Текст книги "Баронесса. В поисках Ники, мятежницы из рода Ротшильдов"

7
Бабочка и блюз

Ранней весной 1998 года в Эштоне сестра Ники Мириам заговорила со мной о недуге их отца. В истоках этой депрессии она была категорически уверена и утверждала, что располагает научными доказательствами: на душевном здоровье семьи сказались последствия инбридинга в нескольких поколениях. То было, по словам Мириам, дегенеративное заболевание: чем старше становился Чарлз, тем стремительнее сокращались промежутки между приступами депрессии.

Их отец на долгие месяцы укрывался в швейцарском санатории. Под конец войны разразилась эпидемия гриппа, «испанки», унесшая еще пятьдесят миллионов жизней. Чарлз тоже заразился, сумел побороть болезнь, но еще более ослаб, еще меньше сил было справляться с жизнью. И его вновь отправили на продолжительный отдых и лечение.

Семья хваталась за любую соломинку в поисках средств помочь Чарлзу. Но тут бесполезны оказались и деловая хватка, и влияние. Да, Ротшильды достигли вершин богатства и могущества, но не имели оружия для борьбы с этим незримым врагом. Когда появились известия о «лечении разговорами», придуманном каким-то венским доктором Фрейдом, австрийских кузенов отрядили проконсультироваться у нового светила. Поступали от родственников и специалистов и другие советы: кто рекомендовал лекарства, кто санатории. Швейцарский вариант был наиболее общепринятым: и Томас Элиот, и Макс Линдер, в числе многих прочих, искали там исцеления от депрессии и нервных срывов. В семейном архиве я отыскала письмо от спутника Чарлза мистера Джордана, отправленное из Фузио 25 июля 1917 года; представляется вероятным, что Чарлз, как и немецкий писатель Герман Гессе, лечился у любимого ученика Карла Юнга, доктора Йозефа Ланга. Хотелось бы знать, почему Ротшильды предпочли мистические методы Юнга подходу его конкурента Фрейда. Мириам уверяла, что перед смертью бабушка Эмма взялась за собрание сочинений Фрейда.

По времени недуг Чарлза совпал с уходом из жизни старшего поколения. Между 1905-м и 1917-м старость или смерть выбивали из седла одного за другим тех, кто обеспечивал финансовое господство Ротшильдов после 1875 года. От Чарлза ожидали, что он возглавит британский филиал, модернизирует банковские операции и поведет за собой еврейскую общину Британии. А он хотел лишь изучать естественную историю и проводить досуг с семьей.

Как-то раз в декабре 1919 года Розика пораньше разбудила детей и в качестве подарка к приближающемуся Рождеству сообщила радостную весть: папочка возвращается домой. Девочки ликовали. Пусть толстый слой снега уже укрыл землю, папочка будет ловить с ними жуков и в доме снова зазвучит музыка. Будут шутки, будут забавы! Все снова будет хорошо, как до войны, до того, как папе пришлось уехать. Девочки подготовили выставку всех наловленных ими за лето насекомых. В сентябре неожиданно потеплело, в саду и в живых изгородях густо гудели жуки.

Утром в день приезда отца детей нарядили в лучшие платья и вывели в холл. Шестилетняя Ника волновалась больше сестер: она почти никогда не видела отца, ей так хотелось показать ему все, чему она успела научиться за время его отсутствия! Чарлз приехал на машине, Розика и сиделка помогли ему выйти. Двигался он медленно и сильно хромал (позднее девочкам сказали, что сиделка нечаянно ошпарила ему ногу, выплеснув кипяток из грелки). Но дочери, ничего не заметив, кинулись навстречу отцу. Розика подняла руку, прося их остановиться. Они замерли, с трудом сдерживая свой восторг. Мириам, их предводительница, решилась окликнуть: «Здравствуй, папа!» Но Чарлз и не глянул в их сторону. Они словно оставались невидимками для него. Отец проковылял мимо девочек, мимо наряженной елки, к себе в кабинет.

