Текст книги "Леонора. Девушка без прошлого"

– Ты ему кто – мать родная? А расслышал я все правильно. – Ронни нахмурился. – Он сейчас курит дорогие сигары и прихлебывает скотч. Он сказал: «Не поеду я дальше на север. Какой смысл ехать дальше, когда уже нашел то, что нравится?» – Парень пытался подражать американскому акценту, но получалось у него отвратительно. Ронни просто сиял. – Нет, я ясно слышал каждое его слово. Этот малый разговаривал со мной как с приятелем. «Ронни, мальчик мой! – сказал он. – Принеси багаж и отошли этого бедолагу домой! – А потом добавил: – Клянусь, если я посижу в этой развалюхе еще хотя бы минуту, мои яйца не выдержат и треснут, как грецкие орехи!»

Ронни смеялся этой шутке до слез, потом вытер глаза, подхватил сумки и согнулся под их тяжестью.

Ган как будто проглотил что-то колючее, ободравшее горло. Желудок его тоскливо сжался. Бедолага… Вот как он отозвался о нем. «Отошли этого бедолагу домой!» Изнутри поднялась волна жара. Он покраснел и сжался на скамейке.

– Он еще что-нибудь говорил?

Ронни задумался на минуту:

– Ах да, он сказал: «От вида этого уха у меня мурашки бегут по коже!» – Он снова поднял багаж. – Господи, закрой ты его как-нибудь, приятель. У всех мурашки по коже, кто на тебя смотрит.

Ган смотрел, как Ронни Питерс, покачиваясь, идет через улицу, следил за каждым движением, пока тот не скрылся в конторе. Слова эти причинили ему боль. Они снова и снова всплывали в памяти, раня. На секунду Гану показалось, что он все неправильно понял, и попробовал списать это на нахального молодого выскочку, но он был знаком с манерой разговора мистера Файерфилда и узнавал ее в каждом слове.

Наконец дверь конторы распахнулась. Послышался громкий смех, затем появились двое мужчин. Первым вышел мистер Бредли, за ним – мистер Файерфилд. Весь в белом, он обнимал нового приятеля за плечо. В углу его рта торчала толстая сигара, и, когда он говорил, виднелся ее промокший разбухший кончик. За ними показались еще двое мужчин, а в самом конце – Ронни.

Они свернули в направлении повозки, и Ган, облегченно вздохнув, собрался, как солдат, готовящийся отдать честь. Но затем вся группа повернула и перешла улицу в сторону пансиона, обратив на него не больше внимания, чем на пыль под ногами. Смех стих, но вспыхнул с новой силой, когда они туда вошли.

Его тут же обдало жаром. Воздух стал сухим и горячим, рот наполнился слюной. Ган смотрел на свою ногу, на красный от пыли ботинок, подошва которого с одной стороны была стерта за много лет. Рядом стояла деревянная нога – тонкая, твердая, уродливая, такая же бесполезная, как мертвое дерево, из которого она была сделана, и как человек, который теперь на ней ковылял.

На улице стало тише: гудение слилось с пульсом, стучавшим в его ушах. Но Ган знал, что за стенами гостиницы, в полуподвале, сейчас очень даже шумно. Льющееся рекой виски наполняет воздух сладким ароматом, смешивающимся с запахом пота и перегара. Одна за другой звучат истории, шутки с каждым глотком становятся все более сальными. А в промежутках слышен смех, заглушаемый звоном стаканов…

Кости ломило от усталости. Желание довести начатое до конца, ухватиться за недостижимое и сияющее, подталкивало его что-то делать. Но Ган только выругался и сжал кулак, подумав, что следовало бы заехать себе по носу. Хотя он все равно ничего не почувствовал бы и это ровным счетом ничего не изменило.

Лошади, ожидавшие под солнцем, притихли. Человек может бить лошадь, но та все равно будет ждать его. «То, как люди обращаются с животными, – неправильно. И то, что творят люди, тоже неправильно».

