Текст книги "Мейстер Леонгард"

Затем он с экстазом указывает на темно-синюю гряду холмов на горизонте: там, глубоко под землей, среди множества колонн, воздвигнуто святилище ордена из друидических камней, где ежегодно во тьме ночной собираются почитатели креста Бафомета – избранники нижнего бога, который правит всеми существами. уничтожает слабых, а сильных делает своими сынами.

Лишь истинный рыцарь, беззаконник с головы до ног, окрещенный в пламени духовного бунта, а отнюдь не пискун, ежечасно с трепетом отступающий перед пугалом смертного греха и беспрестанно оскопляющий святого духа, который представляет его внутреннейшее «я», может достигнуть примирения с сатаною, единственно боеспособным среди богов; без чего никогда нельзя будет исцелить раздор между желанием и роком.

Леонгард слушает напыщенную речь и ощущает неприятный привкус во рту; в искаженной фантастике есть нечто отталкивающее – неужели в середине этого немецкого леса должен находиться таинственный храм – но фантастический тон, скрепляющий слова, гудит, словно орган, заглушая его раздумье; он подчиняется всем приказаниям доктора Шрепфера, снимает башмаки; они зажигают костер, искры летят в темноту летней ночи; он пьет из чаши отвратительный напиток, сваренный доктором для его очищения.

«Люцифер, несправедливо поносимый, приветствую тебя», – эти слова он должен запечатлеть в памяти, как пароль. Он слышит их; слоги стоят в странном отдалении друг от друга словно серебряные пилястры, иные далеко, другие совсем близко к его уху; они для него уже больше не звуки – они образуют собою колонны, своды – таким понятным образом, как в полудремоте вещи могут превращаться одна в другую, и малое включать в себя большое.

Шарлатан хватает его за руку, они идут – долго, долго, как ему кажется; у Леонгарда горят голые подошвы. Он чувствует глыбы вспаханной земли под ногами.

Возвышенности почвы в темноте превращаются в легкие виденья.

Мгновения трезвых сомнений сменяются непоколебимым доверием – наконец верх берет уверенность в том, что за обещаниями ведущего его, как всегда, скрывается нечто истинное.

Затем наступают странно волнующие моменты, когда, спотыкаясь о камни, он внезапно просыпается и сознает, что тело его движется в глубоком сне; затем сейчас же он забывает о своем пробуждении, в середину вдвигаются пустые промежутки времени бесконечной длительности, изгоняют его недоверчивость из настоящего в по-видимому давно прошедшие эпохи.

Дорога опускается вниз.

Широкие, гулкие ступени спешат в глубину.

Затем Леонгард нащупывает холодные, гладкие мраморные стены; он один, он хочет осмотреться и найти своего спутника, но идут оглушительные трубные звуки, словно вещающие о воскресении, почти лишают его сознания; кости содрогаются в его теле, ночная завеса раздирается перед его глазами, трубная буря превращается в яркий свет – он стоит в белом здании, увенчанном куполом.

В середине, прямо перед ним, парит свободно в воздухе золотой горшок с тремя лицами; одно из них, на которое он бросает мимолетный взгляд, кажется ему его собственным лицом, только моложе – в нем выражается смерть, и все же из металлического отблеска, наполовину стушевывающего его черты, сверкает сияние неразрушимой жизни; Леонгард не ищет личину своей молодости – он хочет рассмотреть два других лица, смотрящих в темноту, и познать тайну их выражения, но они все время отворачиваются от него: золотой горшок вертится, когда он хочет обойти его, и глядит на него все одним и тем же лицом.

Леонгард ищет кругом волшебника, приводящего горшок в движение, и вдруг видит, что задняя стенка прозрачна, словно маслянистое стекло – по ту сторону стоит, расширив руки, в оборванном одеянии, сгорбившись, надвинув на глаза измятую шляпу, неподвижно как смерть, на холме из костей, откуда пробивается несколько зеленых стебельков – властитель мира.

Трубы умолкают.

Свет погасает.

Золотая голова исчезает.

Остается лишь бледный свет тления, окружающий фигуру.

Леонгард чувствует, как оцепенелость прокрадывается в его тело, связывает один член за другим, останавливает кровь, как сердце его бьется все медленнее и, наконец, умирает.

Единственное, что он еще может сказать «я», это ничтожная искра где-то там, в груди.

Часы просачиваются, словно колеблющиеся, медленно падающие капли – превращаются в бесконечные годы.

Очертания фигуры едва заметно приобретают черты действительности – под дуновением сереющего утреннего рассвета ее руки превращаются медленно в палки гнилого дерева, одетые в чулки; черепа, колеблясь, уступают место крупным запыленным камням.

