот как это случилось.

Граф де Бармон командовал «Эригоной», двадцатишестипушечным фрегатом, и после довольно продолжительного плавания у алжирских берегов, защищая французские торговые суда от варварийских пиратов[7]7
  Варварийские пираты создали в начале XVI века на средиземноморском побережье Северной Африки пиратское государство, в течение трех веков терзавшее средиземноморскую навигацию и торговлю.


[Закрыть], вошел в Гибралтарский пролив, чтобы потом выйти в океан и возвратиться в Брест. Но в ту минуту, когда он входил в пролив, его вдруг застиг встречный ветер, и после отчаянных попыток продолжить путь он был вынужден лавировать несколько часов и наконец укрыться в гавани города Альхесираса, на испанском берегу.

Зная по опыту, что пройдет дня три или четыре, прежде чем ветер позволит ему пересечь пролив, он приказал спустить лодку и отправился на берег. Город Альхесирас, очень древний, был невелик, плохо выстроен и малонаселен. Только с тех пор как англичане овладели Гибралтаром, находящимся по другую сторону бухты, испанцы поняли важность Альхесираса и превратили его в образцовый порт.

У графа не было никакой другой причины ехать в Альхесирас, кроме беспокойства, свойственного морякам, побуждающего их оставлять свой корабль тотчас, как только они подойдут к пристани.

Торговые связи тогда еще не были налажены так хорошо, как в теперешние времена, правительства еще не имели обыкновения посылать в иностранные порты консулов, чтобы защищать торговые операции своих соотечественников. Военные суда, которые случай приводил в какое-либо место, должны были оказывать поддержку находящимся там торговцам из родной страны, интересы которых ущемлялись.

Отдав приказание шлюпке прибыть за ним на закате солнца, капитан в сопровождении только одного матроса по имени Мигель, к которому он был очень привязан и который сопровождал его повсюду, отправился по извилистым улицам Альхесираса, с любопытством осматривая все, что представлялось его глазам.

Этот Мигель, о котором нам часто придется говорить впоследствии, был огромного роста малый, лет тридцати, с умным лицом, питавший к своему капитану неограниченную преданность с тех пор, как тот спас его с риском для своей собственной жизни, бросившись на лодке в открытое море в ужасную погоду, чтобы оказать помощь Мигелю, когда четыре года тому назад тот упал в воду с мачты, поправляя зацепившиеся снасти. С тех пор Мигель не расставался с графом. Родившись в окрестностях По, на родине Генриха IV, он был, подобно этому королю, своему соотечественнику, весел, насмешлив и слегка скептичен. Превосходный матрос, отчаянно храбрый, обладавший необыкновенной силой, Мигель олицетворял собой типичного баска, натуру сильную и грубую, но честную и верную.

Только одно существо разделяло в сердце Мигеля безграничную любовь, которую он питал к своему командиру. Это был бретонский матрос, мрачный и угрюмый, составлявший с Мигелем полную противоположность. Из-за медлительного характера этого матроса экипаж прозвал его Тихий Ветерок, и тот так привык к этому имени, что почти забыл свое настоящее.

Услугу, которую граф оказал Мигелю, Мигель оказал Тихому Ветерку и по этой причине искренне привязался к бретонцу, хоть и насмехался над ним и дразнил с утра до вечера.

Бретонец это понимал и, насколько позволял его сосредоточенный и необщительный характер, при каждом удобном случае выказывал свою признательность баску, полностью подчиняясь ему во всех своих поступках и никогда не возмущаясь требованиями, часто непомерными, своего ментора.

Мы так долго говорили об этих двух людях потому, что им придется играть важную роль в нашем повествовании и читателю необходимо узнать их как следует.

Граф и матрос продолжали прогуливаться по улицам, один размышлял и наслаждался солнцем, другой из уважения оставался в нескольких шагах позади, отчаянно куря трубку с таким коротким чубуком, что огонь почти касался его губ. Гуляющие скоро дошли до окраины города и отправились по тропинке, окаймленной кустами алоэ, которая довольно круто взбегала на вершину холма, откуда открывалась вся панорама залива, – сказать мимоходом, одного из прекраснейших в мире.