Ган бросил беглый взгляд на пансион и, усевшись на жесткое сиденье, усилием воли попытался отогнать тяжелые мысли. В голове вновь прозвучали слова, которые он услышал от Ронни, только теперь произнесены они были голосом мистера Файерфилда: «Клянусь, если я посижу в этой развалюхе еще хотя бы минуту, мои яйца не выдержат и треснут, как грецкие орехи!» Лицо его опять залилось краской. «От вида этого уха у меня мурашки бегут по коже!» Несколько мгновений Ган сидел неподвижно, глядя на белесые шрамы на руке, четкие и выпуклые. Затем взял вожжи и, тихонько дернув их, развернул лошадей, чтобы они отвезли его домой.

Ган вставил ключ в замочную скважину, повернул и толкнул дверь, но та не поддалась. Он снова покрутил ключом и попробовал повернуть ручку еще раз. Проклятье! Он ужасно устал. Тело занемело от долгой езды в повозке, культя болела так, будто кто-то сдавливал ее пальцами. А теперь еще нужно искать этого лентяя поляка, чтобы тот впустил его в дом.

На гравии он в основном опирался на здоровую ногу, потому что деревяшка колола его, словно шип. Поляка он нашел за столом перед мясной лавкой, где тот играл в карты с еще тремя мужчинами. Когда он, хромая, подошел, никто даже головы не поднял.

– Я не могу открыть дверь своим ключом, – заявил Ган.

Лупински пожевал кончик сигары в уголке рта – окурок был таким коротким, что едва не обжигал губы, – и, ухмыльнувшись, показал даму бубен. Человек справа от него закатил глаза и раздраженно бросил карты.

– Я сказал, что не могу открыть дверь! – отрывисто бросил Ган, начиная злиться. «Господи, помоги мне, потому что, если этот поляк сейчас не поднимет свой зад, я переверну стол».

Теперь Лупински повернул к нему толстое круглое лицо, усеянное черными точками угрей.

– Нет оплаты – нет комнаты, – пожав плечами, ответил он, выложил на стол свой флэш и засмеялся. Третий мужчина тоже сбросил карты.

«Этот чертов управляющий опять забыл оплатить счета. Господи Иисусе! Единственное, чего я сейчас хочу, – это просто лечь». Ган побрел через улицу к кирпичному зданию конторы на другом конце города. При каждом шаге он стискивал зубы от боли и фокусировался на мысли, что ему нужно положить голову на койку.

В небольшой конторе было прохладно. Ган вытер потную шею грязным носовым платком. Из задних дверей, застегивая на ходу штаны, вышел помощник управляющего, Эндрю Моррисон. Увидев Гана, он от неожиданности подскочил на месте:

– Боже, ты меня чуть не до смерти напугал!

– Я только что вернулся, – сказал Ган. – Должен был подбросить того американца до станции.

Эндрю вдруг принялся нервно чесать затылок.

– Боже мой…

– Мэтьюз снова опоздал с оплатой счета, – проворчал Ган. – И поляк выставил меня на улицу.

Помощник управляющего чесался так, будто его кусали блохи.

– Что ты наделал, Ган! – Он наконец остановился. – Зачем ты разболтал Файерфилду про все эти дела?

Нога Гана задрожала, и деревянный протез мелко застучал по полу, будто нервно отбивающие дробь кончики пальцев.

– О чем ты говоришь?

Моррисон, втянув голову в плечи, сел на край письменного стола и положил руки на колени.

– Ты хороший парень, Ган. Самый работящий из всех мерзавцев, которых я знаю. Я тебе и раньше это говорил, повторю снова. И то, что именно я должен сказать тебе это, просто убивает меня.

– Что сказать? – спросил он. – Если вы хотите выставить меня из пансиона, так и говори. Я не возражаю пожить и в лагере.

– Ган… – Моррисон потупился, а от его вида и интонации у Гана волосы зашевелились на затылке. – Вчера Мэтьюз явился сюда злющий как собака. И сказал, что ты слишком много треплешь своим языком перед тем американцем. Как будто кто-то трахнул его жену или что-то в том же духе… Таким злым я его еще никогда не видел. – Моррисон поднял голову и посмотрел Гану в глаза. – Мне ужасно жаль, приятель, но ты уволен.

Глава 26

Джеймс уехал. Его сын. И на его месте в душе осталась дыра, рана, которая не заживала, не зарубцовывалась, – наоборот, с каждым дыханием края ее расходились все шире. Она продолжала кровоточить, пропитывая кровью каждый шаг, который теперь делал отец Макинтайр.

