Текст книги "Нюрнбергский дневник"

Обеденный перерыв. Голос и образ Гитлера лишили Риббентропа разума. Бывший министр иностранных дел Германии рыдал, как ребенок, будто вдруг увидев восставшего из могилы горячо любимого родителя.

– Неужели вы не ощущаете беспримерного величия этого человека? Не замечаете, как он просто опрокидывал навзничь любого? Не знаю, способны ли вы это почувствовать, но мы-то уж чувствовали. Потрясающе!

Я заметил Гессу, что его, как и весь немецкий народ в те дни, переполнял восторг.

– Да, этого нельзя отрицать, – с ухмылкой ответил он.

– А теперь все по-другому, верно?

– О, это всего лишь промежуточный период – подождите лет 20.

Перед этим Геринг в разговоре с Гессом сказал, что убежден в том, что немецкий народ снова поднимется – его ничто не способно удержать.

К Герингу вернулось кое-что от его былой несгибаемой уверенности. Он высказал мнение, что эти кадры так вдохновляют, что теперь даже сам главный обвинитель Джексон наверняка жалеет, что не вступил в партию. Я заметил, что пресловутый смех в рейхстаге по поводу мирных инициатив Рузвельта дороговато обошелся Германии – гибелью и разрушением.

– Но это действительно было смешно, – не согласился Геринг. – Какой смысл для нас было завоевывать Палестину?[8]8
  Президент Рузвельт составил список стран и пытался убедить Гитлера в том, что он не должен нападать ни на одну из них. Палестина была также включена в этот список.


[Закрыть]

Тут и я не сдержался.

Послеобеденное заседание. Демонстрация нацистской хроники продолжалась. Кадры войны и первых побед. (Генералы и адмиралы явно в ударе – это их единственный повод упиваться победой. Когда стали показывать инициаторов покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, Геринг и Риббентроп шепотом стали комментировать Гессу – дескать, вот, присмотрись к ним как следует – вот изменники, стремившиеся погубить нашего фюрера.)

Тюрьма. Вечер

Камера Геринга. Геринг продолжал пребывать в приподнятом настроении, когда вечером мы вместе с Келли зашли в его камеру.

– Я сумел сэкономить массу энергии представителям обвинения, – сообщил он. – Вам нет нужды показывать фильмы и зачитывать документы, чтобы доказать, что мы действительно вооружались для войны. Разумеется, вооружались! Да я лично вооружил Германию до зубов! Жаль вот только, что этого оказалось мало! Надо было больше. Конечно же все эти ваши договоры (но это так, между нами) были для меня не ценнее пипифакса. Разумеется, я стремился сделать Германию великой! Если это получалось мирным путем, ладно, если же нет, то и это меня устраивало!!! А мои планы относительно Англии были куда солиднее, чем они теперь считают.

Дождитесь, пока мне предоставят слово, мне есть что сказать им. Хотелось бы взглянуть на их физиономии! В 1939 году я не хотел войны с Россией, но, разумеется, готов был напасть на них до того, как они бросятся на нас, что так или иначе произошло бы если не в 1943 году, так в 1944-м.

Геринг с видимым удовольствием продолжал свой непринужденный монолог.

– Когда они сказали мне, что я, как только создам люфтваффе, начну военные игрища, я им ответил, что уж, конечно, не стану во главе пансиона для благородных девиц. Я вступил в партию – именно потому вступил, что она была революционной, а не из-за этого идеологического хлама. Другим партиям приходилось совершать революции, подумал я, почему бы и мне не поучаствовать. И что мне понравилось, так это, что только у нацистской партии хватило мужества заявить: «К чертям собачьим этот Версаль!» А другие перед ним пресмыкались. Вот что мне импонировало!

Конечно, Гитлер был рад заполучить меня – я пользовался авторитетом среди молодого офицерства Первой мировой. В конце концов, я командовал этими «воздушными трюкачами», что для партии огромный плюс. Конечно, я скажу, что меня не пугала и не отвращала война, если это во благо возрождения германской мощи. Но мне больше всего хотелось бы защитить себя только по одному пункту, поскольку он задевает мою честь – я никогда не отдал ни одного приказа на проведение этих позорных актов.

