Текст книги "Охота на овец"

3. Песенка спета

В Город я вернулся в июне.

Сочинив благовидный предлог, я взял на работе отпуск на три дня – и во вторник сел на утренний «синкансэн»[11]11
  Скоростной пассажирский электропоезд, а также сеть таких поездов между основными городами Японии. На период написания романа разгонялся до 270 км/ч.


[Закрыть]. В белой рубашке с короткими рукавами, зеленых спортивных штанах с пузырями на коленях, старых теннисных туфлях – и без багажа. Спросонья даже побриться забыл. Теннисные туфли я не надевал уже очень давно, и теперь они казались мне стоптанными на странный манер – так, что походка в них получалась какая-то не своя.

Замечательное чувство – садиться в поезд дальнего следования без багажа. Словно, выйдя из дому прогуляться, вдруг попадаешь в искривленное пространство-время – и оказываешься в кабине пикирующего бомбардировщика. И больше уж нет ничего. Ни визитов к зубному, расписанных на неделю в календаре. Ни проблем, громоздящихся на столе в ожидании твоего прихода. Ни всех этих «общественных отношений», из которых рискуешь не выпутаться до конца жизни. Ни фальшивой приветливости на физиономии для завоевания доверия окружающих… Все это я на какое-то время просто посылаю к чертям. Остаются лишь эти старые теннисные туфли со стоптанными подошвами. Только они – и ничего больше. Уж они-то накрепко приросли к ногам – ошметки неясных воспоминаний о другом пространстве-времени. Ну да это уже не страшно. Такие воспоминания запросто изгоняются парой банок пива и сэндвичем с ветчиной.

Вот уже четыре года я не появлялся в Городе. Четыре года назад я приезжал уладить некоторые, так сказать, «чисто бюрократические формальности» по поводу моего брака. Поездка, однако же, вышла бессмысленной: оказалось, один я находил свой вопрос «чисто бюрократическим»; все остальные вокруг почему-то так не считали. Ну то есть – обычное несовпадение взглядов. То, что для одного человека уже закончилось и представляется «делом прошлым», другому таким не кажется. Вот и все, казалось бы, и ничего особенного. Но в этом малом и скрывается самое главное. Чем дальше в будущее прочерчивать линии несовпадающих взглядов, тем шире будет зазор несовпадения между ними.

С тех пор у меня больше нет «моего города». Нет места, куда возвращаться… При одной мысли об этом на душе полегчало. Никто не жаждет со мною встречи. Я никому не нужен – и никто не надеется, что может быть нужен мне.

После двух банок пива я на полчаса заснул. Проснувшись же, обнаружил, что прежнее ощущение свободы и легкости тела исчезло. В окне – словно вдогонку за убегающим поездом – пепельно-серая туча стремительно обволакивала небо, грозя вот-вот пролиться затяжным июньским дождем. Под небом этим, куда ни глянь, тянулся один и тот же скучный пейзаж. С какой бы скоростью ни ехал поезд, от скуки не убежать. Наоборот, чем выше скорость, тем глубже вязнет душа, как в болоте, в бездоннейшей скукотище. Собственно, в этом и заключается главный принцип Скуки Как Она Есть.

Молодой, лет двадцати пяти клерк в кресле рядом со мной практически не шевелился, с головой погрузившись в чтение «Кэйдзай Симбун»[12]12
  «Экономическая газета» (яп.).


[Закрыть]. Темно-синий летний костюм без единой морщинки и черные туфли; белая сорочка – только что из химчистки. Я уставился в потолок вагона и закурил. Чтобы как-то убить время, я попробовал подсчитать в уме, сколько песен записали «Биттлз» на пластинках. Дойдя до семидесяти трех, я застрял. Интересно, сколько насчитал бы сам Пол Маккартни?..

Понаблюдав за тем, что творилось в окне, я снова уставился в потолок.

Итак, мне двадцать девять. Еще полгода – и канет в Лету третий десяток лет жизни. Ничего, абсолютно ничего после себя не оставившее десятилетие. Во всем, что нажито, ценности ни на грош; все, чего я добился, не имеет ни малейшего смысла. Если что и осталось со мною в итоге – так лишь эта самая Скука…

Что же было тогда, сначала, – чего я сейчас не помню? Ведь было же, безо всяких сомнений. Что-то трогало мою душу так же, как души других людей… И вот в итоге это «что-то» потеряно безвозвратно. Я сам решил потерять его – и оно потерялось. Но кроме этого – кроме того, чтобы выпустить все из слабеющих рук, – что еще оставалось делать?