Время тянулось медленно, он жил словно в темноте. Все, что делал священник, не требовало больших усилий, и он переходил от одного бессмысленного момента к следующему, как лунатик, мысли которого витают где-то очень далеко. Шум вокруг и голоса детей доносились словно из пещеры, еда потеряла вкус, и зачастую он даже не помнил, ел ли вообще.

Отец Макинтайр свернул в сарай, закрыл за собой красные ворота и подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. Он искал утешения, но только бередил открытую рану. Здесь все напоминало о Джеймсе. У стены стояли вилы, ожидающие, пока их возьмут мальчишеские руки. Сено, которое давно не ворошили, было разбросано, потому что никто из мальчиков не относился к выполнению ежедневных обязанностей так, как Джеймс. Лошади стояли тихо. Они тоже скучали по нему. Повсюду чувствовалось его отсутствие, и от этого сжималось горло.

По углам залегли тени, под крышей раскинула шелковые сети паутина. Здесь сидел погруженный в отчаяние отец Макинтайр. Сквозь щели между досками, подсвечивая плавающую в воздухе пыль, пробивались лучи солнца и оставляли на полу светлые полоски. Пустота… Лицо его скривилось, хотелось плакать, но слез не было. Чтобы слезы прорвались, их должны были подтолкнуть чувства. А у него внутри все было онемевшим и холодным, как в пустом колодце.

Отец Макинтайр повернул руки ладонями вверх, посмотрел на голубые вены на запястьях и осторожно прикоснулся к поперечным шрамам на них. Эти линии одновременно и согревали его, и вызывали тошноту. На короткий миг вспыхнуло знакомое сильное желание, на миг открылось будущее, в котором не будет боли. Но затем накатил страх. Он опустил рукава, скрестил руки, спрятал сжатые кулаки под мышками, закрыл глаза и принялся раскачиваться в тени сарая.

9 апреля, 1902 год Вторая половина дня

Никаких записей о ее отъезде сделано не будет.

Карета, запряженная шестеркой лошадей, должно быть, была самым лучшим, что мог предложить Нортгемптон. Костюм и шляпа кучера были чистыми, без следов пыли или грязи. Файерфилды не приехали. Их ждал только мистер Ньютон, эсквайр.

Мисс Фаннинг, новая гувернантка, коренастая и невысокая, – лишь немного выше девочки, которую она сопровождала, – подала руку адвокату, который помог ей сесть в карету. Леонора ждала у заднего колеса, двумя руками держа перед собой маленький чемоданчик. Она была одета в голубое платье, белые кашемировые чулки и новенькие черные лакированные туфли. Волосы ее были завязаны на затылке в длинный конский хвост, перехваченный голубой лентой в тон платью.

– До свидания, отец Макинтайр.

Он не узнал ее голос. Австралийский акцент Леоноры полностью исчез, все слова звучали на американский манер, четко и правильно. Не было прежнего шепота, робости. Она училась хорошо. Другого выхода у нее не было.

Теперь уже отец Макинтайр лишился дара речи. Он не потянулся к ней, чтобы обнять за плечи. Не пообещал, что все будет хорошо. Не попросил верить ему. Он хотел услышать эти заверения от Леоноры, однако она уже исчезла. Карета уехала так быстро, что он не успел ничего сообразить.

С ее отъездом окружавшая его тьма стала еще плотнее, еще насыщеннее. Казалось, свет тоже последовал за этой девочкой. И неважно, что на небе не было ни облачка, неважно, что солнышко улыбалось широко и открыто, – перед его глазами зияла пропасть.

От теней, кравшихся по земле, подступало оцепенение. Оно охватывало его ноги, ползло по коже, проникало в грудь. Не было ни единой мысли, которая заставила бы его свернуть с опасного пути. Он не слышал треска веток, ломавшихся под ногами.