Камера Риббентропа. Риббентроп до сих пор чуть не плакал и спросил меня, не ощутил ли я исходившую с экрана необоримую силу личности Гитлера. Я признался ему, что ничего подобного не ощутил. Риббентроп заявил, что он снова подпал под гипнотическое обаяние образа фюрера.

– Знаете, если бы Гитлер сейчас зашел ко мне вот в эту камеру и сказал бы: «Сделай это!», то я даже после всего, что мне довелось узнать, все равно повиновался бы ему. Разве это не удивительно? Неужели вы и правда не чувствуете этой его невероятной притягательной силы?

14 декабря. Польский геноцид

Краткая вспышка энтузиазма нацистов, вызванная просмотром документальной хроники, полностью угасла на вчерашнем и сегодняшнем заседаниях, где приводились неоспоримые и уничтожающие доказательства совершения хладнокровно запланированных массовых убийств.

Перед началом слушаний Ширах пытался ухватиться за соломинку обычного своего и геринговского цинизма и скептицизма.

– Очень сомневаюсь, что какая-нибудь немецкая женщина сознательно заказала бы себе абажур из человеческой кожи, – высказался он.

– Зато немецкие мужчины их делали, а женщины были не против принять их в подарок, – резко ответил я. – В чем разница?

Ширах с помутневшим взором откинулся на спинку стула.

Кейтель, перехватив мой взгляд, прошептал:

– Ужас! Ужас! – Закатив глаза, он воздел руки, демонстрируя решительное неприятие подобных вещей.

Утреннее заседание. Майор Уэлш зачитал отрывки из доказательного материала о гибели от голода и умерщвлении евреев.

Из дневника Франка: «То, что мы обрекли на гибель миллион двести тысяч евреев, удостоилось лишь беглой констатации. Само собой разумеется, что если евреи погибнут не от голода, то это, вероятно, ускорит проведение направленных против евреев мер». Из донесения генерала СС Штроопса о полном уничтожении варшавского гетто: «…Поэтому я принял решение… предпринять полное уничтожение еврейского квартала путем сожжения всех жилых домов… Нередко евреи оставались в охваченных огнем домах до тех пор, пока из-за задымления им не приходилось выбрасываться из окон верхних этажей… С многочисленными переломами они пытались доползти до находившихся на противоположной стороне улицы домов, пока не охваченных огнем… После восьмидневного пребывания в подземных канализационных коллекторах они также покидали их. Много евреев погибло от взрывов в подземных бункерах, точное число их не установлено… Лишь в результате настойчиво принимаемых мер удалось схватить и впоследствии устранить 56 065 евреев. К ним следует также добавить и тех, которые погибли в результате подрывов, в огне пожаров и т. п., точное число которых не установлено».

В перерыве Йодль вопил:

– Мерзкая спесивая эсэсовская свинья! Он тут на 75 страницах во всех прелестях расписывает забой евреев, а кампания, в которой солдаты сражались с вооруженным до зубов противником, удостоилась всего двух страниц!

В разговоре с Франком я упомянул о его циничных высказываниях и о том, как с помощью крохотных пищевых рационов уморили голодом один миллион евреев. Франк признал, что в период своего слепого поклонения идеям национал-социализма поддерживал подобные акции; но все свои дневники и записи, по его словам, он добровольно передал американскому военному командованию с тем, чтобы в конце концов сказать слово правды об этом безнадежном периоде истории, невзирая на возможные последствия для себя лично.

Майор Уэлш продолжил чтение документов, служивших доказательством геноцида евреев в Треблинке и Освенциме. Документ из Польши: «Все жертвы были обязаны раздеться догола, их одежда и обувь затем была собрана. После этого их, включая женщин и детей, затолкали в камеры смерти… Маленьких детей просто швыряли внутрь».