– И на том мое детство закончилось – с того момента мой отец был безумен, – подытожила Мириам, и мне показалось, что это воспоминание ранило ее и под конец жизни. – Бедная мамочка. Она обожала нашего отца. Человек, за которого она вышла замуж, бесследно исчез. В доме вместо него поселился сумасшедший.

Болезнь Чарлза протекала прихотливо и непредсказуемо. Симптомы ее напоминали шизофрению, настроение колебалось стремительно, от восторга до отчаяния, от спокойствия до маниакальных состояний. Порой он бывал милым, чарующим, но в следующий момент мог вспыхнуть гневом. На Чарлза нападали приступы необычайной щедрости, когда он пытался отдать все свое имущество любому, кто на глаза подвернется. Иногда он сутками напролет не спал, бродил по дому, таращась в пустоту, а потом падал головой в тарелку, засыпая в разгар обеда. Какой-нибудь сюжет целиком поглощал его, и, зациклившись, он пускался в бесконечный разговор с каждым, кто мог заставить слушать. Дети и слуги жили в страхе – не попасть бы под огонь его безумия.

Брат Чарлза Уолтер и их мать Эмма пытались делать вид, будто ничего ненормального не происходит. Уолтер погрузился в научные исследования, Эмма занималась поместьем. Наиболее скверно пришлось Розике: никакой роли в Тринге ей не отводилось, друзьями она не обзавелась и плохо представляла себе правила жизни в Британии. Родители ее умерли в годы войны, сестры оставались далеко, в другой стране. В редкий миг ясности и нежности Чарлз писал жене: «Как жаль, что нам пришлось пройти через все это! Лучше бы нам не дожить до такого!» О чем он? О войне или о своем недуге?

В 1923 году Розика решила переехать в Эштон-Уолд в надежде, что вид оживающей по весне природы ободрит ее супруга. Чарлзу нравилось гулять в саду среди множества насекомых и редких бабочек. В хорошие дни он даже смотрел, как играют его дети, и на какое-то время состояние больного улучшилось. В доме поселилась надежда, но продержалась недолго. Весна перешла в лето, когда же и лето склонилось к закату, вновь помрачнел и Чарлз.

Семьдесят пять лет спустя мы с Мириам сидели у камина в гостиной Эштон-Уолда. Я установила камеру напротив ее инвалидного кресла, сама пристроилась рядом с тетушкой. И тут я услышала нечто столь неожиданное и страшное, что потом еще с час не могла сдвинуться с места, словно приросла.

– Однажды мой отец вошел в ванную и запер за собой дверь. Там он достал нож и перерезал себе горло, – сказала Мириам.

Я знала, что Чарлз покончил с собой, но никогда не слышала подробностей. Эта простая и жесткая констатация фактов трогала куда сильнее, чем если бы тетя Мириам зарыдала или предалась жалости к себе.

Мы долго сидели молча. Я пыталась сообразить, что сказать, стоит ли вообще что-то говорить. Наконец я спросила:

– Вы когда-нибудь обсуждали это потом? В семье?

– Нет, никогда.

Пока Мириам рассказывала, дневной свет померк и огонь в очаге угас. Я поменяла кассету в видеокамере. Мириам потянулась за своей чашкой чая – давно остывшего, разумеется. Я спросила, не налить ли свежего. На маленьком столике все еще горел огонек под серебряным чайником. Я приподнялась, чтобы подлить ей в чашку кипятку, но Мириам жестом усадила меня, не желая, чтобы ее прерывали.

– Никогда не забуду, как мама и бабушка впервые встретились после того, как это произошло, – заговорила она. – Мы вошли в холл Тринга, и бабушка появилась на верхней площадке лестницы. Она просто стояла там и смотрела на нас. Мама не выдержала и убежала.