Ведь по крайней мере я выжил… Конечно, лучший индеец – это мертвый индеец. Но мне во что бы то ни стало понадобилось жить дальше.

Зачем?

Рассказывать байки каменным стенам?

Чушь собачья.

– Какого черта ты остановился в отеле? – удивился Джей, когда я вручил ему спичечный коробок из отеля с телефоном на этикетке. – У тебя же здесь дом!

– Это уже не мой дом, – ответил я.

Джей не стал ни о чем расспрашивать.

Я выстроил перед собой три тарелки с закуской, выпил с полкружки пива и только потом протянул ему через стойку письма Крысы. Вытерев ладони полотенцем, Джей наскоро пробежал глазами оба послания – и затем, уже медленнее и вдумываясь в слова, перечитал все сначала.

– Хм-м… – протянул он с интересом. – Значит, живой еще, сукин сын?

– Жив-здоров, как видишь, – сказал я и отхлебнул еще пива. – Слушай, я побриться хочу. Дашь станок и крем для бритья?

– Что за вопрос. – Джей извлек из-под стойки походный бритвенный набор. – Бриться удобнее в туалете – правда, там нет горячей воды…

– Ничего, сгодится и холодная, – сказал я. – Лишь бы пьяные бабы на полу не валялись. Вот тогда бриться действительно трудновато…

Бар Джея полностью переменился.

Прежний «Джей’з бар» являл собой промозглое заведение в подвале развалюхи-многоэтажки у обочины городской магистрали. В летнее время даже из кондиционеров там вытекал не воздух, а какой-то сырой туман. Посидишь чуть подольше – и можно рубаху выжимать.

Настоящее имя Джея было китайское – длинное и труднопроизносимое. Прозвище «Джей» он получил от американских солдат, когда работал на авиабазе США. С тех пор настоящее имя забылось само собой.

По словам самого Джея, в 54-м он бросил работу на авиабазе – и там же неподалеку открыл свое маленькое заведение. Это и был самый первый «Джей’з бар». Дела шли довольно успешно. Посетителями в основном были военные летчики-офицеры, и атмосфера поддерживалась весьма достойная. Когда бизнес немного окреп, Джей женился, но пять лет спустя жена умерла. О причине смерти Джей никогда ничего не рассказывал.

В 63-м, когда стало слишком горячо во Вьетнаме, Джей продал свой бар, решив перебраться «куда подальше» – получилось, в мой Город. И открыл свой второй по счету «Джей’з бар».

Это все, что я знал про Джея. Он держал кошку, выкуривал пачку сигарет в день и не брал в рот ни капли спиртного.

До знакомства с Крысой я частенько появлялся у Джея, всегда один. Потягивал пиво, курил сигарету за сигаретой да слушал пластинки, подбрасывая мелочь в музыкальный автомат. Бар уже частенько пустовал в те времена, и мы с Джеем то и дело вели через стойку какие-то долгие разговоры. О чем – хоть убей, не помню. Какой разговор может быть между семнадцатилетним старшеклассником-молчуном и овдовевшим китайцем?

После того как мне стукнуло восемнадцать и я уехал из Города, тянуть пиво к Джею ходил один Крыса. Когда же в 73-м уехал и Крыса, приходить стало больше некому А вскоре начали расширять городскую магистраль, и заведение Джея решили куда-нибудь перенести. Так закончилась для нас история второго «Джей’з бара».

Третий «Джей’з бар» расположился метрах в пятистах от предыдущего, недалеко от реки. Места и здесь было немного, но теперь сверкающий лифт доставлял вас на третий этаж новенького четырехэтажного здания. Странное чувство – ехать в «Джей’з бар» на лифте. Еще страннее – с табурета у стойки «Джей’з бара» созерцать городские огни.

Из гигантских окон, западного и южного, открывался вид на волнистую линию гор и низину, в которой раньше плескалось море. Несколько лет назад море в низине засыпали, и на его месте плотными рядами, будто надгробные плиты, выстроились небоскребы… Я постоял перед окнами, посозерцал пейзаж и вернулся за стойку.

– Раньше небось было море видно? – спросил я.