В тот период в дневнике губернатора Франка появилась запись, датированная 16 декабря 1941 года: «Евреи и для нас оказались слишком уж прожорливыми. Таких в генерал-губернаторстве по приблизительным оценкам около двух с половиной миллионов». А вот еще одна запись января 1944 года: «На данный период евреев у нас в генерал-губернаторстве примерно 100 тысяч».

Обеденный перерыв. И за столом Франка, и за столом Геринга Гитлер был центральной темой разговоров. Гесс и Риббентроп, сидевшие за столом Франка, подняли вопрос о том, знал ли Гитлер обо всем этом. Франк, не скрывая злорадства, заявил, что будь это иначе, сложно было бы все организовать. Он твердил, что все делалось по прямому приказу Гитлера.

Между тем Кейтель подбросил Герингу вопрос, а не лучше бы Гитлеру, не полагаясь на свое окружение и не вешая на него ответственность за содеянное, самому взять да и возложить эту ответственность на себя.

– Но не следует забывать, кем он был, – возразил Геринг в отчаянной попытке воспротивиться столь демонстративному разброду в рядах обвиняемых.

– Конечно, не следует – он был главным военным преступником! – бросил я, стоя между двух столов.

– Он был и оставался главой нашего государства. Я бы не перенес, если бы мне довелось увидеть, как его судит иностранный суд! Вы же все знали фюрера. Он бы первым встал и заявил во всеуслышание: «Приказы отдавал я, и я беру на себя всю полноту ответственности!» Но по мне лучше уж десять раз умереть самому, чем стать свидетелем такого жуткого унижения.

Впрочем, на остальных обвиняемых эта пламенная демонстрация лояльности не произвела никакого впечатления.

Франк бросил резкую реплику:

– Ничего страшного, тиранам уже приходилось отвечать перед судом!

Это был первый вызов Герингу с начала процесса. Бывший рейхсмаршал побагровел.

– По его милости мы сейчас здесь, и единственное, что нам остается, так это рассказать, как все было в действительности!

Кейтель, Дёниц, Функ и Ширах внезапно поднялись и покинули стол Геринга, что было совсем не в их духе, оставив Геринга в одиночестве. Чтобы выйти из этого явно неприятного положения, Геринг тут же встал из-за стола и направился ко мне, сделав вид, что желает продолжить прерванную беседу.

– Знаете, – доверительно начал он, – в мои намерения вовсе не входит преувеличивать мою любовь к фюреру – вам ведь известно, как он отнесся ко мне в финале. Но я не знаю, что мне говорить, – мне кажется, что в последние полтора года он просто почти все передоверил Гиммлеру.

– Но все делалось по их взаимному согласию – иначе разве стали бы возможны эти злодеяния, да еще в таких масштабах?

– Думаю, Гиммлеру так или иначе приходилось ставить фюрера в известность о многих убийствах и тому подобных случаях. А если речь идет о такой войне, где столько жертв с каждой из сторон, – не знаю…

Я отошел.

Ширах присоединился к Фриче, Шпееру и Зейсс-Инкварту. После нескольких шутливых замечаний Шираха по поводу того, как гитлерюгенд старел, умнел и ожесточался, он, вдруг посерьезнев, заявил мне:

– Но жить нам осталось мало, так что не успеть воспользоваться этой вновь обретенной мудростью. Все потеряно безвозвратно. Я не буду в обиде на этот суд, если в один прекрасный день он заявит: «Всем им голову с плеч долой!» И пусть даже среди нашей двадцатки и отыщется парочка невиновных – это же капля в море по сравнению с миллионами безвинно погубленных!

– До меня дошли слухи, что вчера зачитывали вашу «венскую речь»?

– Да, ту самую, которой мы столько времени посвятили во время самой первой нашей с вами беседы. – Ширах пожал плечами. – Теперь уже поздно.

Разговор снова коснулся Гитлера.

– Я ведь говорил вам о том, что в 1943 году у меня сложилось впечатление, что он ненормален, – заметил Ширах Фриче.