Детям не стали объяснять, как и почему умер их отец. Слугам запретили говорить об этом, в дом перестали доставлять газеты. Недавно я нашла репортаж в The Times от 16 октября 1923 года. «В пятницу в Эштон-Уолд был найден мертвым наследник лорда Ротшильда. Проведенное в субботу расследование обнаружило, что покойный был найден в собственной ванной с перерезанным горлом. Имеются доказательства того, что он был слаб здоровьем и страдал от депрессии, хотя, насколько известно, оснований для беспокойства у него не было». Я несколько раз перечитала последние слова. «Оснований для беспокойства у него не было». На Чарлза, подумала я, давило бремя вины: как это он не умеет радоваться своей идеальной жизни.

Для Ротшильдов гибель Чарлза стала страшным ударом. Утрата любимого сына, родича, брата, отца – но также и главы британской ветви семьи. Смерть Чарлза погрузила их не только в скорбь, но и в стыд.

В 1923 году самоубийство считалось преступлением – вызовом закону, обществу и монарху. От Мириам, Ники, Виктора и Либерти несколько лет скрывали подлинный характер недуга их отца, а спустя годы добавилась и вторая тайна: они не могли выяснить также и обстоятельства его смерти.

Самоубийца оставляет пережившим в наследство смятение, гнев, вину, скорбь и неизбывную утрату. Самоубийца дезертировал, а родные покинуты в вечной тьме: никто не ответит на их вопросы, никто не рассеет их ужас. Всегда будет, пусть мельком, тревожить мысль: то или это надо было сделать по-другому – и такого не случилось бы. Живые сражаются с неизбывным желанием дотянуться до прошлого, схватить беглеца, удержать его, уговорить. Дети страдают так же, как взрослые, но им недостает опыта и понимания для того, чтобы как-то умерить эту реакцию. Только представьте себе, как это могло повлиять на ребенка, особенно если никто не брался помочь малышу осмыслить его страх, отвергнуть его или принять. У Ники и ее сестер и брата не только не нашлось взрослого, который им в этом бы помог, но дети с тех пор жили в постоянном страхе, что нечто подобное случится с их матерью или с кем-то еще из близких. И липкий ужас: ведь это может случиться и с нами? Не стоим ли мы на узкой ступеньке, с которой в любой момент рискуем свалиться?

Как отзовется это на ребенке, когда он достигнет отрочества? Проявится тревожностью или иными расстройствами или же поведенческими чертами? Медицинские и психиатрические заключения по этому вопросу одновременно и неполны, и всеохватывающи: у детей самоубийцы проявляется множество симптомов, от страха перед близостью до суицидальных склонностей и наркомании. Без травм никто не вырастает, но, как формулирует детский психиатр Элис Миллер, «эмоциональное расстройство возникает не из-за перенесенной в детстве травмы, а потому, что не было возможности выразить травму». Ника и ее сестры ни с кем не могли проговорить свое несчастье, им пришлось пройти через скорбь самым трудным путем – в одиночестве и в молчании.

Ника с ранних лет познала те страшные формы саморазрушения, к которым ведет подавление своих потребностей и природного жизнелюбия. Потому-то и взрослой она рвалась из любой ловушки, не соглашаясь жить несчастливо. Потому же годы спустя она пожертвует собственной свободой, чтобы спасти от тюрьмы Телониуса Монка, и будет сражаться кулаками и зубами, добиваясь для своего друга возможности дожить свои последние годы мирно, подальше от публики.

По правилам иудаизма Чарлза схоронили до истечения суток с момента самоубийства. Присутствовать на похоронах разрешалось только мужчинам – родственникам и близким. Женщины с детьми оставались дома.

Через два года после смерти отца пятнадцатилетний Виктор позвонил Мириам из Харроу и просил ее срочно приехать. Она тут же отправилась к брату. «Он был страшно расстроен, говорил, что мальчики дразнят его – дескать, отец Виктора покончил с собой, а так делают только сумасшедшие и преступники». Семнадцатилетняя Мириам давно уже стала защитницей младших сестер и брата. Она как могла успокоила Виктора: сказала ему, что все это вранье, обещала разобраться, но, главное, заверила, что отец не был ни преступником, ни безумцем. Она примчалась обратно в Тринг-Парк и бросилась к матери с требованием открыть ей правду. Розика, по словам Мириам, «даже не подняла головы, сидя за рабочим столом». Не запнувшись, ответила: «К этому давно уже шло». И тема была закрыта. Впредь мать отказывалась ее обсуждать.