Перед глазами вспышками всплывали воспоминания. В ушах слышались звуки из далекого прошлого. Гулкий выстрел, эхом отозвавшийся в груди. Потом другой…

Кровавая мозаика, которую представляла собой его жизнь, сложилась в единую картину. Мертвое тело матери… Тело отца с зияющей дырой от выстрела… Братья, расставание с которыми привело его к попытке умереть… И он спрятался здесь, как законченный эгоист. Прятался за стенами, слишком толстыми, чтобы рассыпаться, но все же прошлое просочилось в середину и, когда он уже чувствовал себя в безопасности, разорвало его мир на куски.

Широкими шагами отец Макинтайр шел по извилистой тропе, глубоко вдыхая соленый морской воздух, густой и дразнящий, и наконец пересек невидимую границу, которая прежде останавливала его, – линию, за которой взгляду открывалось море и бесконечные прибрежные скалы.

Лицо его было мокрым от соленой влаги – от слез или от брызг морской воды, неважно. Его обступили воспоминания. Закрыв глаза от бившего в лицо ветра, отец Макинтайр ощутил счастье будущего без боли и быстрее пошел вперед.

Он не позволил себе задержаться, чтобы не успеть ни о чем пожалеть и не начать искать оправдания. И остановился лишь на краю обрыва, где земля нависала над морем, встречаясь с небом. Он поднял руки над головой, и крылья его сутаны отчаянно захлопали на ветру, словно призывая тело воспарить. И тогда он шагнул в пустоту…

Часть 4

Глава 27

Джеймс надвинул шляпу на нос, прячась от безжалостного солнца. Ему было четырнадцать, и он уже три года жил с дядей и тетей в «пшеничном поясе» Западной Австралии. И за все это время здесь ни разу не было дождя. Слегка моросило – да. С неба срывались отдельные дразнящие капли – да. Но настоящего дождя – ни разу. Будь тут постоянная засуха, жить было бы легче: человек ведь не пытается возделывать пустыню, просто говорит мертвой земле «до свидания» и уезжает в поисках новых мест, пригодных для жизни. Но здесь зелень перемежалась голой бурой почвой, а дождь мог пройти сплошной полосой, хотя в какой-нибудь миле на восток о нем напоминал лишь запах. Такова была жизнь в «пшеничном поясе» – на границе между изобилием и нуждой.

Дождь… Проще всего было связывать жизненные трудности с капризами небес, но Джеймс был не настолько глуп. Вина лежала на нем самом, и он понял это уже несколько лет назад.

Он двумя руками схватился за левую ручку плуга, а его дядя, Шеймус О’Рейли, взялся за правую. Джеймс был одного с ним роста, так что плечи обоих находились на одном уровне с поперечиной, однако по весу он сильно уступал дородному О’Рейли, поэтому его сторона плуга наклонялась вперед и отставала. Он что есть силы упирался в твердую как камень почву, пока ноги не начали дрожать.

– Давай, мальчик! – крикнул Шеймус. – Добавь плечом. Давай!

Старая рабочая лошадь, подергивая головой, тянула неповоротливый плуг. Медленно, фут за футом, упрямое орудие вспарывало борозды, перемалывая хрупкие корешки прошлогодней пшеницы и срезая спинифекс, который, казалось, вырастал каждой утро.

– Хорошо. Пока что довольно. – Шеймус в изнеможении отпустил плуг. – Дадим ей передохнуть.

Джеймс распряг лошадь, шкура которой под кожаными ремнями была мокрой от пота.

– Поедим, потом продолжим. – Шеймус потянулся до хруста в суставах. – Мы запаздываем. Пахать нужно закончить сегодня, даже если придется делать это при свете фонаря. К концу недели мы должны пробороновать поле, засеять и прикатать почву. – Он прищурился на солнце и проворчал: – Опаздываем! – Потом кивнул в сторону Джеймса: – Ну как, парень, готов к такой работе?

– Да, сэр.

Они шли по глубоким бороздам – результат тяжкого труда многих дней и недель, от которого кожа на ладонях облазила. Прежде чем показался дом, до них донесся запах поджаренного на плите бекона. Дом был не больше сарая для стрижки овец, а его деревянные стены так потемнели от дыма, которым тянуло из отдельно стоящей кухни, что казались обугленными. Крыша из гофрированного железа была серебристой на коньке и порыжевшей от ржавчины ниже. Покосившееся крыльцо подпирали доски. Рядом с домом, возле кухни, стоял бак для воды, а еще дальше, за проволочной оградой, находился курятник, откуда доносился птичий гам.