Близилось время возвращаться в зал судебных заседаний.

Внизу Франк нравоучительным тоном доводил до сведения остальных, что, дескать, сейчас необходимо, чтобы весь немецкий народ узнал всю правду до конца. Розенберг попытался использовать свою старую тактику, перевести разговор на агрессивность союзных держав, утверждая, что Америка стоит перед той же расовой проблемой. И тут же бросил полный надежды взгляд на Шпеера, явно рассчитывая на моральную поддержку того. Но Шпеер лишь саркастически рассмеялся в лицо Розенбергу, сопроводив свой смех соответствующим жестом.

Послеобеденное заседание. Капитан Харрис зачитал дальнейшие выдержки из дневника Франка: «С Польшей нам необходимо вести себя как с колонией, поляки станут рабами Великогерманского рейха!»… «Необходимо изничтожать евреев, где бы они нам ни попались и где это возможно».

15—16 декабря. Тюрьма. Выходные дни

Я снова обошел все камеры, чтобы узнать реакцию на растущий объем материала доказательств, отношении к Гитлеру и партии в связи с последними разоблачениями.

Камера Розенберга. Розенберг, как обычно, запутался, когда мы с Келли попросили его высказаться.

– Конечно, вся эта история непостижима для меня, ужас просто. Я никогда себе и вообразить не мог, чем это все обернется. Не знаю. Ужасно! И Гитлер отдавал столько этих приказов. Либо Гиммлер с согласия Гитлера.

– Что вы теперь думаете о Гитлере? – поинтересовались мы. – Как вы думаете, что явилось результатом партийной программы?

Наверное, с минуту Розенберг, сцепив пальцы и уставившись в пол, продолжал хранить молчание. И наконец ответил:

– Я не знаю. Мне кажется, он просто уже не понимал, что делает. В самом начале никто не собирался никого истреблять – могу вас заверить! Я всегда стоял за мирное разрешение. Я выступал с речью перед аудиторией в 100 тысяч человек, речь эта впоследствии была распечатана во множестве экземпляров и роздана. В ней я выступал за мирное решение. Евреи должны были уйти со всех влиятельных должностей, вот и все. Вместо 90 % евреев среди берлинских врачей мы стремились к тому, чтобы их стало 30 %, и это, согласитесь, еще вполне приемлемая цифра. Я не мог предполагать, что это может привести к таким страшным последствиям, как геноцид. Мы стремились разрешить еврейскую проблему мирным путем. 50 000 представителям еврейской интеллигенции было даже разрешено покинуть страну. И поскольку я всегда мечтал о жизненном пространстве для немцев, я считал, что и для евреев тоже будет достаточно жизненного пространства – за пределами Германии. И не было смысла пытаться высылать их в Палестину, потому что для обитавших там 800 тысяч арабов это означало бы изгнание при помощи английских штыков.

– А куда их, по-вашему, следовало переселить?

– Ну, я знал, что их отправляли на восток, и слышал, что размещали в лагерях под их собственным начальством и что они собирались осесть где-то на востоке. Не знаю. Я не мог себе представить, что все это в конечном итоге приведет к устранению в буквальном смысле этого слова. Мы лишь хотели устранить их из политической жизни Германии. Многие из евреев уже с самого начала ждали жестких мер, но, увидев, что ничего подобного не произошло, некоторые из тех, что эмигрировали, вернулись, считая, мол, «даже оказавшись вне политики, мы все равно сможем заработать там себе на хлеб». Партия вначале воздерживалась от жестких мер. Но потом произошли события, которые просто вырвали у меня из рук контроль над этим. Еврейско-демократическая пресса на Западе начала травлю партии, чем и ускорила события. И потом это убийство фон Рата[9]9
  Эрнст фон Рат, третий секретарь германского посольства в Париже, был убит 7 ноября 1938 года 17-летним поляком Хершелем Гриншпаном.