В соответствии с семейной традицией все состояние Чарлза (2 250 000 фунтов) досталось его единственному сыну Виктору. Каждой дочери отец завещал по 5000 фунтов. Розика, пусть и не имевшая опыта в области финансов, взялась управлять имуществом своего мужа, своего деверя Уолтера, а также наследством детей. Оказалось, что Розика обладает блестящим деловым чутьем: к концу ее жизни состояние Виктора удвоилось. Вот только в этом процессе некогда жизнерадостная красавица-конькобежица превратилась в угрюмую и грозную хозяйку: иного выхода не было. Свекровь Эмма, прежде столь энергичная, была сокрушена смертью мужа, а затем и любимого сына. Уолтер, страдавший, как и все остальные члены семьи, становился все более эксцентричным и почти не покидал своего музея.

Переписка с друзьями обнаруживает, что у Розики появилась еще одна тяжкая проблема – здоровье второй дочери, Либерти. С ранних лет девочка росла болезненной и подхватывала любую инфекцию. Эмоционально она была столь чувствительна, что малейший повод повергал ее в пучины отчаяния. Вид пташки с подбитым крылом, хромой лошади или отклонение от привычного ежедневного режима – все это глубоко ее расстраивало. В письмах другу семьи тревога за эту болезненную дочку пронизывает каждую страницу. «Она кажется такой слабенькой. Я живу в постоянном страхе за нее». В краткие периоды хорошего самочувствия проявлялись многообещающие таланты Либерти. Ее картина получила золотую медаль на летней выставке Королевской академии, в возрасте двенадцати лет девочке предлагали давать в Лондоне сольные концерты на рояле. Заботам о Либерти Розика уделяла не меньше времени, чем управлению финансами. Виктор отправлялся в Харроу, Мириам проводила сезон в Лондоне. Ника почти все время была предоставлена самой себе.

До шестнадцати лет Ника, младшая, обычно ела в одиночестве в детской – няня и гувернантка уходили обедать и ужинать в дружескую компанию слуг. Когда Нику наконец допустили к обеденному столу, есть вместе с матерью и сестрами, пришлось привыкать к совершенно новым правилам. За спинкой стула стоял ливрейный лакей в безупречно белых перчатках. По обе стороны от золотой тарелки с семейным гербом тянулись ряды вилок и ножей, указывая, сколько предстоит перемен блюд. На всем протяжении официальной трапезы – а длилась она бесконечно – следовало сидеть выпрямившись, смотреть прямо перед собой, руки, если не заняты, опускать на колени и почаще утирать рот краешком тяжелой, расшитой монограммами льняной салфетки.

Наглядную иллюстрацию к тому образу жизни можно ныне видеть в Уэддесдон-Мэноре: теперь он превращен в государственный музей и открыт для публики. Дом полностью передает атмосферу, в которой прошла юность Ники. Красные ленточки не дают посетителям ступить на бесценный ковер или прикоснуться к фарфоровой посуде, но и в пору, когда подрастала Ника, в доме не отдергивали шторы, оберегая от света произведения искусства, и настрого запрещалось бегать среди тонких изделий Севрского завода, художественно размещенных там и сям яиц Фаберже и позолоченных вещиц XVIII века. Тяжелые французские панели и великолепные образцы редких ковров Савонери заглушали всякий звук.

В Тринге царила такая же роскошная обстановка, как в Уэддесдоне, – и такая же удушающая. Отчасти и поэтому Ника в американской своей жизни так мало интересовалась и собственностью, и церемониями. В ее кухонных шкафчиках трудно было сыскать что-нибудь кроме засохшего печенья и кошачьего корма. Ни обеденного сервиза, ни столового серебра, ни малейшей попытки научиться готовить. Тринг-Парк и даже Эштон, при всей их красоте и комфорте, казались ей местами, откуда надо бежать, – отнюдь не семейным домом.

