Текст книги "Индустрия сознания. Элементы теории медиа"

Ганс Магнус Энценсбергер
Индустрия сознания. Элементы теории медиа

Hans Magnus Enzensberger

Bewußtseins-Industrie

Suhrkamp Verlag

Данное издание осуществлено в рамках совместной издательской программы Музея современного искусства «Гараж» и ООО «Ад Маргинем Пресс»

Hans Magnus Enzensberger, «Baukasten zu einer Theorie der Medien» (1970)

© Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1970

All rights reserved by and controlled through Suhrkamp Verlag Berlin

Hans Magnus Enzensberger, «Bewußtseins-Industrie» (1962)

© Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main 1964

All rights reserved by and controlled through Suhrkamp Verlag Berlin

© Татьяна Зборовская, перевод, 2016

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2016

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/IRIS Foundation, 2016

I. Индустрия сознания (1962)

В собственном сознании всякому – будь он даже еще в мыслях своих совершенно несамостоятельным – кажется, что он и есть суверен. С тех пор, как разговор о душе заходит лишь при потребности в исповеднике или психоаналитике, сознание считается последним прибежищем, в котором субъект под своим же собственным крылом стремится спастись от катастрофы, которой ему угрожает окружающий мир – и даже считает, что ему это удается; словно сознание – это цитадель, способная противостоять изо дня в день продолжающейся осаде. Даже в экстремальных условиях господства тоталитарной власти – и тем более при этих условиях! – никто не признается себе, что бастион сознания, возможно, давным-давно пал[1]1
  Примером подобного самообмана может послужить так называемая внутренняя эмиграция в Германии во времена пребывания у власти Гитлера. Чрезвычайно остро описывает подобные явления при коммунизме Чеслав Милош в своем эссе «Порабощенный разум» (1953).


[Закрыть]. За сохранение этой иллюзии борются столь яростно, что ее не сравнить ни с какой другой. Вот насколько глубоко и всеохватывающе воздействует на людей философия – в том числе и на тех, кто относится к ней презрительно. Ведь само суеверное упование на то, что отдельный человек может быть хозяином своему сознанию, если уж не может быть хозяином ничему другому – это опустившаяся уровнем ниже философия, от Декарта до Гуссерля, философия даже буржуазная, такой вот идеализм в домашних тапочках, ограниченный тем, что можно окинуть взглядом в своем собственном личном пространстве.

Напротив, в одной старой книге можно прочесть следующее высказывание: «Сознание… с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди»[2]2
  Маркс К. Немецкая идеология / Маркс К., Энгельс Ф. Избранные сочинения в 9 т. Т. 2. М.: Политиздат, 1985.


[Закрыть]. Истина, заложенная в этой фразе, не могла быть выражена раньше или в любое другое время, – слова датируют сами себя. С тех пор, как возникло разделение труда, немногие мыслят, выносят суждения и принимают решения за многих. Однако до тех пор, пока процесс трансляции был прозрачным для каждого, покуда учитель со всей очевидностью представал перед учениками, оратор – перед слушателями, мастер – перед подмастерьями, а священник – перед приходом, транслируемое сознание оставалось скрытым – как нечто само собой разумеющееся. Заметно лишь то, что непрозрачно: социальное индуцирование сознания и процесс его передачи становятся проблемой, лишь когда обретают промышленные масштабы.

Индустрия сознания – порождение последней сотни лет. Она развивалась столь стремительно, обрела столь различные формы, что само ее существование в целом и по сей день не поддается пониманию – можно даже сказать, что оно практически непостижимо. Кажется, что наше время одновременно завораживают и тревожат ее проявления – но тянущиеся с давних пор дебаты уже потому не достойны своего предмета обсуждения, что они не в состоянии охватить его во всем его многообразии. Каждая отрасль ее требует отдельного рассмотрения, отдельной критики – так, словно всякий раз, с появлением звукового кино или телевидения, нам предлагалось нечто совершенно новое. Однако природу так называемых средств массовой информации нельзя раскрыть, исходя из технологических предпосылок и условий их существования.

Точно так же и термин «культурная индустрия»[3]3
  Ключевое понятие критики культуры Франкфуртской школы, см.: Хоркхаймер М., Адорно Т. Культурная индустрия. Просвещение как обман масс / Пер. Т. Зборовской. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. – Примеч. пер.