[Закрыть]. Разумеется, вы можете сказать: «Почему вы не расценили это убийство как единичный случай?» – Я не знаю. Возможно, это и был единичный случай. Но выглядел как ответ евреев на решение еврейской проблемы в Германии. Тогда и последовали меры возмездия… В действительности я не имею отношения к «нюрнбергским законам». Мне они попались на глаза, лишь когда их представили депутатам рейхстага, и, конечно же, я не мог встать в зале рейхстага и сказать: «Я протестую!» Об этом и речи быть не может.

Камера Штрейхера. Штрейхер ни в коей мере не был сбит с толку обилием доказательного материала, он по-прежнему оставался все тем же оголтелым фанатиком в отличие от своих сокамерников, испытывавших стыд или хотя бы пристыженность и инстинктивное желание защитить себя. «Ну, знаете, скажу вам то, во что верю», заявил он, отвечая на мой вопрос о том, как бы он поступил, зная заранее, к каким последствиям приведет избранный им курс. «В конце концов, Талмуд предписывал евреям заботиться о своей расовой чистоте. Сионистский предводитель Теодор Герцль даже говорил, что там, где евреи, всегда есть и антисемитизм. Евреи совершают большую ошибку, делая из меня истязателя, вы еще в этом убедитесь. Не я изобрел эту проблему – ей не один век. Я своими глазами видел, как евреи пробирались во все области жизни в Германии, и сказал, что их необходимо изгнать оттуда. Впрочем, если прочтете Талмуд, сами в этом убедитесь…»

И так далее и тому подобное, что так похоже на бред преследования или органический психоз. В поведении Штрейхера не было и следа садизма, лишь хладнокровная, апатичная одержимость.

Камера Шпеера. Шпеер, как и прежде, оставался спокойным и рассудительным. Когда мы спросили его, что он теперь думает о Гитлере, он ответил:

– То же, что и в последние военные месяцы, даже хуже: самоупоенная, разрушительная власть, которой и дела не было до немецкого народа. Как я уже вам говорил, он для меня был человеком конченым с тех пор, как отдал приказ к разрушению всего немецкого достояния и когда заявил, что, дескать, немецкий народ заслуживает лишь гибели, поскольку не сумел выиграть эту войну. Но кое-что меня на этом процессе и удивило. Первое, это его речь в 1937 году о том, что «война должна начаться еще при моей жизни». Второе: доказательство того, что польский «инцидент» был действительно спровоцирован СС, представленное Лахузеном. И третье: масштабы и секретность гиммлеровской системы умерщвления.

Далее мы говорили о том, как Германия вооружалась для будущей войны, и Шпеер представил нам цифры невероятного роста производства, наступившего после того, как он занял свой пост. Он упомянул, что после поражения Германии предупредил американское командование силами стратегической авиации от японского окружения. Наши бомбардировки силами стратегической авиации, по словам Шпеера, доставили ему и подчиненному ему министерству немало головной боли, в особенности американские дневные точечные удары. Когда мы коснулись атомной бомбы, он сказал, что знал о наших работах над ней, поскольку в Германии были эксперты-ядерщики и соответствующие ядерные компоненты. Но о нашем прогрессе в этом направлении Шпееру ничего не было известно. Немцы также работали в этом направлении, однако, по его словам, «нас отделяли от цели годы и годы работы».

Я рассказал Шпееру, что, по мнению Геринга, речь шла не о годах, а о считанных месяцах.

– О, Геринг, да он представления не имеет о том, что такое наука. Зато треплется без меры. Я только заикнулся ему о первом испытательном образце реактивного самолета, как он тут же помчался к Гитлеру, чтобы сообщить ему, что, дескать, через три месяца мы изготовим 500 реактивных истребителей – какая чушь! Наверное, подумал, что эта сказочка о 500 самолетах укрепит веру Гитлера в чудо-оружие, которое обеспечит ему победу в войне.

Камера Функа. Функ пребывал в своем обычном подавленном настроении – жалкое зрелище.