– Да уж, – ответил Джей.

– Я там в детстве купался, – сказал я.

– М-м, – промычал Джей с сигаретой в зубах, прикуривая от массивной зажигалки. – Прекрасно тебя понимаю. Разрушить горы, построить дома; останками гор засыпать море – и опять понастроить дома… Некоторые идиоты до сих пор считают это прекрасной идеей.

Я молча пил пиво. Динамики под потолком выдавали новый хит Бозза Скэггза. Музыкальный аппарат куда-то исчез. Посетители за столиками – опрятные студенческие парочки – благовоспитанно, глоток за глотком потягивали виски с водичкой напополам и коктейли. Ни тебе пьяных баб в сортире, ни субботнего гвалта до боли в ушах. Потом, ясное дело, все разойдутся по домам, наденут пижамы, почистят зубы и лягут спать… Ну и что ж? – ну, и слава богу. Чистая, опрятная жизнь – что в этом плохого? В конце концов, каким должен быть этот мир, каким должен быть этот бар – общих стандартов тут просто не существует.

Все это время Джей следил за моим блуждающим взглядом.

– Ну что скажешь? Все так изменилось, что никак не освоишься?

– Да ничего подобного, – сказал я. – Старый беспорядок на новый лад, вот и все. «Медведь у жирафа выменял шляпу, а зебра надела медвежий сюртук»…

– А суть все та же? – рассмеялся Джей.

– Времена изменились, – сказал я. – Меняются времена – меняется многое. Но в конечном счете – и ладно, и пускай себе меняется дальше. Все мы живем, меняясь. И жаловаться тут не на что…

Джей промолчал.

Я принялся за новое пиво, Джей закурил новую сигарету.

– Как жизнь? – спросил Джей.

– Неплохо, – ответил я.

– А с женой как?

– A-а, непонятно. Как оно бывает между двумя разными людьми? Иногда кажется – все в порядке. Иногда так не кажется. В супружеской жизни – дело обычное, сам знаешь.

– Не знаю, – мрачно проворчал Джей и почесал мизинцем переносицу. – Забыл я уже, что такое супружеская жизнь. Давно это было…

– Кошка твоя здорова?

– Померла четыре года назад. Как раз после вашей свадьбы. Кишки себе попортила. Ей, правда, и так уже возраст вышел – двенадцать лет все-таки. Дольше, чем мы с женой были вместе… Двенадцать лет жизни – вроде такая мелочь, а?

– И не говори, – сказал я.

– Там, на горе – слыхал, небось – есть кладбище для животных. Вот там и схоронил. Пусть теперь хоть на небоскребы эти сверху вниз посматривает. А то уже куда ни плюнь – все в небоскреб попадешь. Кошке это, конечно, до лампочки… Но все-таки.

– Тоскуешь?

– Тоскую, понятное дело. Уж не знаю, кому из людей нужно помереть, чтоб я так тосковал… Что, странно говорю?

Я покачал головой.

Покуда Джей сооружал для очередного посетителя замысловатый коктейль и салат «Цезарь», я забавлялся головоломкой из Северной Европы, которую обнаружил на стойке. В стеклянной коробке нужно было восстановить из фрагментов рисунок – три бабочки, порхающие над лужайкой с клевером. Терпения моего хватило минут на десять, затем я плюнул и положил игрушку на место.

– Детей не заводишь? – спросил Джей. – По возрасту уж пора бы…

– А не хочу, – ответил я.

– Серьезно?

– Ну ты представь: родится кто-нибудь, вроде меня, – что я с ним буду делать?

Джей озадаченно рассмеялся и подлил мне пива.

– По-моему, ты слишком много думаешь наперед.

– Да нет, дело не в этом. Просто никак не могу понять, стоит ли вообще это делать – производить на свет еще одну жизнь… Ну вырастут дети, сменится поколение. И что? Больше гор снесено, больше моря засыпано. Больше скорость у автомобилей и больше кошек задавлено… Только и всего, разве нет?

– Но это лишь темная сторона жизни. Случаются ведь и хорошие события. Есть ведь и хорошие люди…

– Да? Ну-ка приведи мне по три примера и того, и другого – тогда поверю…

Джей ненадолго задумался, потом рассмеялся:

– Все равно, что хорошо, что плохо – о том судить уже не вам, а вашим детям. Ваше-то поколение уже, хм…

– Отпело свое?

