Текст книги "Дословно (сборник)"

Вдали от моря

Пригород. Вечерняя прогулка

 
Ветер гонит дорожную пыль по проторенной колее:
над руслом речушки, по левому склону холма и затем –
вниз, ущельем, чтоб выбраться дальше в долину,
укрытую горной грядой. Это ветер.
Он днюет, играя с песком, ночует же –
в дуплах деревьев, расщелинах, мгле.
День направляется к ночи с неистовством (уши торчком,
красный взгляд, мощные ноги, оскал) добермана. И –
так же пугающе. И не спится:
усталость уходит вместе с жарой, и прохлада вечерняя
к жизни тебя пробуждает, к любви, к одиночеству.
Идешь, сунув руки в карманы. Покой. Может только
мелькнет, всколыхнув темноту,
желтая бабочка или кузнечик вспорхнет на плечо.
Как всегда в это время в этих местах
эхо доносит гулкие отзвуки свадьбы – чьего-нибудь
сына в чьем-то дворе – километрах в двух-трех. Ближе:
случайная лампа горит на столбе, воют коты да мамаша
выкликает имя ребенка протяжно, как муэдзин.
Затем –
вспышка спички, ушастый ежик метнулся к кустам,
и ты наслаждаешься первой затяжкой, остановившись, в
полную грудь. И не знаешь пока, что судьба
(тропинка ведет тебя вниз, где между холмов
речушка петляет, бревенчатый мостик в четыре шажка,
перильце из цельной и ровной ветки,
рядом, с этой и той стороны, пара деревьев –
урючина и обвислая ива, тридцать метров до трассы, по ней
до новостроек менее километра,
этот путь тебя ждет) тебя ждет и
точит ножи руками трех пьяных юнцов (которым товарищ
не прислал приглашенья на свадьбу,
с легкой руки отца, заполнявшего карточки, несколько лет
прослужившего с твоей матерью в одном учреждении, но
ты ведь не знаешь об этом). Ты докурил и
двинулся дальше. Окурок
мерцает во тьме красным глазом поверженной псины.
Пошел самолет на посадку.
Застрекотали внезапно цикады и мощный порыв –
прохладный и пыльный – ударил в лицо.
 

Обсидиан

 
Говорить о ветре, рассвет будоражить
своим бессонным томлением в комнате душной,
всегда одинаковой, затканной
паутиной комариных полетов – зигзагообразных –
от плоти к крови, от опасности к наслаждению.
Твои действия – обыденные и божественные,
настолько они отшлифованы привычкой и временем,
что сам их не замечаешь, будто ты чашка,
чье содержимое бултыхается под напором неведомой ложки,
творящей алхимию над крупинками сахара. Бледное
свечение за окном – словно река, тьма во тьме, что течет
вдоль истекших уже берегов, и сон или бессонница –
лишь новое имя статичности, постоянства, куда
более жалкого, нежели сумасшествие, или
нищенское скитание, или
пагубные греховные побуждения, всё время
хватающие тебя за одно интересное место, но
всегда оставляющие сердце свободным, пустым. Где
филиппинский медик, который бы
вырвал без боли и без порезов этот
кровяной насос, уже ни на что не способный? Мне
хочется говорить, но слова
гаснут впотьмах, словно свечи. Более
ничего: сентябрь, хмурое утро грезит дождем.
 