8
Прекрасная предвоенная пора

Хотя в Британии поколение Ники подпало под первый призыв эмансипации, хорошо воспитанным юным леди все еще подобало изображать из себя нежный и слабый пол. От женщины требовались уступчивость, скромность, смирение. Английское общество оставалось настолько тесным и прочно взаимосвязанным, что каждый в нем знал все обо всех. Даже если какое-то событие не попадало в The Times и не упоминалось в болтовне слуг, сплетня все равно облетала и охотничьи поля, и гостиные. Репутация Ники – «своевольного дитяти» – сложилась задолго до того, как девушка впервые ступила на пол бальной залы. Моя бабушка по отцу Барбара, гостившая в Тринге, в 1929 году писала в дневнике: «Потрясающий красного цвета дворец с зеркальными окнами. В спальнях мебель желтого цвета, на моей постели синие бантики, ванных не хватает. Дивная леди Ротшильд с лицом прекрасной ведьмы, дядюшка Уолтер со спагетти в бороде и повадками старого, прижившегося в доме пса. Младшая сестренка Ника – сплошь жир и веселые затеи».

В 1929 году, достигнув шестнадцати лет, Ника вырвалась из детской. Наконец-то ей разрешили засиживаться после девяти вечера. Ника сочла, что сон – напрасная трата времени, и старалась не ложиться по ночам. «Учетные записи» гостей свидетельствуют, что по выходным в Тринг-Парке собиралось много народу. Кое-кого приглашали на тайные посиделки по ночам на чердаке. С двух часов ночи до пяти утра, после того, как взрослые ложились спать, и прежде, чем проснутся слуги, юные Ротшильды развлекали гостей вином из семейных подвалов и джазовыми записями. «Мы называли это "красться по коридору"», – с лукавой усмешкой вспоминала моя бабушка.

Розика понятия не имела, как справиться с отбившейся от рук дочерью. Оказавшись вдали от родной Венгрии и ее традиций, Розика не могла положиться и на стареющую свекровь или эксцентричного Уолтера. Только совет других светских дам мог выручить Розику, тонувшую в океане скрытых и непостижимых правил британской жизни. Совет же был единодушен: отправить Нику доучиться и обтесаться в Париж. Школу выбрали с приличной репутацией, однако на самом деле ею «заправляли носившие парики сестры-лесбиянки», заявила Ника писателю и критику Нату Хентоффу в интервью для Esquire 1960 года. Эти омерзительные наставницы, по словам Ники, «приставали к девочкам. Они учили нас накладывать помаду, преподавали по капле философию и литературу, но, если не попадешь в число любимиц, – горе тебе. Они пускались на любые ухищрения, чтобы развратить девчонок, – все это было вполне очевидно».

Закончив летом 1930 года эту лесбийскую семинарию, Ника вместе со своей сестрой Либерти отправилась в большое европейское турне. Их сопровождали гувернантка, шофер и прислуга. Благодаря широкой сети родичей по отцовской и материнской линии сестры всюду находили теплый прием. Во Франции они гостили в величественном шато Феррьер. В Австрии Ника вальсировала на балах и обкатывала в Испанской школе верховой езды липиззанеров. В Вене она впервые оказалась замешана в международный скандал – правда, в тот раз еще безвинно. Бессовестная обнищавшая графиня в надежде восстановить семейное состояние объявила о помолвке своего сына с мисс Панноникой Ротшильд. Никакого повода, кроме общего увлечения верховой ездой, для интриги не было. И графине не повезло: Розика, читавшая все иностранные газеты, сразу же обнаружила объявление и тут же послала решительное опровержение.