– Как все это вынести – Германия опозорена на вечные времена! Поверьте, это куда тяжелее всех последствий этого процесса (стонет). И – поверьте – я не имел ни малейшего представления ни о душегубках на колесах, ни о других зверствах! Клянусь, впервые об этом я узнал в Мондорфе. Я делал все, что мог, ради соблюдения законности. Я воспрепятствовал выдаче находившегося во Франции бельгийского золота в Германию, поскольку вопрос о собственнике оставался невыясненным. Также я не допустил обесценивания франка в период оккупации. Только этим я спас больше денег для Франции, чем стоимость всей отчужденной собственности. Единственное, в чем я могу упрекнуть себя, так это, как я вам уже говорил, в том, что тогда, в 1938 году, не ушел в отставку, когда началось разграбление и уничтожение еврейской собственности. Но даже тогда я считал, что евреи должны получить адекватную компенсацию за все, что у них отобрали.

Камера Шахта. Как и раньше – Шахт излучал уверенность в себе и жизнерадостность:

– Мне кажется, остальные начинают понимать, что их ждет. Мне незачем беспокоиться ни о чем подобном. Надеюсь только, что процесс этот продолжится и вскоре завершится.

Камера Заукеля. Когда я появился в его камере, Заукель трясся всем телом. Заламывая себе руки, он сразу же перешел к защите. Голос его заметно дрожал.

– Хочу сказать вам, что ничего не знал об этом – и уж, конечно, никакого отношения ни к чему подобному не имел! Напротив! Я стремился, по возможности, улучшить условия для иностранных рабочих.

– Что вы теперь думаете о Гитлере?

– Да-а – нелегко ответить. Мнения о том, знал ли он о творимых жестокостях, разделились. Я просто-напросто не знаю об этом. Зато нет никаких сомнений в том, что Гиммлер знал, что делает, и ему нет никакого оправдания. У меня в голове не укладывается, как такое могло произойти. Жестокое обращение с иностранными рабочими… Я действительно не несу за это ответственности! Я был нечто вроде агента по найму моряков. Если я поставляю на корабль людей, я ведь не отвечаю за то, как там с ними обойдутся. По распоряжению Гитлера я занимался поставками рабочих на заводы Круппа. Но не моя же вина, что с ними там так мерзко обращались. Вы понимаете, что я хочу сказать? А те деяния – они ужасны, можете быть уверены, разумеется.

Камера Нейрата.

– Разумеется, Гитлер был лжецом, разумеется – это прояснялось с каждым днем, – он понятия не имел о том, что происходит. Но вначале этого никто не замечал. Он был – как утверждают – восхитительным демагогом. Очень многих ослепил. А заговоры свои задумывались глубокой ночью в кругу ближайших его приспешников. Я не из тех, кто бодрствует ночи напролет. Бывало, что вызывал меня в час, а то и в два или в три ночи. Именно в это время и происходили его тайные консультации с Гиммлером и Борманом.

Камера Кейтеля. Кейтель сообщил, что пребывает в ужасном душевном состоянии.

– Провалиться бы сквозь землю от стыда! Это позор – такие зверства! Я все же рассчитывал, что вермахт останется в стороне от всего этого, на его достойное поведение, но теперь и на вермахте пятно позора! Слишком уж крепки и многочисленны были эти связи с партийными организациями. Взять хотя бы этот ужас в варшавском гетто! Что пишет этот Штрооп – «Инженерные подразделения поддержали вермахт и СС при проведении этой операции, руководствуясь пониманием истинного товарищества по оружию». Да я присягнуть могу, что комендант, отправляя на помощь эти инженерные подразделения, ни сном ни духом не ведал об этих грязных затеях, участвовать в которых им пришлось. Жаль, что я так мало бывал в войсках, следовало бы почаще. Приходилось постоянно торчать в ставке Гитлера, а если я и попадал на фронт, то общался исключительно с генералитетом. А надо было бы присмотреться повнимательнее к тому, что делалось на нижних ступенях. Но – какой теперь во всем этом смысл? Время ушло!

– Каково теперь ваше мнение о Гитлере? Есть ли у вас сомнения в том, что он ничего не знал о творимых жестокостях? Или же знал и отдавал на это приказы?