Было около двух часов пополудни – самое жаркое время дня; все удалились в дома для сиесты[8]8
  Сиеста – полуденный отдых.


[Закрыть], так что моряки не встретили ни одной живой души, и если бы «Тысяча и одна ночь», переведенная столетием позже, была известна в то время, граф без особых усилий вообразил бы себе, что это город из арабских сказок, жителей которого усыпил злой волшебник, – так вокруг было тихо и пустынно. Словно усиливая это впечатление, ветер спал, воздух был неподвижен, и обширная водяная скатерть, расстилавшаяся у ног графа, замерла, словно скованная льдом.

Граф задумчиво остановился и рассеянно смотрел на свой фрегат, издали казавшийся небольшой лодкой. Мигель все курил и, широко расставив ноги и заложив руки за спину – любимая поза моряков, – любовался окрестностями.

– Смотрите, смотрите! – сказал он вдруг.

– Что такое? – спросил граф, обернувшись.

– Сюда галопом несется всадница. Что за странная фантазия скакать в такую жару!

– Где? – спросил граф.

– Вон там, капитан, – ответил Мигель, протягивая руку.

Граф устремил взгляд в ту сторону, куда указывал Мигель.

– Эта лошадь взбесилась! – вскричал он через минуту.

– Вы так думаете, капитан? – спокойно спросил матрос.

– Я уверен! Посмотри, теперь она ближе. Всадница отчаянно вцепилась в гриву, несчастная погибла!

– Очень может быть, – философски заметил Мигель.

– Скорее, скорее! – вскричал капитан, бросаясь в ту сторону, откуда неслась лошадь. – Необходимо спасти эту женщину, даже если бы нам пришлось погибнуть!

Матрос ничего не ответил, он только из предосторожности вынул трубку изо рта и положил ее в карман, после чего побежал за своим капитаном.

Лошадь мчалась как ураган. Это была берберийская лошадь чистейших арабских кровей, с маленькой головой и тонкими ногами. Она бешено скакала по узкой тропинке, в глазах ее сверкали молнии, а из расширенных ноздрей как будто вылетал огонь. Всадница, ухватившись обеими руками за длинную гриву, обезумев от страха, чувствовала себя погибшей и время от времени глухо вскрикивала. Далеко позади нее, почти неприметными точками на горизонте, во весь опор скакали несколько всадников. Тропинка, по которой мчалась лошадь, была узкой, каменистой и вела прямо к глубочайшей пропасти, к которой лошадь неслась с головокружительной быстротой. Только безумец или человек, наделенный мужеством льва, мог пытаться спасти несчастную женщину. Однако оба моряка, не рассуждая и не колеблясь, стали друг напротив друга по правую и левую сторону дороги и молча ждали. Они поняли друг друга.

Прошло две или три минуты, и лошадь пролетела мимо подобно вихрю, но граф и матрос молниеносно кинулись к ней, ухватились за поводья, и бешеное животное потащило их. С минуту продолжалась борьба разума с животной силой, наконец лошадь была побеждена и, хрипя, повалилась на землю. Граф схватил на руки молодую женщину, столь чудесно спасенную, и отнес ее на дорогу, где почтительно положил на землю. Всадница от страха лишилась чувств.

Граф, догадываясь, что подъезжавшие всадники приходились родственниками или друзьями той, которой он оказал такую важную услугу, привел в порядок свою одежду и молча ждал, с восхищением глядя на молодую женщину, распростертую у его ног.

Это была восхитительная семнадцатилетняя девушка, с тонкой и гибкой талией, с прелестнейшими чертами лица; черные волосы, длинные и шелковистые, выбились из-под сетки, удерживавшей их, и душистыми локонами рассыпались по лицу, легкий румянец указывал на быстрое возвращение к жизни. Костюм этой молодой особы, чрезвычайно богатый, заставил бы догадаться о знатном происхождении, даже если бы печать аристократии, разлитая по всей ее наружности, не уничтожала все сомнения на этот счет.

Мигель с отличавшим его невозмутимым спокойствием, из которого ничто не могло его вывести, остался возле лошади, которая, успокоившись от падения и дрожа всем телом, встала без сопротивления. Мигель снял с нее подпругу, сорвал горсть травы и начал обтирать, восхищенно бормоча:

– Какое благородное и прекрасное животное! Было бы жаль, если бы оно упало в эту ужасную пропасть. Я рад, что оно спаслось!