В Мюнхене сестры учились рисованию. «Гитлер восходил к власти, но мы ничего не замечали, пока не сообразили наконец, что люди, позволявшие себе грубо обходиться с нами, поступали так, зная, что мы еврейки», – рассказывала Ника в интервью Esquire. To был редкий момент политического прозрения: в целом сестры оставались до странности слепы к международным событиям. Мимо них прошел даже крах Уоллстрит в 1929 году, хотя обрушение фондового рынка и последовавшая за этим Великая депрессия тяжело сказались и на состоянии Ротшильдов.

Располагая немалыми средствами и не имея перед глазами мужчины из рода Ротшильдов, который мог бы послужить им ролевой моделью, дети Чарлза и Розики устанавливали собственные правила. Они руководствовались уже не чувством долга, но уверенностью в своем праве и превосходстве. Мириам, Виктор и Ника маскировали неуверенность в себе властностью. Понятно, что особой любовью окружающих никто из них не пользовался.

Все усилия Розики – заграничные школы, лондонские балы – пошли прахом: дочек не брали замуж. Либерти приглянулась кузену Алану Ротшильду, но при ее нервах о делах сердечных лучше было и не думать. Мириам предпочитала глядеть в свой микроскоп, а не в глаза обожателей. В 1926 году, когда ей было всего восемнадцать, старшая из сестер решила не тратить вечера на танцы и флирт и тайком записалась на курсы Политехнического института в Челси. Получив базовое образование, она тут же устроилась на платную работу – изучать в Неаполе морскую живность. Семью она повергла в смущение, светское общество 1920-х годов – в шок. Как может приличная девушка предпочесть своей комфортной и легкой жизни работу? Однако Мириам преисполнилась решимости продолжить исследования, начатые ее отцом, и сделалась-таки одним из ведущих биологов Британии, экспертом международного уровня по блохам, бабочкам и химическим взаимодействиям в биологии. Она не имела формального образования для того, чтобы поступить в университет, зато получила восемь почетных докторских степеней, начиная с Оксфордской в 1968 году и заканчивая Кембриджской в 1999-м. Она также состояла членом Королевской академии с 1985 года, а позднее получила и титул Дамы.

Так Мириам продемонстрировала всему своему поколению, в том числе и Нике, что для женщины имеется и другой путь, что страсть можно обратить в работу и карьеру. К тому времени, когда Ника покинула детскую, Мириам успела уже существенно продвинуться в своих штудиях. Пройдя практику в Неаполе, она занялась разработкой птичьего корма из водорослей вместо привычного зерна. Но главным образом она по-прежнему стремилась продолжить дело отца, разобраться с бабочками и блохами. Как верная долгу старшая дочь, Мириам осталась жить дома, усердно трудилась и хранила память своих родителей.

Без участия Мириам, без ее воспоминаний и ее настояний эта книга не была бы написана, хотя вместе с тем напористость и мощный характер двоюродной бабушки порой грозили сорвать мою затею. Воля Мириам была так сильна, ее воспоминания столь наглядны, что ее голос нередко заглушал голос Ники. Иной раз в ответ на мои расспросы о Нике бабушка пускалась рассказывать о себе или о Либерти. Когда я задавала вопросы о Нике другим людям, те тоже предпочитали говорить о Мириам. Написала бы ты о ней, советовали они. Вот действительно выдающаяся личность, столько за свою жизнь успела.

Я задумывалась, каково было Нике жить в тени столь успешной сестры и богатого брата? Не было ли ее решение переселиться за границу спровоцировано желанием утвердить себя в том обществе, где эти двое не были до такой степени на виду? Оборотная сторона принадлежности к славному семейству (я испытала это на себе): в глазах знакомых ты чья-то дочь, сестра, кузина, племянница, мать, а не индивидуальность. И я изо всех сил держалась за свой замысел, за свою героиню – Нику. Быть может, возражала я, достижения Ники не выражаются в докторских степенях и иных почетных дипломах, они не столь публичны, но оттого не менее ценны. Второстепенные персонажи играют свою роль в истории, настаивала я.