– Он не мог о них не знать! Сомнений в этом быть не может! Теперь мне понятно, почему он всегда приказывал мне не соваться в дела полиции. Когда что-то происходило, он говорил: «Это вас не касается! Вы – солдат!» Естественно, я не знал, что он занимался планированием всего этого кошмара и втянул в это и представителей вермахта. Знай я об этом, я бы сказал ему: «Мой фюрер, в этом я не участвую! Не желаю быть впутанным во что-либо подобное! Лишайте меня моей должности. Иначе в одно прекрасное утро вы обнаружите меня мертвым!» Но он никогда не доверял мне… Нет, он разговаривал на трех разных языках – один для вермахта, другой – для партийных руководителей, с которыми он обсуждал свои истинные планы, и третий – для рейхстага, служившего для него рупором для передачи идей народу.

Его программа включала в себя три основных пункта, которые в конечном итоге и ввергли Германию в хаос поражения и разрушения: подавление церкви под ханжеским девизом «У каждого свой путь в блаженство», второе – жестокое преследование евреев и третье – безграничная власть гестапо. Сегодня это ясно…

Кейтель сделал жест, будто снимая пелену с глаз, и беспомощно пожал плечами.

– Но теперь уже поздно!

Когда я собрался уходить, он, как всегда, встал навытяжку, но голос его звучал приниженно:

– Прошу вас, давайте мне время от времени возможность перекинуться с вами словом, я ведь пока что не приговоренный преступник. Не презирайте и не отвергайте меня! Заходите, ваши визиты обеспечивают мне определенную моральную поддержку – так мне легче переносить эти муки… Мне бы только с кем-нибудь поговорить.

Камера Геринга. Беседа с Герингом продлилась два с половиной часа. Мы говорили на самые разные темы, начиная от личных и кончая ремовским путчем 1934 года. Как всегда, в выходные дни, когда обвиняемые не находились на публике, его потребность выговориться была непомерной. Геринг стремился всеми доступными средствами обосновать, что, дескать, до последней минуты пытался отвратить угрозу войны с Англией.

– Послушайте, Риббентроп был готов нанести удар, если заметил бы, как я действую в обход дипломатических каналов.

Геринг предъявил мне книгу шведского посредника Далеруса, где детально описывались все негласные усилия и переговоры между ним и англичанами. Геринг собирался предъявить эту книгу на процессе.

Говоря о политике с позиции силы в отношении Великобритании, он заявил, что, дескать, в намерения Германии не входило заботиться об усилении мощи Японии в ущерб Великобритании.

– В действительности нас отнюдь не радовал факт оккупации японцами Сингапура – мы понимали, что рано или поздно здесь столкнутся европейские и азиатские интересы. Но война есть война, и среди кого только не приходится вербовать союзников. Дареному коню в зубы не глядят.

Некоторое время спустя мы перешли к обсуждению действенности доказательств, приводимых на процессе за последнюю неделю.

– Да, я понимаю. Дела все хуже и хуже, и так будет продолжаться до тех пор, пока не поднимемся мы и не изложим нашу точку зрения на весь ход истории. Но, знаете, что меня расстроило даже сильнее, чем тот фильм о концентрационных лагерях, – это еще не самое страшное! Этот коротенький эпизод заседания Народного суда, где судили участников заговора 20 июля и где председательствовал этот трепло Фрейслер. Говорю вам, я чуть не умер со стыда! Мне приходилось слышать о том, что за мракобесы заседают в этом суде, но меня корчи одолели, стоило мне услышать, как этот судья рычал на обвиняемых, вина которых пока что не была доказана!

Казалось, Геринга вышеупомянутые кадры впечатлили куда сильнее, чем это следовало ожидать, принимая во внимание его всегдашний пиетет к соблюдению военного этикета и свое собственное положение представшего перед судом обвиняемого. Поскольку меня интересовало, испытывал ли Геринг угрызения совести в связи с покушением, я поинтересовался у него, каково его теперешнее отношение к фюреру.