Реминисценции

Анатолию Герасимову

 
Друзья решили меня проводить до скрещения улиц,
где я уже не заблужусь, где можно поймать такси,
тем более – есть возможность вернуться, остаться. Пока же
мы медленно движемся к свету, струящемуся внизу,
в истечении переулка в крупную магистраль –
со звенящим трамваем, вжиканьем невидимых быстрых колес
и, совсем рядом, открытой пастью закрытого метро.
Ты пинаешь банку, затем камешек, разболтанная походка,
чиркнул подошвой бордюр, метнул
горящую спичку в ночь, темный силуэт, звездочка сигареты.
Твоя нежная половина рассказывает, умолкает,
интересуется мной, глядит в небо, в кромешную тьму и
взгляд ее полон безнадежною верою в завтра. Конечно,
не время для долгой беседы. Спешим по домам.
И так слишком долго мое тело скитается от берега кофе
к берегу коньяка или джина, или порой пристает
к дорогому пристанищу в шумном, набитом битком клубе,
где мы слушаем джаз,
прячась за сигаретным дымом, за чьим-то плечом, за колоннами
от судьбы, что у входа по-над головами
чужими глазами ищет нас, ищет и ждет.
Начинается мертвый сезон, говорят за соседним столом
и слова вплетаются в басовые синкопы,
в тонкое журчание флейты (так
камни во рту ритора-неофита коверкают фразы,
приближая, однако, трибуна к изысканной речи), смещая акцент
от «невыносимой легкости бытия» к вечеру вторника,
последним деньгам, одиночеству: чувству, сейчас
зримому разве что в паузах между игрой. Дни плывут
(музыка лишь подтверждает это) в неком ритме, никак
не связанном с температурой: май как ноябрь.
Но вот – катерок, зафрахтованный за десятку,
режет волну на Садовом кольце,
таксист бубнит о дождях, томная зелень, тенор-саксофон,
и ставшая уже родной музыкальная фраза,
и я вспоминаю лето, когда мне было двадцать, и солнце,
дарившее сочные поцелуи, как-то:
инжир, ломтик дыни, хурма.
 

Топография: статика

 
Ветер меняет свое безразличие на легкие порывы,
порой теплые, порой
скользящие по лицу нежной прохладой.
В это время мы меняем ногу на ногу,
прикуривая сигарету, кивая невнятному разговору,
и листья развесистого дерева поддакивают нам, соглашаясь
со всем, что происходит там – внизу, на земле, где всё
невесомо: слова наши, чувства и даже
зрительные образы, уносящие нас
к стайке воробьев, клюющих дынную корку,
к истомленной жарой собаке, рухнувшей в пыли,
к мареву на горизонте и одинокой фигуре,
бредущей наискось через поле.
Лето нас заточило в золоченую клетку из солнечных бликов.
Дым сигареты пахнет пожаром в степи и
недоступным покоем. Рыбы в бассейне
целуют поверхность воды или бетонных стенок, покрытых
бархоткою тины. Время как будто ушло с твоим другом:
тени бездвижны не менее получаса.
Музыку, кажется, тоже заело – солист
тянет и тянет минорное «о», и непонятно уже, что утрачено –
молодость, девушка или родная земля.
Здесь, где нет ничего, ты говоришь,
актуально любое отсутствие. Дотянуться до чая,
до вечера дотянуть. И продолжить бессмысленный диалог –
молча, расслабленно, мягко – отдаться словам,
тщательно выверяя просодию, мелодичность и
точечным ударом вставляя нежданную грубость, хлесткий
оборот,
что вновь возвращает к бытию, к пронзительной реальности,
сжавшейся в комок, в звонкую монету, сверкнувшую в грязи:
среди выплеснутых чаинок, конфетных фантиков, яблочной
кожуры. Мы еще можем видеть.
И нам не важно пока положение флюгера.
Можно взобраться на крышу и смотреть
в бинокль младшего брата, смотреть
на дымчатые всхолмья – насколько дотянутся окуляры до
обозримых пустынных окраин, – как
Джованни Дрого в фильме Дзурлини, пожертвовав всем,
чтобы многие годы портить глаза
ожиданием темной точки, слабого блеска металла, ржания
вражеских лошадей. На востоке
темнеет небо: приближается пыльная буря; ставим по новой
маком в исполнении Чеслава Немена[2]2
  Чеслав Немен (1939–2004) – польский музыкант, певец и композитор. Имеется в виду песня «Пилигрим» на стихи Циприана Норвида с альбома «Аэролит» (1974).


[Закрыть], ждем.
 