Нику, младшую дочь, никто не принуждал следовать какой-либо традиции, она могла делать что ей вздумается и когда вздумается. К сожалению, средняя сестра, Либерти, так и не смогла реализовать свои таланты – слабая психика превратила ее в полуинвалида.

Виктор же не допускал, чтобы работа в банке помешала его главным увлечениям. Долгожданный сын, единственный наследник, он с ранних лет был избалован и рос в уверенности, что малейшее его желание – закон. Поскольку в младенчестве его привлекал огонь, Розика заставляла слугу шагать задом наперед перед коляской и чиркать спичками. В школе, утомившись занятиями, Ротшильд получил разрешение пропускать уроки, чтобы играть в крикет. В итоге он попал в сборную графства Нортгемптон. Мириам сделалась его менеджером и, за неимением отца (да и мать не интересовалась спортом), посещала все матчи брата.

В Кембридже Виктор штудировал естественные науки – очевидный выбор для человека, чьим первым воспоминанием осталось, как отец просит его поймать оранжевокрылого гинандроморфа. В университете перед юношей открылся целый мир: Виктор ощутил свой интеллектуальный потенциал, нашел равных себе. Хотя многие считали его плейбоем, гоняющим в открытом «бугатти», богатеньким собирателем первых изданий, с тех пор и всю жизнь Виктор ценил академические достижения превыше любых сокровищ. Он преклонялся перед учеными, профессорами, философами, интеллектуалами. Его предки выстраивали свой статус с помощью богатства и роскоши, но Виктор сделал ставку на интеллект и хотел иметь в своем окружении умных людей. Другой его великой страстью стал джаз, он даже подумывал о карьере профессионального музыканта. Прослышав, что в Лондоне дает уроки великий джазовый пианист Тедди Уилсон, Виктор записался на занятия, а в качестве зрителя прихватил с собой сестренку Нику. Спустя годы именно Тедди Уилсон ввел Нику в нью-йоркские клубы.

В числе первых друзей, обретенных Виктором в университете, были Гай Берджесс и Энтони Блант. Они уговорили его присоединиться к дискуссионному клубу «Апостолы». Виктор видел в этих молодых людях ближайших союзников, разделявших его любовь к наукам и литературе и его ненависть к фашизму. В период с 1927 по 1937 год из двадцати шести членов клуба двадцать составляли социалисты, марксисты, коммунисты или, по крайней мере, сочувствующие. Для молодого еврея, современника и очевидца немецкого нацизма, естественно было присоединиться к левым.

Виктор блестяще закончил Кембридж и получил место в Тринити-колледже. Во время войны он служил во внешней разведке (MI6) и получил Георгиевскую медаль за разминирование – по словам Виктора, годы подражания аккордам Тедди Уилсона и Арта Тейтума подготовили его к этой сложной работе.

Но, несмотря на блестящую службу, когда после войны выяснилось, что ближайшие друзья Виктора, Берджесс и Блант, были советскими шпионами, и еще два члена «Апостолов» – тоже двойные агенты, тень подозрения легла и на Ротшильда и омрачила большую часть его жизни. В одной книге его даже назвали «Пятым человеком», и, хотя стало известно, что пятым был Джон Кэрнкросс, клеветники преследовали Виктора. 3 декабря 1986 года он совершил поступок, абсолютно для него не типичный: опубликовал в газетах заявление «Я не являюсь советским агентом и никогда им не был». Даже после того, как Тэтчер это официально подтвердила, слухи не унялись. Впоследствии Виктор сказал своему биографу Кеннету Роузу, что разоблачение Бланта стало для него «ошеломляющим и сокрушительным ударом».

Виктор продолжал научные исследования, в основном изучал репродуктивную систему морских ежей. В итоге он и Мириам оказались единственной парой брат-сестра, удостоенной членства в Королевской академии. По словам Мириам, «брат попал туда, разумеется, гораздо раньше. Полагаю, все дело в мужских предрассудках. Пусть я и не училась в частной школе, как он, – образование, какое уж есть, я получила дома, – но в зоологии я сделала побольше, чем он».