– После того как приведено столько доказательств вины фюрера Германии в массовых убийствах, я не могу понять, почему вы и сейчас склонны поддерживать его. Мне думается, народ такое вряд ли оценит.

– О, в таком случае вам никогда не понять народ так, как понимаю его я. Стоит мне сейчас унизить того, кого я всегда и во всем поддерживал, меня ждет всеобщее презрение. Кто знает, как все будет 50 или 100 лет спустя.

– Вероятно, Гитлер так и останется самым кровавым и вероломным из чудовищ ХХ столетия.

– Да, может быть, он был и жесток и вероломен, но в ином смысле. У меня в голове не укладывается, что он действительно совершал такие деяния. За последние два года он был жесток и вероломен по отношению ко мне, как я вам говорил. И действительно, он столько раз презрительно и уничижительно отзывался о некомпетентности и никчемности люфтваффе, что я краснел, поворачивался и уезжал на фронт, чтобы избежать подобных сцен. Знаете, я ведь фактически остался не у дел после того, как вы сумели обеспечить себе превосходство в воздухе. Но потом он приказал мне присутствовать на всех штабных совещаниях, будто желая мне сказать, мол, «стой и проглатывай все это, черт бы тебя побрал!» И так злобно!

Геринг описывал все эти события настолько взволнованно и страстно, что не было сомнений в том, как мучительно переживал он такой удар по своему самолюбию. Его лояльность и преданность фюреру становилась все более сомнительной.

– И потом, знаете, он додумался до того, что приказал арестовать меня и убить, – рычал Геринг.

– Вероятно, вы попали под подозрение в участии в заговоре 20 июля, – высказал я предположение. – Может, Борман подал ему такую идею.

Геринг очень странно взглянул на меня, и ответ его прозвучал подозрительно быстро, было видно, что подобные идеи не раз приходили ему в голову.

– Да, а почти уверен, что в конце концов именно так все и было. Но я до сих пор не могу взять в толк, как это он смог пойти на организацию таких массовых убийств. Я постоянно размышляю об этом – это для меня сродни какой-то головоломке… все, связанное с этим!

Геринг принялся расхаживать по камере, прижимая кулаки ко лбу, будто в попытке что-то вдолбить себе в голову – на мой взгляд, он чуток переборщил с театральностью.

– Но он, несомненно, был способен на немалую жестокость – это доказывает устроенная Рему кровавая баня, – сказал я.

При упоминании Рема Геринг буквально взорвался:

– Рем! Только не напоминайте мне об этой свинье, этом поганом педерасте! Это был гнойник, извращенец из этих кровожадных революционеров! Они ответственны за то, что на первом этапе партия представляла собой сборище подонков – они творили чудовищные оргии, избивали евреев на улицах и высаживали стекла витрин! Уже в самом начале они пошли на то, на что после нас вынудила пойти только война. Они устроили нам действо – настоящую кровавую революцию! Они стремились изничтожить весь офицерский корпус, все партийное руководство и, естественно, всех евреев – всем устроить невиданную резню! Что же за свора бандитов-извращенцев были эти СА! И чертовски здорово, что я их всех смел с дороги, а не то они бы нас всех прикончили!

И на смену спавшей маске бравады неунывающего оптимиста наружу вылезла бандитская натура, которую не в силах были затушевать ни галифе, ни блуза, ни домашние туфли, в которых Геринг с горящими от возбуждения глазами, яростно жестикулируя, мерил шагами камеру.

– Я с ними не церемонился! Я пошел к этому гауптману из СА и спросил: «Оружие какое-нибудь есть?» «Нет, нет, герр шеф полиции, – ответила мне эта свинья, – ничего, кроме вот этого пистолета, на который вы лично выдали мне разрешение». А потом я обнаруживаю в подвале целый арсенал, численностью больше, чем арсенал всей прусской полиции! Я приказал своим людям вытащить этого типа и расстрелять. Это же была банда головорезов! Я же предотвратил катастрофу!