Тесс О’Рейли встретила их улыбкой:

– Как раз вовремя! Вам повезло, что я еще не скормила обед свиньям!

Эти угрозы были не больше чем просто шуткой, и она, проводив их к столу, наполнила тарелки яичницей с беконом. Чай был горячим и очень сладким. Было начало месяца. К концу его на тарелке будет по одному яйцу и крошечному ломтику свинины, а чай станет черным и горьким. Еда на их столе лучше любого календаря говорила о том, какой сегодня день месяца и сколько времени до уплаты ренты.

Не переставая жевать, Шеймус излагал подробности их работы за утро, вздыхая и для выразительности качая головой, на случай если жена не сразу оценит его усилия. А Тесс, слушая его, суетилась в кухне, время от времени поддакивая и показывая, что в полной мере понимает, как много он сделал. А когда Шеймус, как обычно, неминуемо начинал проклинать ужасные австралийские земли, она успокаивающе цокала языком и подкладывала ему еще яичницы на тарелку, улыбаясь и подмигивая Джеймсу.

Тесс была миниатюрной женщиной и на первый взгляд казалась пугающе хрупкой – в основном из-за того, что кожа ее на фоне длинных волос цвета оникса казалась полупрозрачной. Но ее глаза, похожие на ярко-зеленые блюдца, затмевали все остальное, и все поначалу видели только их. Глаза эти постоянно следили за Джеймсом, с радостью приглашая его в свою жизнь. Порой Тесс, думая, что ее никто не видит, подносила пальцы к губам, а затем к своему сердцу.

Шеймус отодвинул пустую тарелку и нахмурился:

– Мы пойдем.

– Только не сейчас, – запротестовала Тесс. – Это же самое жаркое время дня. А через час жара спадет.

– У нас нет выбора. – Шеймус кивнул Джеймсу, чтобы тот следовал за ним. – С ужином можешь не торопиться, Тесс.

Она погрозила мужу пальцем:

– Ты должен следить, чтобы мальчик не очень уставал, Шеймус.

Чем жарче становилось, тем сильнее портилось настроение Шеймуса, так что к моменту, когда они добрались до плуга и впрягли в него лошадь, он был уже чернее тучи и чертыхался. Они молча трудились на последнем участке бесконечного поля. Жара принесла с собой дополнительную усталость, отбирая вдвое больше сил и при этом вдвое сокращая эффективность. Губы Шеймуса кривились от нарастающей злости и раздражительного внутреннего диалога. Джеймс, сосредоточившись на работе, всем телом толкал плуг. Глаза щипало от заливавшего их соленого пота.

– Давай! – крикнул Шеймус, обращаясь к плугу, к Джеймсу, к лошади, к бесконечной полоске земли.

Послышался лязг металла, и плуг остановился как вкопанный. Джеймс не удержался на ногах и упал на колени.

– Силы небесные! – Шеймус нагнулся и потянулся к отвалу плуга. – Черт бы тебя подрал! – Выпрямившись, он сорвал с себя шляпу и в сердцах хлопнул ею по плугу, такому же красному от пыли, как и его лицо. – Ось лопнула! Вчистую!

Он отбежал в сторону, затем вернулся и в ярости с силой пнул плуг. Звук получился глухим и каким-то насмешливым. Лошадь нервно затопталась на месте.

– Что, руки отвалятся, если ты хоть что-нибудь сделаешь правильно?! – накинулся он на Джеймса. – Сколько раз я говорил, чтобы ты не направлял это чертово колесо на камни! – И он побрел прочь, бормоча себе под нос: – Если бы не ты, сроду бы мы не оказались в этой проклятой стране!

Джеймс не пошел за Шеймусом. С минуту он стоял на месте, чувствуя в груди свинцовую тяжесть, потом подошел к лошади и почесал ей за ушами, а после оглядел колеса плуга. Сломанная ось упиралась в землю – она проржавела насквозь. Он снова вернулся к лошади и погладил ее по бархатному носу. Она была слишком стара для такой работы и тяжело дышала. Джеймс отцепил упряжь и повел лошадь к дому. Там он налил в корыто свежей воды и сел рядом, глядя, как она пьет. В ряби на поверхности воды отражалось оранжевое солнце.