Топография: динамика

 
Избегая дорог, минуя мосты,
разложив по карманам сушеные фрукты,
догоняешь рассвет через поле, где свет
монохромен и сепия скрыла
реальность деревьев, обочины. Руки твои
колосятся в тумане. Лицо чуть означено. Видно
сырые потоки, что тихо текут между нами,
словно луч света, что разделяет
экран и проектор в зрительном зале. Ты не чувствуешь это
размежевание? Будто прошел землемер
и вбил колышки, всем уделив отведенные метры страданий,
пути.
Даже этот немой участок земли нам враждебен.
Роса на туфлях. На дальних холмах
синеют сухие стволы. Мы будем идти очень долго, пока
не прокричат петухи, не потянется, зевнув, собака,
не запылят первые машины, коровы
не прошествуют на поляну под свист бича,
жуя давешний сон вперемешку с прохладной и сочной
травой,
соседки не начнут перекрикиваться через забор,
не выглянет солнце, мужчины,
позавтракав, не присядут на ступеньке крыльца, чтобы
выкурить сигаретку, и утренняя сырость
не начнет отступать – недовольно и медленно –
к оврагам, скрытым деревьями поймам петляющей речки,
пещеркам в подошве скалы.
Мы будем идти, моя радость, уверенно и
неуверенно, пока не начнется опять
день, жизнь, которую
никто и ничто не думает тратить впустую,
терять чуть не на каждом шагу (как ты –
фляжку с вином, а я – записную книжку),
короче, как мы ее тратим и в этом, к примеру, походе,
скрываясь от глаз и ушей,
рыская, словно дикие звери, вынюхивая
в жухлой листве, под корнями, в дуплах и брошенных норах –
счастье, одиночество, землю,
готовую принять нас такими, какие мы есть:
врагами себе, пустой породой.
 

Географические открытия

 
Вечер оставил немножко тепла, но улетучилась хваленая
бодрость.
Листьев сухих под ногами всё больше и
поздно уже размышлять: возвращенье домой неминуемо.
Сладкие дни одиночества – в прошлом.
Подолгу приходится говорить, в горле
першит постоянно.
Кажется, что не хватает чего-то. Но
времени или событий, или молчания, или,
возможно, фруктов и солнца? Но
уже ничего не исправить.
Когда выбор сделан – выбора нет.
Ты не владеешь судьбой. Как видно из опыта,
она сама по себе и дает, ничего не давая.
Приходится с этим мириться и
не приходится сетовать. Было бы глупо
вопли свои адресовывать пасмурным небесам.
Книги пылятся на полках. Которые сутки
нет сил улыбаться. Иного
требует сердце. (Потрескавшаяся земля,
трава и легкие сандалеты. Движение без
направления. Нам ли не знать,
что горизонт на равнине недостижим, что смысл
имеет всё, кроме смысла.) Хочешь чай? Или кофе? Или,
быть может, стоит на жизнь взглянуть по-другому?
Не предаваться мечтам и не жалеть
о прошлом, которое было и не было. Мир
всегда перед нами, у нас на глазах:
зажигалка, две кружки, последняя сигарета,
след утюга на столешнице, ручка и лист,
который дальше не хочется пачкать. Чтобы мир изменился
выбрось в урну окурки.
Осень уже наступила. Иного уже не достичь.
От Кейптауна до Карачи 8600 километров.
 