О молодой девушке достойнейший матрос вовсе не думал; весь его интерес сосредоточился на лошади. Обтерев ее травой, Мигель опять взнуздал ее и отвел к графу.

– Вот, – сказал он с довольным видом, – теперь она усмирилась; ребенок может вести ее на веревке.

Между тем всадники быстро приближались и скоро подъехали к французским морякам.

Глава VI
Увлечение

Всадников было четверо. Двое казались важными людьми, двое других были одеты слугами. В нескольких шагах от графа двое первых сошли с лошадей, бросили узду, подошли с шляпами в руках к графу и поклонились ему с изящной вежливостью. Граф отвечал им вежливым поклоном, украдкой рассматривая их. Первый был человек лет шестидесяти, высокого роста, походка его была благородна, лицо казалось красивым с первого взгляда, выражение его было величественным, хотя кротким и даже доброжелательным, но, рассматривая его с большим вниманием, можно было приметить по мрачному огню глаз, которые иногда бросали зловещие молнии, что эта кротость была только маской, чтобы обманывать окружающих; выдающиеся скулы, довольно низкий, хотя и широкий, лоб, нос, загнутый как птичий клюв, и квадратный подбородок показывали холодную злость, смешанную с сильной долей упрямства и гордости.

На этом человеке был богатый охотничий костюм с вышивкой, а массивная золотая цепь, называвшаяся тогда фанфаронкой, несколько раз обвивала его шляпу с султаном из страусовых перьев. Эту фанфаронку ввели в моду авантюристы, возвращавшиеся из Новой Испании, и, как ни была она смешна, горделивые кастильцы с восторгом принялись ее носить.

Спутник этого человека был гораздо моложе его, но одет столь же богато. Черты его лица казались сначала такими обыкновенными и незначительными, что наблюдатель прошел бы мимо, не обратив на них никакого внимания, но его маленькие серые глазки, полуприкрытые густыми бровями, сверкали хитростью, а линия рта с тонкими и насмешливыми губами совершенно опровергла бы предположение физиономиста, подумавшего, что человек этот недалекого ума и посредственных способностей.

Старший из всадников поклонился во второй раз.

– Милостивый государь, – сказал он, – я герцог Пеньяфлор. Та, кому вы спасли жизнь, подвергая опасности собственную, – моя дочь донья Клара Пеньяфлор.

Граф был уроженец Лангедока и говорил по-испански так чисто, словно на родном языке.

– Я очень рад, – ответил он с любезным поклоном, – что послужил орудием Провидению и сохранил дочь отцу.

– Мне кажется, – заметил второй всадник, – следовало бы оказать помощь донье Кларе; милая кузина наверняка серьезно пострадала.

– Не беспокойтесь, – ответил граф, – причиной обморока было всего лишь волнение. Если не ошибаюсь, мадемуазель уже начинает приходить в себя.

– В самом деле, – сказал герцог, – я, кажется, видел, что она сделала легкое движение. Лучше ее не трогать и дать опомниться, таким образом мы избегнем потрясения, последствия которого очень опасны для созданий нервных и впечатлительных – таких, как моя милая дочь.

Все это было сказано холодным, сдержанным и размеренным тоном, весьма отличающимся от того, какой должен был употребить отец, дочь которого чудом избежала смерти. Молодой офицер не знал, что и думать об этом истинном или притворном равнодушии. Но это была только испанская спесь. Герцог любил свою дочь так сильно, как только позволяла его высокомерная и честолюбивая натура, но ему было неловко проявлять свои чувства при посторонних.

– Милостивый государь, – продолжал герцог после минутного молчания, посторонившись, чтобы представить сопровождавшего его господина, – имею честь рекомендовать вам моего родственника и друга, графа дона Стенио де Безар-Суза.

Оба поклонились. Граф не имел никакой причины сохранять инкогнито, он понял, что настала минута сказать, кто он такой.

– Господа, – сказал он, – я граф Луи де Бармон-Сенектер, капитан флота его величества французского короля и командир фрегата «Эригона», в настоящее время стоящего на якоре в бухте Альхесираса.