В этой тишине у ветхого домика, после тяжкой работы в поле, когда мышцы потеряли чувствительность от боли, душу его заполнила пустота, вызванная потерей друга, и она напомнила Джеймсу, что он сам выбрал такую жизнь.

Глава 28

В тот день, одиннадцатый день рождения Леоноры, дождь в Питтсбурге не закончился радугой в небе. Вечер окрасил его в черный цвет, а он раскрасил темными пятнами кору старых дубов и оставил на шиферных крышах темно-серые потеки, похожие на выпачканные сажей слезы.

Леонора, подтянув одеяло до шеи, смотрела, как крупные капли бьют в окно спальни, словно кончики чьих-то пальцев танцуют на стекле. Гости разъехались, разговоры и шаги в доме стихли.

В дверь тихонько постучали, но она не ответила.

– Ты не спишь? – спросил дядя.

– Не сплю.

– Это хорошо. – Он закрыл за собой дверь и задержался у входа, не отпуская ручку. – Я не хотел уезжать, не попрощавшись с тобой.

Оуэн Файерфилд прошел через комнату и присел в изножье кровати. Потом протянул руку к лампе и щелкнул латунным выключателем – на одеяло упал квадрат света. Его короткая седая борода была идеально подстрижена. Он взглянул на золотые часы на цепочке, которые вынул из кармашка жилета серого костюма из твила – его дорожного облачения. Белые костюмы в этой пропитанной угольной пылью атмосфере приходилось сменять через несколько часов.

Мистер Файерфилд попытался как-то снять напряжение и заставить девочку взглянуть в его сторону:

– У тебя был тяжелый день. Я думал, ты уже спишь.

Она слабо улыбнулась. От него тянуло сладковатым запахом трубочного табака.

– Одиннадцать! – Оуэн покачал головой. – Тебе одиннадцать лет, просто не верится. Казалось, еще вчера ты была маленькой девочкой, а сейчас уже почти взрослая. – Он шутливо погрозил ей пальцем, и его прищуренные глаза загорелись любовью. – Дорогая, ты заставляешь меня чувствовать себя стариком.

Он оглядел комнату:

– Ты не открыла ни один из своих подарков.

От стыда за свой поступок она покраснела и отвернулась.

– Ты ни в чем не виновата, Леонора. – Он легонько ущипнул ее за подбородок. – И тебе не из-за чего смущаться. – Он задумчиво покрутил на пальце обручальное кольцо. – Она слишком строга с тобой. И всегда такой была. – Он помолчал немного, снова вынул часы, взглянул на них и сунул в карман жилета. – Меня ждет машина, – продолжая сидеть, сказал он. – Я уезжаю по меньшей мере на полгода. В Китай и Японию. – Он нахмурился. – Эти путешествия уже не те, что раньше, все стало сложнее. Это трудно объяснить. Как будто мир растягивается, словно резиновый. Раньше все было намного проще, более доброжелательно. Мир меняется, дорогая, и я не уверен, что в лучшую сторону. – После этих невеселых слов он нахмурился, но затем складки озабоченности сменились улыбкой. – А тебе уже одиннадцать, подумать только! Ты тоже меняешься прямо у меня на глазах. – Он снова шутливо поднял палец. – Ты больше не расти, пока меня не будет, договорились?

Она кивнула.

– Я привезу оттуда шелковое кимоно, которое будет идти к золотистому цвету твоих волос и твоим глазам. – Он подмигнул ей. – И еще, может быть, нефритовое дерево. Ведь мы с тобой любим камни, верно?

Дядя нагнулся и поцеловал ее в лоб. Казалось, он хотел сказать что-то еще, но вышел из комнаты, и фраза осталась недосказанной. Через несколько минут ее окно осветили фары «роллс-ройса», который развернулся перед домом и покатил по обсаженной соснами подъездной аллее.