Об одной фотографии: солнце

 
Года текут неспешной чередою исписанных страниц,
а почерк твой выводит
пунктиры нетерпения и паузы без слов и без надежды
прервать поток бегущих дней, и превратить их в ночи,
где арабески звезд мерцали бы на аспидном пространстве
под тремоло цикад и лисье тявканье, под перепевы
лягушек и всполошный окрик
неведомой и сонной птицы, – звуки,
стекающие в узкие воронки твоих ушей по
скользким стокам тьмы.
Игра воображенья, впрочем,
обманывает нас без злобы и тайных намерений, просто так.
Вот ветер гонит пепел и песок, озвучив посвистом
молитву богомола, ящерицы, дрожь колючек,
склоненных жарким дуновением,
и почва источает свой нектар, но этого
не передаст нам объектив.
Не передаст он и того, что расплылось
за крупным планом, за тобой, в прозрачной дымке
(снизу – дата: жизнь, как водится, расставлена по дням,
подобно фотографиям в альбоме).
Время, что нами овладело (словно бы хронометристом,
следящим за движеньем эталонных стрелок),
нас убедить пытается, мол, вечно лишь незримое –
отсутствие, что неизменно, потому – всегда присутствует.
И всё принадлежит ему: гробницы фараонов, плач
Гильгамеша, законы Хаммурапи, имена
двух сотен тысяч с хвостиком пророков,
упоминаемых в традиции исламской, но
непоименованных. (Наверняка мы так же
помечены в каких-нибудь отчетах, и числимся среди
рожденных в Азии, к примеру, в боге или в сердце,
или куривших с неким кёльнцем анашу
между Валенсией и Картахеной.) Мы
заперты в своей судьбе. Но небо и земля
не терпят неизвестности. План-кадр: горы
повисли над долиной, над тяжестью вечерних облаков.
Тихую мелодию (всё время выше на одну октаву)
напевают голоса камней: прожилки
базальтовые, точки кварца. И звенит земля. Ей вторят
флейты полых стебельков,
в сухих головках мака семена тряхнуло, как в маракасах, и
заныл песок, сдуваемый с бархана: по-арабски.
Играет Dead Can Dance и голос Лизы Джеррард
плывет по комнате и постепенно утекает
в открытое окно – во мглу и снежный шорох. Ты молчишь,
не в силах совладать с навязчивой фантазией. Ты здесь.
То, что тебя тревожит, залегло
на дне кофейной чашки, посмотри. Быть может,
ты увидишь знаки. Остальное –
домыслишь. Много ль нужно, чтоб открыть глаза?
Не больший героизм ли не видеть? Пустота
в какие-то мгновения сильней
воспоминаний и желаний. Бросить всё
и ринуться куда-нибудь взаправду – не так-то просто.
Ведь свобода, по сути, форма новой несвободы. Впрочем,
сейчас неважно – дойдешь ли ты пешком, отправишься
на самолете,
на поезде или на стуле дома. Зачастую,
неведомо знакомое – то, что всегда под боком. Но
мир трубит надсадно, бьет в литавры, чтобы
воздать себе осанну, чтобы заявить: я есмь. Для этой цели
используются модные журналы, фильмы, книги, глянец
рекламных транспарантов и щитов. А также фотографии –
оттуда, где ты себя оставил. Или – нашел.
Но там ли, здесь ли? Место
потому и место, что покидается: надолго ль, навсегда.
Вернуться – порою означает ссылку. Впрочем,
быть вздернутым на летней дыбе во сто крат
милее зимних снежных нежных кандалов.
Рвет ветер стылой пятерней заиндевевший тополь. Часть окна
покрыта ледяным ландшафтом.
Время и пространство к обману склонны.
Темные места мелодию не портят, но
распластывают, словно дым над топкою низиной:
сухие ветви, почва – всё в изломах, в трещинах;
и виден пыльный след, ведущий в никуда, верней,
к горам, к бурьяну, к сигарете,
к ветшающим дворам и дальше – в даль,
где родина всегда на горизонте, всегда видна и
так всегда немного осталось, чтоб дойти.
Смотри не отвлекаясь: этот путь нам предстоит пройти вне
речи, полной амплификаций, вне амуров, лета, что на память
нам норовит оставить лишь слепые снимки –
в разводах радужных и даже в пятнах
гелиофобии. Так одуряет свет,
что больше нет просвета. Только
и остается – двигать дальше, дальше, много дальше. Мимо
виноградников, вдоль берега, поросшего
бетоном, ряской, волосами утопленниц; смотри –
нить паутины нас соединила. Трачу пленку. Но боюсь,
что выйдет только два-три кадра: солнце. Ты
лицо закрыл рукой: диагональ
контрастной светотени. И еще
«не надо фотографий», ты сказал.
 

Сентябрь

 
Всё меньше воздуха.
Всё больше боли, слов и схем
из слов – напластований,
что сконструированы, но не конструктивны.
Твой взгляд, твое молчание, твой жест.
Ты множишься, как будто
растерзан был менадами. Слова –
не то, что мы пытались пронести
домой, сквозь толщу сумерек и дней,
набитых личностями и безликих. Занавеска
колышется. Ничто не происходит.
Смерть. Слова.
 