Хотя общего у Виктора и Ники мало, Виктор всегда присматривал за младшей сестренкой. Их объединяла любовь к музыке и к обществу. Ника была очаровательна, в отличие от старших сестер – легкомысленна, и Виктор с гордостью выводил ее в свет. Он привил ей любовь к джазу и советовал научиться летать. Сам он обожал гоночные автомобили и Нику научил водить, на восемнадцатилетие купил ей спортивную машину. Даже когда избранный Никой образ жизни перестал устраивать Ротшильдов, Виктор продолжал покровительствовать ей, порой балуя деньгами или дорогими подарками. Мой отец утверждал, что Виктор не проявлял подобной щедрости по отношению к кому-либо из шести своих детей.

Ожидалось, что Ника выйдет замуж за еврея, но подходящих женихов недоставало. После пансиона и большого европейского тура Розика сочла необходимым ввести дочь в светское общество. Это произошло в 1932 году.

По английской традиции ежегодно в начале сезона происходит представление дебютантов, юношей и девушек. Следуя обычаю, сохранявшемуся до 1958 года, Ника в белом платье делала реверанс перед огромным белым тортом на «балу королевы Шарлотты». Затем она три месяца принимала участие в увеселительном виде спорта – «охота на женихов». Поскольку евреев было крайне мало, не приходилось всерьез рассчитывать на то, что среди сотен дебютантов Ника повстречает своего принца на белом коне.

В июне того же года ее официально представили королю Георгу V и королеве Марии, и Ника завертелась в вихре балов и светских раутов. «Я явилась перед изумленным миром, делала реверансы и не тыкалась носом в пол», – скажет она потом Нату Хентоффу. Розика уже провела двух старших дочерей через дебютантский сезон, на третью у нее душевных сил не хватило, и обязанность сопровождать юную мисс Ротшильд выпала на долю шофера бабушки Эммы. Бедняга: по словам Розмари, кузины Ники, вовремя та никогда не возвращалась.

Семья жила тогда в Кенсингтон-Палас-Гарденз, за оградой. Ускользнуть от выполнявшего роль дуэньи шофера было просто, куда сложнее – в бальном платье до пят перелезть в темноте через высокий забор. Во время сессии парламента с ноября по май еженедельно давали три-четыре бала. Чтобы как-то представить себе обстановку того времени, я поговорила с современницей Ники, вдовствующей герцогиней Девонширской Дебо, урожденной Митфорд. В молодости мисс Митфорд считались эксцентричными, как и девочки Ротшильд. Юнити брала с собой на рауты ручную крысу, а Дайана излагала свои радикальные убеждения партнеру во время танца. По словам Дебо, девушки чувствовали себя как рыба в воде. «Ходили на балы, словно на работу, – сказала она, – но это было весело».

Проследить жизнь Ники во время сезона нетрудно. Каждый танец упоминался в The Times зачастую с подробным описанием наряда дебютантки, с указанием имени одевавшего ее кутюрье. Дневной наряд строго регулировался – портных хватало, а вот вариаций на тему было мало. В тот год, когда Ника появилась в свете, обязательными считались широкие меховые манжеты, которые можно было снимать и использовать как муфту. Платья по большей части с цветочным рисунком, с шелковой отделкой. Юбки до колена из мягкого твида или крепа, иногда к ним прилагался бархатный двуцветный поясок, который скручивался и завязывался тугим узлом. Нике слали наряды из Парижа, из лучших модных домов – Chanel и Worth. Семейные драгоценности Ротшильдов, в том числе изумруды размером с голубиное яйцо и нитка великолепного белого жемчуга, перешли к Виктору, который по особым случаям давал их надеть жене или сестре.

В «Придворном приложении» к The Times Розика поместила объявление: выход ее дочери в свет состоится 22 июня 1931 года по адресу Пиккадилли, 148, в доме ее бабушки Эммы. Моя бабушка Барбара, в ту пору невеста Виктора, оставила в своем дневнике запись об этом вечере.