– В каком-то смысле, – изрек Джей.

– Песенка спета, а призрак мелодии в сердце еще звучит…

– Эк у тебя все складно сказать получается…

– Пижонство, – поморщился я.

Бар начал заполняться людьми. Я попрощался с Джеем и вышел на улицу. Девять часов. Кожу на скулах покалывало – из-за бритья под холодной водой, а также от водки с лимоном вместо лосьона. Тот же эффект, если верить Джею; вот только все лицо теперь пахло водкой.

Ночь была на удивление теплой, небо – как и прежде, угрюмо-пасмурным. Южный ветерок вяло тормошил мокрый воздух. Все так же, как и всегда. Запах моря с предчувствием дождя. Пейзаж с легким привкусом ностальгии. В буйной траве у речки – стрекот сверчков. И, как всегда, этот «вроде-бы-дождь». Мелкий и странный – то ли с неба падает, то ли в воздухе висит, но уже очень скоро вымокаешь с головы до ног.

В холодном свете фонарей было видно, как в речке бежит вода. Река совсем обмелела – еле-еле по щиколотку. Но все такая же чистая, как и несколько лет назад. Ручьи сбегали сюда прямо с гор, и вода никогда не мутнела. Русло реки было выложено камнями, добытыми из тех же гор; вода звонко журчала по голышам и стихала в запрудах. Запруды были глубокими, а кое-где даже плескалась рыбешка.

Если долго не шли дожди, от реки оставались лишь длинные лужи вдоль русла, и на месте бывшего берега проступали белые косы невысыхающего песка. Частенько я бродил по песчаным косам и выискивал те места, где река обрывалась, выдохшись меж камнями на собственном дне. Отследив глазами такой обрывок до последнего, самого крохотного водяного коленца, я останавливался как вкопанный. И тогда на мгновение мне как будто виделось что-то еще – но уже в следующий миг исчезало. Словно какие-то странные существа жили, скрываясь, во мраке на дне реки.

Путь вдоль реки был моей любимой дорогой. Двигаться вместе с рекой. Ощущать на ходу ее прерывистое дыхание… Они действительно существуют. Это они создали город. Сотни веков, год за годом – разрушали горы, превращали их в землю, засыпали той землей море, рассаживали деревья. С самого начала город принадлежал им. Видно, так оно будет и дальше…

После июньских дождей река уже не переползала рывками от камня к камню на дне, а резво бежала вперед до самого моря. От деревьев вдоль набережной пахло свежей листвой, и казалось, что даже воздух, им пропитавшийся, – зеленого цвета. На траве рука об руку сидело несколько парочек; старик выгуливал собаку Паренек, оперевшись на мотоцикл, курил сигарету. Обычный летний вечер, как и всегда.

Купив в забегаловке по пути пару банок пива, я с бумажным пакетом в руках спустился к реке. Место, где река выливалась в море, теперь походило не то на крошечную бухту, не то на оросительный канал, зачем-то засыпанный с одной стороны. От морской бухты остался обрубок метров в пятьдесят шириной… На песчаном пляже все было как раньше. Мелкие волны; гладко-округлые деревянные щепки, прибитые к берегу. Запах моря. Глыбы бетонного волнореза с прутьями арматуры и похабными надписями краской из баллончика… Кусок прошлого шириной в полета метров. Все остальное было наглухо отсечено десятиметровой бетонной стеной. Стена эта, оставив от моря лишь узенькую полоску, уходила вдаль на несколько километров. За стеной же, до самого горизонта – бесформенными жилмассивами, точно стадами гигантских монстров, тянулись многоэтажки. Море загнали в пятидесятиметровую клеть – и полностью уничтожили.

По магистрали, когда-то бежавшей по взморью, я двинулся от реки на восток. К моему удивлению, старый волнорез не тронули. Очень странное зрелище – волнорез, потерявший море. Я дошел до места, где раньше часто останавливал машину и смотрел на море, взобрался на бетонный валун, сел и, открыв банку с пивом, огляделся. Вместо моря перед глазами тянулись километры искусственного грунта и вереницы многоквартирных домов. Торчащие нелепыми обрубками, дома эти походили скорее на строительные леса для какого-то другого, надземного города, строить который начали, да бросили на полпути; а еще больше – на перепуганных малолетних детей, что глядят на дорогу и никак не дождутся, когда же их родители вернутся домой.