Услышав имя графа, герцог страшно побледнел, брови его нахмурились, и он бросил на графа странный взгляд. Но смятение его продолжалось не более секунды, необыкновенным усилием воли испанец сумел скрыть в глубине сердца чувства, охватившие его, придал своему лицу прежнее бесстрастное выражение и с улыбкой поклонился. Лед был растоплен, эти трое узнали друг в друге людей благородного происхождения, их обращение друг к другу тотчас изменились, они сделались так же любезны, как прежде были холодны и сдержаны. Герцог первый возобновил разговор самым дружеским тоном.

– Вы, вероятно, пользуетесь перемирием, объявленным некоторое время тому назад между двумя нашими странами, чтобы посетить эти края?

– Извините, герцог, я не знал, что враждебные действия между нашими армиями прекратились; я давно уже в море и не получаю известий из Франции. Случай привел меня к этим берегам. Несколько часов тому назад я укрылся в бухте Альхесираса, чтобы переждать, пока переменится ветер и позволит пересечь пролив.

– Я благословляю этот случай, граф, ему я обязан спасением своей дочери.

Донья Клара раскрыла глаза и, хотя была еще очень слаба, постепенно начинала вспоминать, что произошло.

– О! – промолвила она, вся трепеща, тихим и дрожащим голосом. – Без этого кабальеро я бы умерла.

Она силилась улыбнуться, устремив на молодого человека большие глаза, наполненные слезами, с выражением признательности, которое невозможно описать.

– Как вы себя чувствуете, дочь моя? – спросил герцог.

– Теперь я совершенно оправилась, благодарю вас, отец, – ответила она. – Когда я почувствовала, что Морено перестал повиноваться уздечке и понес, я сочла себя погибшей и от страха лишилась чувств… Но где же бедный Морено? – прибавила она через минуту. – Не случилось ли с ним несчастья?

– Успокойтесь, сеньорита, – ответил граф с улыбкой и указал на коня, – он цел и невредим и совсем успокоился. Вы можете даже, если вам угодно, без всякого опасения возвратиться на нем домой.

– Конечно, я поеду на добром Морено, – сказала донья Клара. – Я нисколько не сержусь на него за его шалость, хотя она могла дорого обойтись мне.

– Граф, – сказал тогда герцог, – смею надеяться, что мы не расстанемся таким образом и что вы удостоите принять дружелюбное гостеприимство, которое я предлагаю вам в своем замке.

– К несчастью, я не хозяин своим поступкам, герцог; долг службы требует моего немедленного возвращения на фрегат. Уверяю вас, я очень сожалею, что не могу ответить на ваше благосклонное предложение иначе как отказом.

– Неужели вы так скоро отправляетесь в море?

– Нет, напротив, я надеюсь, – отвечал граф, сделав ударение на этих словах, – остаться здесь еще на некоторое время.

– Раз так, – возразил, улыбнувшись, герцог, – я не принимаю вашего отказа и уверен, что скоро мы увидимся и познакомимся поближе.

– Это мое живейшее желание, – отвечал молодой человек, украдкой бросив взгляд на донью Клару, которая покраснела и потупила глаза.

Граф простился со всеми и направился к Альхесирасу, между тем как всадники удалились шагом в диаметрально противоположном направлении. Капитан шел, задумавшись, вспоминая странное приключение, героем которого он так неожиданно сделался, воскрешая в памяти малейшие подробности, восхищаясь необыкновенной красотой девушки, которой он имел счастье спасти жизнь.

Постоянно занятый делами службы, почти всегда находясь в море, граф, хотя ему было уже около двадцати пяти лет, не любил никого, никогда даже не думал о любви. Женщины, которых он видел до сих пор, не произвели никакого впечатления на его сердце, мысли его всегда оставались свободны, и никакое серьезное чувство не смутило еще спокойствия его души. Поэтому с некоторым испугом, смешанным с удивлением, думал он о встрече, которая вдруг прервала его спокойную прогулку, и вдруг обнаружил, что красота доньи Клары и ее милые слова произвели на него сильное впечатление, что ее образ не оставлял его, и память его напоминала в самых мелких подробностях короткий разговор, который он вел с ней.