[Закрыть], к которому мы до сих пор прибегали, не может охватить суть указанного явления. Его возникновение можно списать на обман зрения тех критиков, что прельстились мнением общества, склонного считать их частью культурной жизни и потому нарекшего их титулом критиков культуры – что с его стороны было фатальной ошибкой; нередко те не только довольствуются, но и даже гордятся тем, что таким образом подчеркивается их безобидность, что их предприятие реализуется в отдельном секторе. Но впрочем, употребление подобной терминологии пускай и не вполне явным образом, однако все же способно указать нам на происхождение этого так называемого «общественного продукта», то есть сознания. Истоки сознания внеположены всякого рода индустрии. Именно об этом призвано напомнить бессильное здесь слово «культура»: о том, что сознание, пусть даже сознание ложное, хоть и может индуцироваться или воспроизводиться благодаря средствам промышленного производства, но не может быть произведено с их помощью. Но как же оно тогда может производиться? В ходе диалога одного индивида с другими. Таким образом этот индивид совершает некое общественное действие – и тем не менее, деятельность индивида здесь нельзя заменить деятельностью группы лиц или коллектива, и уж тем паче промышленной технологией. Данная простая истина является частью парадоксальной сущности индустрии сознания и во многом служит залогом того, что индустрию эту так сложно – или невозможно – понять. Она чудовищна, потому что сосредоточена вовсе не на обеспечении продуктивности, а на распространении продукта, на собственных вторичных и третичных производных, на просачивающихся утечках, на вариабельном аспекте того, что она преумножает и доносит до потребителя. Именно так из песни у нее получается шлягер, а из высказывания Карла Маркса – несокрушимый девиз. Но тем самым мы как раз приближаемся к ахиллесовой пяте индустрии сознания, которая существует, несмотря на то, что эта индустрия столь всемогуща. О которой сама индустрия ничего не хочет знать. Она стремится вытеснить философию и музыку, искусство и литературу – то, за счет чего она, в конце концов, вообще существует, заклеймить их как недостойных, указать им на отведенное место в резервате, где неясно, то ли их охраняют от вымирания, то ли они посажены под замок. Название «культурная индустрия» лишь способствует вытеснению того, что ее саму питает. Благодаря ему кажется, что перед нами – совсем безобидное явление, благодаря нему общественные и политические последствия индустриального распространения и изменения сознания уходят в тень.

Напротив, критика идеологий и критика политической пропаганды недооценивают масштаб влияния, оказываемого индустрией сознания, поскольку – с их точки зрения – ее воздействие на политическую теорию и практику носит лишь ограниченный характер: будто промышленным путем нам транслируются одни лишь лозунги, будто можно разграничить общественное и личное сознание, последнее из которых было бы способно черпать некие выводы из себя самого.

Таким образом, в то время как ведутся ожесточенные споры в отдельности о таких новых технологических инструментах, как радио, кино, телевидение, винил, о мощи пропаганды, рекламы, пиара, индустрия сознания в целом остается за пределами внимания. К примеру, в этом перечне чрезвычайно редко фигурирует ее старейшая и по сей день во многих отношениях весьма поучительная отрасль – журналистика: вероятно, потому что она более не считается ни культурным новшеством, ни технологической сенсацией. Практически не признают уже за области индустрии сознания и потому никак не исследуют ни моду, ни дизайн, ни туризм, ни религиозное просвещение; промышленное индуцирование «научного» сознания можно было бы подвергнуть изучению на примере современной физики, психоанализа, социологии, демоскопии и прочих дисциплин. Однако прежде всего стоит сказать: мы все еще не осознали окончательно, что индустрии сознания только предстоит обрести свой подлинный размах; на сегодняшний день она даже не овладела своим основным приемом – воспитанием. В наше время индустриализация обучения только начинается; покуда мы все еще спорим об учебных планах, системе школьного образования, о нехватке педагогических кадров и одно– и двухсменном обучении, появляются технические средства, в свете которых любые разговоры о реформе образования можно считать анахронизмом.

Уже в ближайшем будущем индустрия сознания вынудит нас считать ее радикально новой, уже не определяемой масштабом собственных начинаний, быстро растущей силой. На самом деле именно она является основной силой промышленного производства в ХХ веке. Где бы сегодня ни происходил захват власти в высокоразвитой стране (или, наоборот, ее освобождение), где бы ни случалась национальная забастовка, революция, переворот – новый режим в первую очередь стремится завладеть уже не улицами и центрами тяжелой индустрии, а теле– и радиовещанием, типографиями и телефонными станциями. В то время как управленцы и эксперты, занятые в областях тяжелой промышленности, производстве товаров народного потребления и на государственной службе, еще могут быть в общем и целом уверены, что их не тронут, работников аппарата индустрии сознания смещают незамедлительно. Именно в таких экстремальных ситуациях становится очевидно, что они и занимают ключевое положение.