Прошивая силуэты домов, нити асфальтовых магистралей разбегались в разные стороны, цеплялись за широченные автостоянки, сматывались в клубок у автобусного терминала. Супермаркеты, бензоколонки, огромный парк, роскошный Дворец Собраний. Все было новехоньким – и совершенно ненатуральным. Добытая из гор земля отливала обычным для всех искусственных территорий холодно-свинцовым оттенком. На тех же участках, что еще не попали под жернова Планового Градостроения, колыхался густой бурьян. Просто поразительно, с какой быстротой на «новых землях» принимаются сорняки. Как будто специально ради того, чтоб дразнить и дурачить все эти инкубаторские деревья да газоны вдоль асфальтовых улиц, переселяются они украдкой за человеком, какое бы новое место он себе ни выбрал…

Прискорбное зрелище.

Да только что же я на это могу сказать? Новая игра, по новым правилам, уже началась. Остановить ее никому не под силу.

Я допил пиво и, одну за другой, с силой зашвырнул пустые банки туда, где когда-то плескалось море. Те озадаченно покрутились в воздухе – и сгинули в волнах колыхавшегося бурьяна. Я закурил.

Уже докуривая сигарету, я вдруг заметил, что в мою сторону движется какой-то человек с фонариком в руке. То был мужчина лет сорока в серой рубашке, серых брюках и серой фуражке. Судя по всему, полицейский из Службы охраны государственных объектов.

– Вы сейчас что-то бросали, не так ли? – спросил он, остановившись рядом.

– Бросал, – подтвердил я.

– Что бросали?

– Круглые металлические предметы. Внутри пустые. Отверстие с одной стороны.

Полицейский, похоже, слегка озадачился.

– Зачем бросали?

– Да низачем. Уже двенадцать лет прихожу сюда и бросаю. Иногда – полдюжины за раз. И никто до сих пор не жаловался.

– То было раньше. А сейчас здесь – муниципальная территория. Бросать мусор на муниципальной территории запрещается.

Я выдержал паузу. Что-то задрожало во мне на какую-то долю секунды, но тут же унялось.

– Вся проблема в том, – сказал я полицейскому, – что в ваших словах и правда скрывается некий смысл.

– Так в Законе написано, – сказал полицейский.

Я вздохнул и достал из кармана сигареты.

– И что теперь делать?

– Ну не буду же я требовать, чтоб вы лезли и подбирали. Темно уже, да и дождь собирается… Поэтому – чтобы больше предметов не бросали.

– Больше не буду, – пообещал я. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказал полицейский и растворился в сумерках.

Свернувшись на бетоне волнореза, я уставился в небо. Как заметила наблюдательная полиция, накрапывал дождик. Закурив новую сигарету, я прокрутил в голове свой диалог с полицейским. Мне показалось, что десять лет назад я был явно покруче… Хотя нет – скорее всего, просто показалось. Что так, что эдак – разницы никакой.

Когда, возвратившись к реке, я поймал на набережной такси, дождь висел в воздухе, точно густой туман.

– В отель! – сказал я водителю.

– Путешествуете? – поинтересовался тот.

– Ага…

– Первый раз здесь?

– Второй, – ответил я, не задумываясь.

4. Она рассказывает о шуме волн, потягивая «Солти Дог»

– Я привез вам письмо! – сказал я.

– Мне? – переспросила она.

Голос в трубке был страшно далеким, телефонная линия забита помехами, говорить приходилось куда громче, чем нужно для нормальной беседы, и оттенки интонаций терялись напрочь. Как если взобраться на холм, встать под всеми ветрами и пытаться вести беседу, выкрикивая фразы в поднятые воротники пальто.

– Вообще-то оно адресовано мне!.. Но мне кажется, что писали именно вам!

– Ах вам так кажется?

– Ну да! – сказал я. Сказал – и сам почувствовал, в какую идиотскую ситуацию себя загоняю.

Она молчала. Помехи в трубке постепенно затихли.

– Я не знаю, какие отношения у вас были с Крысой. Я звоню, потому что он попросил меня с вами встретиться. А раз так, то, я думаю, вам и письмо лучше самой прочитать.

– Так вы специально для этого приехали сюда из Токио?

– Вот именно.

Она закашлялась, потом извинилась.

– А вы что, были с ним друзьями?