– Полно, полно! – сказал он, несколько раз покачав головой, как бы для того, чтобы прогнать докучливую мысль. – Я, верно, сошел с ума.

– Что вы говорите, капитан? – спросил Мигель, воспользовавшийся этим восклицанием, чтобы дать волю размышлениям, которые он горел нетерпением выразить вслух. – Надо признаться, эта молодая особа должна быть счастлива, что мы подоспели вовремя.

– Действительно, очень счастлива, Мигель, – отвечал граф, – без нас несчастная девушка погибла бы.

– Это правда. Бедняжка!

– Это было бы ужасно. Она так молода и хороша собой!

– Недурна, только я нахожу ее немножко худощавой и чересчур уж бледной.

Граф улыбнулся, услышав такую оценку красоты девушки. Ободренный матрос продолжал:

– Позволите ли вы дать один совет, капитан?

– Какой? Говори, не бойся.

– Бояться-то я не боюсь, черт меня побери, только мне бы не хотелось вас огорчать.

– Огорчить меня, Мигель? Чем?

– Вот видите ли, капитан, когда вы сказали ваше имя старому герцогу…

– Ну, что же случилось?

– Случилось то, что, услышав его, он вдруг побледнел как смерть, нахмурил брови да так страшно на вас посмотрел, что мне представилось, будто он хочет вас убить. Вам не кажется это странным, капитан?

– То, что ты говоришь, невозможно; ты ошибаешься.

– Вы этого не заметили, потому что опустили голову, а я видел и знаю точно то, о чем говорю.

– Но послушай, Мигель, я не знаю этого господина, я никогда его не видел. С какой же стати должен он меня ненавидеть? Ты мелешь чепуху, друг мой.

– Нет, капитан, я знаю наверное то, что говорю. Знаете вы его или нет, это не мое дело, а что он вас знает, и даже достаточно хорошо, об этом я побьюсь об заклад; впечатление, которое вы произвели на него, так сильно, что иначе быть не может.

– Согласен, если ты уж непременно утверждаешь, что он знает меня; но, по крайней мере, я знаю точно, что никогда и ничем его не оскорблял.

– Этого никогда нельзя знать наверняка, капитан. Видите ли, я баск и давно знаю испанцев. Это странный народ; они горды, как петухи, и злопамятны, как демоны. Поверьте мне, остерегайтесь их всегда, это не повредит. Притом у этого старика лицо такое хитрое, оно мне очень не нравится.

– Во всех твоих размышлениях нет здравого смысла, Мигель, и я, верно, такой же сумасшедший, как и ты, раз слушаю тебя.

– Хорошо, хорошо, – произнес матрос, качая головой, – мы еще увидим, ошибся ли я.

На том разговор и закончился; однако слова Мигеля занимали капитана больше, чем он хотел показать, и граф возвратился на фрегат с озабоченным видом.

На другой день к десяти часам утра к фрегату подплыла щегольская шлюпка. В шлюпке сидели герцог Пеньяфлор и граф де Безар-Суза, его молчаливый кузен.

– Право, любезный граф, – сказал герцог добродушным тоном после первых слов приветствий, – вы, вероятно, сочтете меня бесцеремонным и взбалмошным, но я приехал вас увезти.

– Увезти? – с улыбкой переспросил молодой человек.

– Истинная правда. Представьте себе, граф, что моя дочь непременно хочет вас видеть. Она говорит только о вас, а так как делает со мной почти все, что ей заблагорассудится, – чему, вероятно, вы не удивляетесь, – она послала меня к вам, приказав непременно привезти вас в замок.

– Действительно, – сказал, поклонившись, дон Стенио, – сеньорита донья Клара непременно хочет видеть вас, капитан.

– Однако… – возразил граф.

– Я решительно ничего не желаю слушать, – живо возразил герцог, – вы должны решиться, любезный граф, вам придется повиноваться, вы знаете, что дам ослушаться нельзя. Едем же! Но успокойтесь, я увезу вас недалеко – мой замок находится в двух милях отсюда.

Граф, в душе испытывавший сильное желание увидеть донью Клару, заставил упрашивать себя только из приличия, потом, отдав необходимые приказания своему лейтенанту, он поехал с герцогом Пеньяфлором в сопровождении Мигеля, который казался тенью своего капитана.