На первый взгляд можно обнаружить и вкратце охарактеризовать четыре основных условия существования индустрии сознания:

1. Философской предпосылкой всякого рода индустрии сознания является просвещение в самом широком смысле этого слова. Она ориентирована на зрелого человека даже в тех случаях, когда прилагает усилия к тому, чтобы лишить его этого статуса. Монополия индустрии сознания может установиться лишь тогда, когда будет низвергнута монополия теократии, а вместе с ней – вера в откровение и озарение, в святой дух, сходящий на нас через посредничество священнической братии. После свержения теократии в Тибете данная предпосылка существует на земле повсюду.

2. Политической предпосылкой индустрии сознания является прокламация (но не воплощение в жизнь) прав человека, в особенности принципов равенства и свободы. Исторической моделью в данном случае для Европы может служить Французская революция, для коммунистических стран – Октябрьская революция, а для американских, азиатских и африканских государств – крушение колониальной системы. Только благодаря фикции, создающей впечатление, словно у каждого человека есть право распоряжаться судьбой общества и своей собственной судьбой, сознание – будь то самосознание индивида или целого общества – обретает политическое значение, а его промышленное индуцирование становится залогом господства любой грядущей системы.

3. С экономической точки зрения развитию индустрии сознания предшествует первоначальное накопление капитала. В раннекапиталистических (или аналогичных им) условиях, то есть до тех пор, пока рабочие и крестьяне за счет своего труда могут лишь обеспечивать себе скромное существование и не более, формирование индустрии сознания невозможно, да и в ней нет потребности. На данной стадии нескрываемая экономическая нужда полностью ниспровергает ту фикцию, что пролетариат будто бы сам должен принимать решение касательно своей общественной организации; однако для сохранения полномочий находящегося у власти меньшинства достаточно и доиндустриальных форм передачи сознания. Индустрия сознания может развиться, только когда сформированы основные отрасли промышленности и стабилизировано массовое производство товаров народного потребления. Оттачивание средств производства требует все более высокого уровня образования не только среди правящей элиты, но и у большинства населения. Лишь повышение уровня жизни на фоне снижения продолжительности рабочего времени позволяет сознанию обрести некую иную форму, кроме самой примитивной. При этом высвобождается энергия, потенциально опасная для господствующего класса. Сегодня этот процесс можно наблюдать в некоторых развивающихся странах, где на протяжении долгого времени он искусственно сдерживался; если в них и можно буквально за ночь создать политические предпосылки для становления индустрии сознания, то возникновения экономических условий ее развития придется подождать.

4. В результате индустриализации как экономического процесса словно сами собой создаются последние, технические предпосылки, без которых сознание не может быть индуцировано промышленными средствами. Основы для создания радио-, кино-, фоно– и телетехники были заложены лишь ближе к концу XIX века, то есть к тому моменту, когда электротехника давным-давно стала частью промышленного производства товаров. Динамо-машина и электромотор предшествовали появлению усилителя и киносъемочного аппарата. Это историческое запаздывание соответствует ходу экономического развития. Тем не менее, за создание технических предпосылок не требуется каждый раз бороться заново: они уже даны, всюду, раз и навсегда.

Напротив, политические и экономические условия существования индустрии сознания в настоящее время полностью реализованы лишь в наиболее могущественных странах мира. Однако им суждено воплотиться в жизнь повсюду. Речь здесь идет о необратимом процессе – из чего следует, что любая критика индустрии сознания, требующая ее ликвидации, бессмысленна, и с этим нельзя ничего поделать. Конечная суть подобной критики в том, чтобы в принципе повернуть вспять ход индустриализации, ликвидировать ее – что было бы равноценно самоубийству. То, что подобное уничтожение нашей цивилизации возможно благодаря ее же собственным техническим возможностям, заставляет предложения ее реакционных критиков звучать в духе мрачной иронии. Они явно не это имели в виду: по их мнению, исчезнуть должны только Новое время, человек, воспитанный в среде массовой культуры, и телевещание. Сами же критики, как им кажется, должны уцелеть.