Леонгард с трудом поднимается; перед в угрожающей позе, одетое в лохмотья, с лицом из стеклянных осколков торчит горбатое птичье пугало.

Губы Леонгарда лихорадочно горят, язык совершенно засох; рядом еще тлеет зола костра из хвороста под котелком с остатком ядовитого напитка.

Шарлатан исчез, а вместе с ним и последние наличные деньги; Леонгард понимает все лишь наполовину; впечатления ночных переживаний внедряются слишком глубоко своим грызущим внутренним смыслом; правда, птичье пугало больше не властитель мира – сам не более, как жалкое птичье пугало, страшное лишь для трусов, беспощадное к умоляющим его, обладающее тираническою властью над хотящими быть рабами и приписывающими ему венец могущества – жалкая гримаса для всех, кто свободен и горд.

Перед ним внезапно раскрывается тайна доктора Шрепфера: загадочная сила, действующая в нем, не принадлежит ему и не стоит за ним в шапке-невидимке. Это магическое могущество верующих, которые не могут верить в самих себя, не могут сами пользоваться им, а должны переносить его на фетиш – будь это человек, бог, растение, животное или демон – дабы оно чудесно сияло там, как в зажигательном стекле – это волшебная палочка истинного властителя мира, внутреннейшего, вездесущего, всепоглощающего «я», источник, могущий только брать и отнюдь не давать, не превращаясь при этом в бессильное «ты», «я», по велению которого сокрушается пространство, и время застывает в золотом лике вечного настоящего – королевский скипетр духа, грех против которого является единственным непрощаемым преступлением – могущество, проявляющееся в светлом кругу магического неразрушимого настоящего, все поглощающее в свои глубины.

Боги и живые существа, прошедшее и будущее, тени и демоны заканчивают в нем свою кажущуюся жизнь. Это могущество не знает границ и наиболее сильно в том, кто сам наиболее велик, оно всегда внутри и никогда снаружи – все внешнее оно мгновенно превращает в птичье пугало.

Предсказание шарлатана о прощении грехов сбывается на Леонгарде: нет ни одного слова, не ставшего истиной; мастер найден – это сам Леонгард.

Подобно тому, как большая рыба прорывает в сети дыру и уплывает на волю, так он искуплен самим собою от власти проклятия – искупитель для тех, кто последует за ним.

Он ясно сознает, что все – грех или греха нет вовсе, что все «я» представляет собою одно общее «я».

Где найти женщину, которая не была бы в то же время его сестрой, какая земная любовь не является одновременно кровосмешением, какую самку, хотя бы самую крошечную, может он убить, не совершив при этом матереубийства и самоубийства? Разве его собственное тело не есть наследие целых мириад животных?

Нет никого, распоряжающегося судьбой, кроме великого «я», отражающегося в бесчисленных образах; они велики и малы, прозрачны и мутны, зла и добры, радостны и печальны – и все же оно не затрагивается ни страданием, ни радостью, оставаясь в прошедшем и будущем вечно длящимся настоящим – подобно тому, как солнце не делается грязным или морщинистым, хотя его отражение плавает в лужах или на крутящихся волнах, не уходит в прошедшее и не восходит из будущего, хотя воды иссякают и новые образуются из дождя – нет никого, распоряжающегося судьбой, кроме великого, всеобщего «я» – причины – вещи, которая является первоосновой.

Где же найти здесь место для греха? Исчез коварный невидимый враг, посылающий из темноты отравленные стрелы; демоны и идолы мертвы – свернулись, словно летучие мыши при дневном свете.

Леонгард видит, как встает из гроба умершая мать с ее беспокойным лицом, затем сестра и жена Сабина: они более всего образы, как и его собственные, многие тела – ребенка, юноши и взрослого мужчины; их истинная жизнь не преходяща и не имеет формы, как и его собственное «я».

Он тащится к пруду, увиденному им вблизи, чтобы охладить водою горящую кожу; боли, разрывающие его внутренности, кажутся ему каким-то чужим, не своим страданием.

Перед утренней зарею вечного настоящего, которое кажется таким понятным каждому смертному, как его собственное лицо, и все же в основе своей остается таким же чуждым ему, как это самое лицо, бледнеют все признаки, в том числе и телесной муки.

Глядя с раздумьем на мягкую излучину берега, на маленькие острова, обросшие тростником, он начинает что-то припоминать.

Он видит, что снова находится в том парке, где прошла его юность.

Странствование по большому кругу грез – жизненные туманы!

Глубокая удовлетворенность успокаивает его сердце, страхи и ужасы уничтожены, он примирен с мертвецами, с живыми и с самим собою.