Леонора прижала руки к животу. Комната зияла пустотой, балдахин над кроватью угрожающе увеличивался в размерах, из распахнутой пасти камина тянуло холодом. Без дяди в доме стало заметно холоднее, как будто с шеи, которая уже начала мерзнуть, сорвали шарф. И дело не в том, что он был по-особому внимательным или веселым, – просто он был отвлекающим фактором между ней и Элеонорой. Когда Оуэн уезжал, беспокойство тети всегда оборачивалось жестким фокусированием ее внимания, странным и четко выраженным, на Леоноре. Что бы она ни делала, все было неправильно, поэтому девочка проводила дни в надежде испариться с утренней росой.

В темноте большой комнаты Леонора была занята своими мыслями, вновь и вновь прокручивая неприятные моменты, которыми был переполнен этот день и которые притягивали воспоминания из прошлого, как огонь свечи привлекает ночных бабочек. Поэтому она слезла с кровати и стала на ощупь спускаться по лестнице, держась за толстые ореховые перила.

Камины внизу не горели, и деревянные полы были холодными. Леонора на цыпочках прошла по коридору и забилась в угол, укрыв ноги ночной рубашкой. Здесь тоже было холодно, но доносившийся из-за стены шум согревал ее. Она сидела и прислушивалась к звукам единственной части дома, где активно кипела жизнь. Прислуга мыла посуду, стучала скалками, скребла кастрюли, и все это сопровождалось веселым смехом.

Кухня была не только источником пищи. В этих стенах бурлили слова и эмоции. Настоящие слова. И настоящие эмоции. Не напускные светские беседы и ложь, которыми был наполнен ее день. Не беспрестанное заучивание фактов, событий из истории и цифр, переполнявших ее мозг. За день было сказано так много слов – слов, которые нужно запомнить, повторить, но которые, по сути, ничего не значили.

Дверь помещения для прислуги распахнулась, и появилась женщина, которую звали Берта.

– Ты до сих пор здесь? – сказала она кому-то. – Я думала, ты уже ушла спать.

– Ну да! Самой хотелось бы, да не тут-то было. – Леонора узнала голос Минди, которая прислуживала за столом. – Пришлось дважды перетирать столовое серебро! – проворчала она. – Первый раз перед званым ужином, а потом снова. Даже те приборы, которыми никто не пользовался!

– Ну, тогда присядь да выпей чаю, прежде чем идти! – скомандовала Берта. По полу с шумом передвинули табурет. – Миссис Файерфилд спит?

– Давно, насколько я знаю. Ей уже скоро вставать для полночной кормежки – пить кровь из бедных котят и детей. – Они засмеялись. – Кекс выглядел просто бесподобно, Берта. С чем он у тебя, с корицей?

– С морковкой. Тут еще немного осталось, можешь взять кусочек.

– Вы слышали, что произошло? – хихикнула Минди.

– Об этом все слышали. Что, так плохо?

– «Плохо» – не то слово. Девочку вырвало как раз в тот момент, кода она задувала свечи. Видели бы вы лицо миссис Файерфилд! Глаза выпучены, сама красная как помидор… – Женщина фыркнула. – Леоноре крупно повезет, если она доживет до двенадцатого дня рождения.

В голову волной ударил жар, уши девочки запылали. Ее снова начало тошнить.

– Бедняжка! – запричитала Берта. – Полная комната людей, которых она даже не знает, и все твердят, какая она хорошенькая, задают вопросы. Взрослых больше, чем детей. Вы видели подарки в голубых обертках? Сплошь хрусталь и серебро! А что ребенку делать со всей этой ерундой?

– Это не для нее, вы и сами понимаете, – раздался еще один женский голос. – Раболепство сплошное, угодничество, задницу готовы целовать. Все гости губы в трубочку складывали, лишь бы почувствовать вкус денег Файерфилдов, которые стоят за этим ребенком, – а это послаще будет, чем твой морковный кекс, Берта. – Послышалось гортанное хихиканье, после чего она продолжила: – Нельзя судить девочку за то, что ее вывернуло наизнанку. Нелегко сознавать, что у тебя совсем нет друзей.

– А от меня не дождетесь, чтобы я ее жалела! – резко бросила Минди. – Помяните мои слова, миссис Файерфилд из-за этого уволит кого-то из нас. Говорю вам, эта девчонка – настоящее проклятие. Все ее гувернантки и учителя и года с ней не продержались. Только начинает к ним привыкать, а его уже выгнали. С таким человеком сблизишься – и тут же обожжешься.