И все же влияние индустрии сознания, пусть даже в отдельных его аспектах, описывается с достаточной регулярностью, и местами оно подмечено весьма проницательно. В отношении капиталистических стран наибольшим вниманием критики пользовались так называемые средства массовой информации и реклама. Консерваторы и марксисты чересчур быстро пришли к согласию по поводу того, что во всем следует винить их коммерческий характер. Подобные претензии не затрагивают сути происходящего. Не говоря уже о том, что зарабатывать на преумножении новостей или музыкальных произведений ничуть не более аморально, чем зарабатывать на преумножении автомобильных шин – так вот, не говоря об этом, подобного рода критика просто-таки не видит того, что именно отличает индустрию сознания от всякой другой индустрии. Наиболее продвинутые ее отрасли уже давно отошли от торговли товарами: книги и журналы, изображения и аудионосители для нее – не более чем материальный субстрат, которые по мере технологического совершенствования утрачивают свою ценность и продолжают играть экономически значимую роль лишь в наиболее архаичных ее областях, таких как издательское дело. Даже такую сферу, как радиовещание, уже никоим образом нельзя сопоставить со спичечной фабрикой – его продукт совершенно нематериален. Производятся и поставляются не товары, а мнения, суждения и предрассудки, то есть всякого рода содержательные единицы сознания. Чем дальше отступает на задний план их материальный носитель, чем более абстрактна и чиста форма их подачи, тем меньше индустрия зависит от их продажи. Если потребитель, приобретающий иллюстрированную газету, все-таки компенсирует часть стоимости ее производства, пусть даже ничтожную, то радиослушателю или телезрителю доступ к передачам предоставляется бесплатно или практически бесплатно – более того, он им навязывается и прямо-таки впаривается, тем более если речь идет о чистого вида рекламе или о политической пропаганде. У них нет цены, и их суть невозможно постичь, исходя из понятия коммерции. Любая критика индустрии сознания, обращенная лишь к капиталистическим ее проявлениям, слишком недальновидна и не видит того, что в ней действительно есть радикально нового, лишь ей одной свойственного, не замечает ее реальных достижений. Важен не только и не столько общественный строй, которому служит индустрия, и даже не то, управляется ли она государством, обществом или частными лицами; роль играет социально значимая цель, которую она преследует. И сегодня во всех – или практически во всех – случаях цель эта одна и та же: увековечение существующих отношений власти, вне зависимости от того, какого они рода. Сознание индуцируется лишь для того, чтобы затем его можно было эксплуатировать.

Но давайте вначале договоримся о том, что понимать под нематериальной эксплуатацией. На время первоначального накопления капитала в любом государстве на первый план выходит материальная эксплуатация пролетариата; как можно видеть на примере сталинской России или КНР, этот же принцип распространяется и на коммунистические страны. Но стоит этому периоду приблизиться к концу, как становится очевидно, что эксплуатация имеет место не только в экономике, но и в сознании. Кто – раб, а кто – господин, определяется не только тем, в чьей власти распоряжаться капиталом, фабриками и оружием, но тем, в чьей власти распоряжаться сознанием других – и чем дольше мы за этим наблюдаем, тем очевиднее становится данный факт. Как только производство материальных благ достигло значительного масштаба, прежние прокламации, несмотря на долгие десятилетия замалчивания, обусловленного экономической нуждой, кризисами и террором, демонстрируют свою былую мощь. Ничто не способно заставить от них отказаться. Стоило им прозвучать – и ни одна власть уже не сможет в принципе мнить себя в безопасности, а будет зависима от одобрения подчиненных; именно их одобрения ей приходится добиваться, беспрестанно оправдывать себя в их глазах – даже в случаях, когда единственной ее опорой служит сила оружия[4]4
  Нигде к «формированию сознания», «сознанию масс» и манипулированию им не относятся так серьезно, как в коммунистических государствах.


[Закрыть]. Материальная эксплуатация вынуждена скрываться за нематериальной и искать одобрения своих подданных уже при помощи новых средств. Накопление политической власти успешно обходит накопление богатств. Присваивается уже не только рабочая сила, но и способность судить и делать выбор. Ликвидируется не эксплуатация, а сознание эксплуатации. Начинается обретающее промышленные масштабы искоренение альтернатив: с одной стороны – методом запрета, цензуры, введения государственной монополии на все производственные средства индустрии сознания, с другой стороны – методом «самоконтроля» и экономического давления. На место материального приходит нематериальное обнищание, наиболее явственно проявляющееся в снижении политического потенциала индивида: массе политически неимущих, которым можно внушить идею коллективного самоубийства, даже не спрашивая их мнения, противопоставляется все меньшая группа политически всемогущих. И то, что эта ситуация принимается и добровольно сносится большинством, на сегодняшний день представляет собой величайшее достижение индустрии сознания.