С этих пор судьба не таит в себе для него каких-то ужасов – ни в прошлом, ни в будущем.

Золотая голова времени имеет теперь лишь одно лицо: настоящее, как чувство нескончаемого блаженного покоя, обращает к нему свой вечно юный лик; оба других навсегда отвернулись, как темная половина месяца от земли.

Мысль о том, что все движущееся должно быть заключено в круг, что он сам является частью великого закона, округляющего новые тела и сохраняющего их округлость, имеет для него нечто бесконечно утешительное в себе; он ясно сознает разницу между сатанинской эмблемой с беспокойно бегущими четырьмя человеческими ногами и спокойно стоящим вертикальным крестом.

Жива ли еще его дочь? Она должна быть старухой, едва ли на двадцать лет моложе его.

Спокойно он идет к замку; дорожка, усыпанная крупным песком, наряжена в одежду из падающих плодов и диких цветов, молодые березки стали суковатыми великанами в светлых плащах, черная груда развалин, поросшая серебристыми зонтичными цветами, покрывает вершину холма.

Со странным волнением бродит он среди этой кучи хлама: из прошлого восстает, сияя новым светом, старый, давно знакомый мир, обломки, находимые им то тут, то там среди обуглившихся балок, слагаются в одно целое; изогнутый бронзовый маятник волшебно воссоздает коричневые часы детских лет во вновь воскреснувшем настоящем, тысячи капель крови старых мук превращаются в блестящие красные крапинки в оперении феникса жизни.

Овечье стадо, согнанное безмолвными собаками в широкий серый четырехугольник, проходит вниз по лугу; он спрашивает пастуха об обитателях замка, тот бормочет что-то о проклятом месте и старухе, последней обитательнице пожарища – злобной ведьме с кровавой отметиной на лбу вроде Каина, живущей там внизу, в хижине угольщица – и затем поспешно уходит, продолжая ворчать.

Леонгард входит в капеллу, скрытую в густой чаще: дверь висит на петлях, лишь только золоченый аналой, покрытый плесенью, стоит на месте, окна потускнели, алтарь и иконы сгнили, крест на медной плите разъеден ярью, коричневый мох пробивается в щели.

Он проводит ногой по плите – и на блестящей полосе металла обнаруживается полустершаяся надпись: год и рядом слова – «Построено Яковом де Витриако».

Тонкие паутинные нити, связующие друг с другом земные вещи, распутываются перед сознанием Леонгарда: безразличное имя неизвестного архитектора, едва сохранившееся в его памяти, так часто читавшееся в юности и затем снова забывшееся – его старый, невидимый спутник на круговом пути, переодетый зовущим мастером: вот он лежит у его ног, превратившись в безразличное слово в тот самый час, когда его миссия окончилась и когда исполнилось тайное стремление души вернуться к исходной точке.

Мейстер Леонгард проводит остаток своей жизни отшельником среди дикой чащи бытия, носит власяницу, сшитую им из грубых одеял, найденных среди обгорелых развалин, устраивает очаг из необожженых кирпичей.

Фигуры людей, блуждающих иногда близ капеллы, кажутся ему безжизненными тенями и оживают лишь тогда, когда он вводит их образы в магический круг своего «я» и делает их бессмертными.

Формы бытия для него не что иное, как меняющиеся очертания облаков: они разнообразны – и в то же время, в сущности, лишь испарения.

Он поднимает свой взор над оснеженными вершинами деревьев.

Как и тогда, в ночь рождения его дочери, на южном краю неба горят рядом две большие звезды и смотрят на него.

Факелы мелькают в лесу.

Звенят косы.

Искаженные яростью лица мелькают среди древесных стволов, слышится заглушенный ропот голосов, сгорбленная старуха из хижины угольщика стоит снова перед капеллой, размахивает тощими руками, указывает на сатанинскую тень на снегу, манит суеверных крестьян, упорно глядит безумными глазами, похожими на две зеленоватые звезды, сквозь оконные стекла.

На ее лбу горит красная отметина.

Мейстер Леонгард не двигается с места, он знает, что эти люди хотят его убить, знает, что сатанинская тень, упавшая на снег, ничего не значащая и повинующаяся каждому движению его руки, является причиной ярости суеверной толпы, но он знает также, что то, что они хотят убить его тело – есть только тень, подобная всем прочим теням, безжизненный отблеск в мнимом царстве катящегося времени, и что тени тоже повинуются закону кругового движения.

Он знает, что старуха с отметиной – его дочь, носящая на себе черты его матери, и от нее придет гибель, дабы заключился великий круг.

Круговое странствование души через туманы рождений к смерти.