– Бедняжка так одинока. А ребенок этот и мухи не обидит, – мягко заметила Берта, скрестив на груди руки. – Мне жаль ее. С утра до ночи – сплошные уроки. Ей не позволяют иметь друзей или подруг для игр. И посмотрите, с кем ей приходится жить! С дядей, который бросит ей подарок, погладит по головке – и уехал себе, и тетей, от одного взгляда которой у черта в аду хвост отмерзнет!

– И что в этом такого ужасного? – фыркнула Минди. – Подумать только, она за всю жизнь ни разу грязной тарелки не вымыла и кусочек тоста себе не приготовила!

– В тяжелом физическом труде нет ничего постыдного, и ты это знаешь. Может, ты хочешь с ней поменяться местами?

Та промолчала.

– Конечно, не хочешь, – с упором сказала Барта. – Это не жизнь для ребенка. Такой жизни я и собаке не пожелала бы.

Послышался звук передвигаемой по кухонной стойке чашки и ответ Минди, вставшей с табурета:

– Что ж, может, сейчас Леонора и выглядит милой и невинной, но вырастет она такой же противной, как миссис Файерфилд, вот увидите!

Вжавшись в стену, Леонора снова и снова прокручивала в голове эти слова, едва ли заметив, что шум в кухне начал стихать. Свет выключили, и светлая полоска у ее ног пропала. Дверь в помещение для слуг закрылась, в замке щелкнул ключ. Она в последний раз слышала голос Берты, поварихи, которая подсовывала ей сладости и обнимала своими пухлыми теплыми руками, в последний раз слышала, как эта добрая женщина защищает ее. Потому что ее тетя уже решила уволить Берту, обвинив в случившемся с Леонорой кекс, слишком тяжелый для детского желудка. Девочка вспомнила предостережение служанки: «С таким человеком сблизишься – и тут же обожжешься», – и ее захлестнуло чувство вины и стыда.

Тепла в ней осталось совсем немного – холод пробирал до самых костей, руки и ноги начали дрожать. Пошатываясь, она встала и, ничего не видя перед собой, пошла обратно по коридору и вверх по лестнице. Проходя мимо комнаты тети, девочка замедлила шаги и затаила дыхание – ее охватил привычный уже страх. Но тут до ее ушей донесся какой-то приглушенный звук. Она остановилась и прислушалась. Из-за закрытых дверей слышались судорожные всхлипывания, глухие и долгие.

Леонора не могла пошевелиться, пораженная не меньше, чем если бы увидела розу, расцветающую посреди снегов. Не успев подумать, Леонора прикоснулась к двери и толкнула ее. Элеонора сидела перед камином, закрыв лицо руками, плечи ее содрогались. Картина была такой трогательной, а боль – такой настоящей, что девочка почувствовала, как глаза ее наполняются слезами, а сердце разрывается при виде страданий другого человека.

Она молча подошла и нежно обняла тетю за шею. В этих объятиях женщина расслабилась и опустила голову ей на плечо. Леонора никогда прежде не прикасалась к Элеоноре, та никогда не обнимала и не целовала ее, и теперь девочка, казалось, растворилась в этой близости, которой так страстно желала ее душа. Но длилось это всего миг. Миг, который был тут же потерян, потому женщина внезапно дернулась, будто проснулась от удара грома. Покрасневшие от слез глаза метали черное пламя.

– Как ты посмела сюда войти?!

Голос Элеоноры надломился и гневно задрожал.

Леонора отступила назад.

– Как ты посмела подкрадываться ко мне! – взвизгнула Элеонора. Девочка сделала еще два шага назад, но тетя схватила ее за запястье и подтащила к себе. – Если ты хоть кому-нибудь расскажешь об этом, – прошипела она, – я вышвырну тебя на улицу! Ты меня поняла?

Леонора попыталась вырваться и беззвучно заплакала от страха.

– Ты меня поняла? – не унималась Элеонора. – Я брошу тебя!

Я брошу тебя… Я брошу тебя… Я брошу тебя…

Сознание Леоноры помутилось, и она закивала, продолжая делать это и потом, когда уже выскочила из комнаты и побежала по коридору.