Тем не менее, описание сущности этой индустрии не ограничивается ее современными проявлениями. Насколько мало мы можем извлечь из существования текстильного или сталелитейного производства информации о детском труде и депортации, настолько же мало существование индустрии сознания говорит нам о нематериальной эксплуатации, с которой нам сегодня приходится сталкиваться повсеместно. Она не только предполагает, что у каждого есть абстрактное право на собственное сознание, суждение, способность принимать решение, но и, противореча сама себе, вновь и вновь это право провозглашает. Ведь эксплуатировать можно только те ресурсы, что есть в наличии; чтобы одомашнить их во имя власти, необходимо их вначале пробудить. Часто замечают, что невозможно оградить себя от посягательств индустрии сознания, и это всегда трактуется как указание на ее небезопасную природу; однако то, что она обеспечивает участие каждого индивида в едином деле, вполне может наносить ответный удар тем, кому она служит. Она не может воспрепятствовать своей собственной динамике, и в ней обращают на себя внимание необходимые моменты, в которых она противоречит своей нынешней задаче – стабилизации имеющихся отношений власти. С этой динамикой связано также то, что индустрию сознания никогда нельзя подчинить тотальному контролю. Ее можно превратить в замкнутую систему только ценой ее собственного отмирания, то есть насильственно делая ее бессознательной и отказываясь от ее более глубинного воздействия. Но отказаться от такого воздействия сегодня уже не в силах ни одна власть.

Двусмысленность, заключающаяся в том, что индустрия сознания вначале должна предоставить своему потребителю то, что впоследствии собирается у него отнять, повторяется и обостряется, если обратить внимание на тех, кто ее производит, на интеллектуалов. Не они, конечно, располагают индустриальным аппаратом, а индустриальный аппарат располагает ими – но и подобные взаимоотношения отнюдь не однозначны. Достаточно часто индустрии сознания вменялось в вину, что она распродает «культурные ценности». Само это указывает на то, в какой степени она зависима от реального производительного меньшинства; по мере того, как она отвергает их сиюминутный труд как несовместимый с ее политической задачей, она вынуждена полагаться на услуги интеллектуалов-оппортунистов и на адаптацию старого, даже если это старое в буквальном смысле ржавеет у нее в руках[5]5
  Вспомнить, к примеру, в ГДР так называемую заботу о национальном культурном наследии.


[Закрыть]. Властители индустрии сознания, кем бы они ни были, не могут сообщить ей ее первоначальный энергетический потенциал – им они обязаны тем самым меньшинствам, элиминировать которые и призвана индустрия: авторам, которых она презирает как маргиналов или превращает, как звезд, в идолов, эксплуатация которых только и обеспечивает эксплуатацию потребителя. Все, что распространяется на тех, кто что-то получает от индустрии сознания, распространяется в еще большей степени и на самих ее производителей: они одновременно и партнеры по производству, и его враги. Индустрия, преумножая сознание, одновременно преумножает и собственные противоречия, увеличивая разрыв между возложенными на нее обязанностями и тем, чего она добивается.

Всякая критика индустрии сознания, упускающая из виду эту двусмысленность, бессмысленна или даже опасна. Уже сам тот факт, что большинство наблюдающих за ее функционированием не рефлексируют собственную позицию, показывает, сколько на самом деле здесь замешано глупости и упрямства – они делают вид, будто критика культуры вовсе не является сама частью того, что она критикует, что она может выносить суждения, не пользуясь услугами индустрии сознания, или более того: что она может выносить суждения, не будучи сама к услугам индустрии сознания[6]6
  Среди примеров подобной нерефлексивной культурной критики особенно заметны Фридрих Георг Юнгер, Романо Гвардини и Макс Пикард.


[Закрыть].

Здесь любое недиалектическое мышление утратило свои права, и путей к отступлению больше нет. Пропадет и тот, кто из протеста против индустриального аппарата пожелает удалиться в область того, что кажется эксклюзивным; индустриальными шаблонами давным-давно пронизаны даже приватные встречи религиозных кружков. В конце концов, следует в принципе разграничивать неподкупность и пораженчество. Речь не о том, чтобы бессильно отринуть индустрию сознания, но о том, чтобы научиться играть в ее опасную игру. Это требует новых знаний, иной степени бдительности, которая позволит замечать любую форму давления.

Стремительное развитие индустрии сознания, то, что она заняла положение ключевой инстанции современного общества, изменяет социальное положение интеллектуала. Перед ним открываются новые опасности и новые возможности. Ему следует рассчитывать на то, что он столкнется с совершенно иными, менее заметными попытками подкупить его или оказать на него давление. Добровольно или нет, осознанно или нет, но он становится сообщником индустрии, чья участь зависит от него, а его участь, в свою очередь – от нее, индустрии, чья сегодняшняя задача – упрочнение сложившихся отношений власти – несовместима с его собственными задачами. И как бы он себя ни повел, его ставка в этой игре принадлежит не только ему.