Дневник: Фергана, 2000 г

I

 
Здесь самая разборчивая речь –
беседа ветра с листьями. Всё остальное – звуки, голоса –
стремится к тишине, подвластное
негласному закону здешней атмосферы.
Даже рупор, динамик, что по старой традиции
разносит бодрые мотивы над парком,
доносится как будто издалека.
Последние сентябрьские дни прохладны, но
вылизаны светом, словно серебро
лежит в основе зримого процесса –
как на старых снимках –
на тусклом блеске полустершихся дагерротипов.
Город всё тот же, хоть неузнаваем:
вместо старых домишек центра – скверы. Что ж, вполне
приличный памятник тому, что в нашей
осталось памяти (где еще быть ему?). А этот,
реальный город стал как будто
доступней, мягче, податливей, как если б
сделан был из воска или пластилина
и ждал бы лишь касания руки, чтоб форму изменить.
Чтоб изменить. Чтоб измениться.
 

II

 
Углы, остановки, ветреный трёп.
Асфальт бугрится корнями и бликами.
В моем родном городе творится всё та же
вакханалия покоя и зноя,
над которыми властны лишь ветер
и смена дней и ночей. Ноги прохожих
не оставляют следов. Лица
не сохраняет память. Однако
город подвержен порче (вернее, подвергнут),
словно бы его сглазили, едва ангел-хранитель отвлекся.
Тление под стать жизни – медленно. Потому
можно еще наслаждаться иными прелестями
(покоем и зноем, к примеру), на которых не видно
следов разложения. Впрочем,
видны они лишь старожилам (которых – наперечет),
проходящим ежеутренне тем же маршрутом
и знающим наперед: что здесь было, чего уже нет.
Но город живет, превращаясь возможно в иной город или
в памятник самому себе (так, во всяком случае, видится нам),
и так же ласково солнце, и кроны деревьев
защищают его (по возможности)
от скверны большого мира, простертого там за горами.
И к тому же окраины всё так же пустынны и тихи.
Пожалуй, только собаки с большей злобой лают
вслед прохожим,
рвутся истошно с цепей.
 

III

 
Еще пару слов: то, что мы видели –
нравилось нам, смотревшим глазами приезжих.
«Пустынны и тихи» применимо не только к окраинам:
площадь ли, улица – разве что два-три силуэта мелькнут.
Практически нет знакомых.
Былая жизнь канула вместе со многими своими героями,
творящими ныне иную (ту) Фергану
в иных местах или
(Господь да пребудет с ними!)
мирах: на других побережьях.
Теперь здесь другие люди строят другую жизнь, другой город,
куда, как и писалось раньше,
мы будем приезжать, но не возвращаться.
Хотелось еще добавить пару слов о высоких деревьях,
словно щит, словно второе небо нависших над городом;
о комфорте, деньгах, интересной работе –
том, что жизнью является и выносит
нас на людные берега европейских рек и озер;
пару слов (как всегда) о солнце, ветре, молчании, но
ни слова о том, как разрывается сердце.
Здравствуй, Фергана.
Прощай, Фергана.
Здравствуй и еще раз прощай.
 

Тонкая нить

 
Читал сегодня жизнеописанье Кавафиса
и тоненькая нитка протянулась
от его дома на Рю Лепсиус до родины моей.
Ах, тоненькая нитка от бухарской ткани,
наверное, парчи, что вдруг нашлась
в его гостиной среди прочих
индийских тканей и ковров персидских…
 
 
Так живо вдруг увидел я тебя!
 
 
О, если можно было бы читать, читать и видеть,
как ты готовишься к вечернему приему,
смеешься над критической статьей
(в которой тебя учат
тому, что греческое есть, о чем писать пристало –
мол, запах сосен, влажная земля),
как подшиваешь папочку стихов,
чтобы вручить ее сегодня же в подарок
очередному молодому дарованью или, может,
судьбы подарку…
Но увы,
мне не хватило описанья залы.
 
 
И всё ж теперь я знаю точно,
что подарил бы, коль была б возможность:
атласов маргеланских, керамики риштанской, а еще
просил бы я друзей-художников нарисовать портреты
ферганских, наших, узбеков и таджиков,
добавив что-нибудь для антуража, фона
греко-бактрийское – пусть сердце твое эллинское млеет,
пусть память озарится: Мараканда, Александрия Дальняя –
ах, тоненькая нить материи бухарской домотканой…
 
 
Нас так надолго разлучили с миром
(и краем Ойкумены нам казались
границы государства), что теперь
по крохам собираем мы былую славу,
по крохам узнаём величье предков –
по тонким нитям, по обрывкам фраз…
 
 
Я в этой толстой книге разве и нашел
строк десять-двадцать о тебе, живом.
Так жаль, что жизнеописанию певца
деталей, мастера
подробностей, штрихов, что придают объем –
объема не хватило, подробностей, деталей не достало.
 
 
Ну, разве эта тоненькая нить, ну разве что она…
 

Вдали от моря

 
Мое солнце ласкает иной берег,
высушивает водоросли, остатки моллюсков из скорлупы,
золотит песок на пляжах мое солнце.
О чем говорить с ветрами, снегопадами, холодом?
Чувством исполнены сердцебиение, дыхание, губы.
Ими – влажными поцелуями – ты метила дни, истончая
и так
невеликий зазор между словом и вдохом. Стоило лишь
пальцем коснуться воды, чтобы вновь убедиться,
как жизнь прекрасна и мимолетно страдание;
боль тонет, словно рубец,
заживающий на глазах в красной целебной земле, моя
радость,
в твоей любви. Я теряю рассудок. В глазницах лета –
твое отражение и еще несколько ассоциаций, которые
не передать: юг, журчанье ручья, абрикос,
расплюснутый от падения, дарящий свой аромат –
спелой и сочной глине – нам, воздыхателям, безумно
влюбленным в тебя: берег, пенный накат.
 

Север, звезды

 
Беззвездна ночь араба печального: зимою
какие, к черту, звезды? Небо –
в мерзких тучах и ни в чем
нет ни намека зноя, пекла,
что нас пробрало б до костей и опалило
с изнанки. Эта ночь
вновь одинокой девочкой глядит в мое окошко.
Я неподвижен, если
не брать в расчет чихание и кашель,
и то, как я плетусь по направленью к шкафу
за теплыми носками. Ставлю
Дживана Гаспаряна или
Нусрата Фатеха Али-Хана, или
Халеда, если есть нужда подвигаться: мороз.
Порой напьешься водки и затянешь
маком, используя при этом блюдце[3]3
  Исполнители макомов используют блюдце для интонирования – с его помощью певец может варьировать звуки, преграждая или, наоборот, освобождая им путь из гортани.


[Закрыть]
страны, которой больше нет на карте –
остался вот сервиз «in DDR», все кузнецовские тарелки
побили как-то массажист и тренер,
коллеги по работе, но – друзья.
Тарелка, впрочем, мне не помогает:
ума не приложу в чем дело,
но вязкой и тягучей и неспешной
волны голосовой не получается. Возможно,
мороз тому причиной, холодный воздух, влажность?
Опять же – коммуналка – сбегаются соседи. Впрочем,
что хорошо: отпаивают чаем, зеленым, и несут варенье –
порою абрикосовое, чаще –
бурду из местных ягод. Солнца
мне не хватает даже ночью. Даже – здесь. И даже
когда есть водка с персиковым соком,
варенье тутовое и инжир сушеный,
манты из тыквы, плов с бараниной и райский
шербет. Так одиноко мне, когда на небе
нет звезд. Особенно теперь, когда и звезды,
и небо, и, пожалуй, даже солнце
мне заменила ты, любимая. Где ты?
Ах да, я вспомнил – там, среди снегов,
на севере, который мнится
арабам самым страшным из адовых кругов. Ну что ж,
пусть буду я очередным Орфеем
(мне лира не нужна и даже блюдце –
макомы буду петь, сложив ладони рупором –
тебя я докричусь), я за тобой отправлюсь, о
Эвридика, солнышко мое.