– Вроде того.

– А почему же он не написал прямо мне?

Что говорить – в ее словах явно ощущалось больше здравого смысла.

– Действительно, не понимаю, – ответил я искренне.

– Так вот и я что-то никак не пойму. Все, что было когда-то, давно уже кончилось. Или нет?

Этого я не знал. Я так и сказал – не знаю. Прижимая к уху телефонную трубку, я лежал на кровати в номере и разглядывал потолок. Мне чудилось, будто я лежу, свернувшись калачиком, на дне моря и одну за другой считаю тени проплывающих надо мною рыб. При этом понятия не имею, до скольки досчитать, чтобы все-таки остановиться.

– Пять лет назад, когда он исчез куда-то, мне было двадцать семь, – несмотря на мягкий голос, эти ее слова прозвучали глухо, как из колодца. – Слишком многое меняется за пять лет…

– Это точно, – поддакнул я.

– Даже если на самом деле ничего не меняется, все равно – нельзя позволять себе так думать. Позволишь себе так думать – и уже никогда не сдвинешься с места… Хотя бы поэтому я стараюсь считать себя совершенно другим человеком.

– Мне кажется, я вас понимаю, – сказал я.

Мы помолчали. На этот раз первой заговорила она:

– И когда вы с ним виделись в последний раз?

– Пять лет назад. Как раз перед тем, как он исчез.

– Он что-нибудь сообщал вам? Почему уезжает и все такое?

– Нет, – ответил я.

– То есть я тогда правильно поняла, что он исчез, никому не сказав ни слова?

– Совершенно правильно.

– Ну а что вы подумали?

– В смысле – когда он исчез?

– Ну да.

Я приподнялся на кровати и оперся спиной о стену.

– Что подумал… Ну, пошатается с полгода и вернется назад. Он же из тех, у кого ничего не бывает надолго.

– Но он не вернулся…

– Да, не вернулся.

На другом конце провода явно боролись с собой: в очередной долгой паузе я различал ухом тихое прерывистое дыхание.

– Где вы остановились? – спросила она наконец.

– В отеле «………..».

– Завтра в пять я буду в кофейном зале отеля. Там, на восьмом этаже. Подходит?

– Прекрасно, – сказал я. – Я в белой футболке, зеленых брюках. Стрижка короткая…

– Ничего, я как-нибудь догадаюсь, – тихо, но с явным нажимом перебила она. И повесила трубку.

Я тоже положил трубку – и попытался сообразить, что же, черт побери, может означать это «как-нибудь догадаюсь». Но так и не понял. Что-то я стал слишком многого не понимать. Зря говорят, что с годами становишься мудрее. Как заметил какой-то русский писатель, только характер может меняться с возрастом; ограниченность же человека не меняется до самой смерти… Иногда эти русские говорят очень дельные вещи. Не оттого ли, что зимой вообще лучше думается?

Я забрался под душ, вымыл голову после дождя, вылез, обмотав полотенцем бедра, сел на кровать и включил телевизор. Шел какой-то американский фильм про войну и старую подводную лодку Капитан и первый помощник грызлись как кошка с собакой, сама лодка напоминала ржавую кастрюлю, а в довершение ко всему этот жалкий сюжетик разразился еще и всеобщей панической клаустрофобией; но, тем не менее, проблемы странным образом улаживались одна задругой, и в финале все у всех было в порядке. После таких вот фильмов может запросто показаться, что раз у всех все в порядке, то и война – не такая уж страшная штука. Не удивлюсь, если скоро начнут делать фильмы, в которых ядерная война испепеляет род человеческий – но в финале у всех все в порядке…

Я выключил телевизор, нырнул в постель – и уже через десять секунд спал мертвым сном.

К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу – черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся чуть пристальнее, и мне показалось, будто они медленно тают, растворяясь в дожде. И в самом деле – таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту, таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью… Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза – и Город вернулся в свое прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно вбирала в себя воду июньских дождей.

В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем стандартный набор мелодий «а-ля чашечка кофе в зале большого отеля», хороня популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе – и абсолютно ничего не оставалось.

Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку На вид ей было лет двадцать; пышная копна волос – как каплища шоколада на бисквитном печенье. Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия.

Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку В последний год школы я учился играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы, красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как ни старался, я ничего припомнить не мог.

Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, – а все остальное, оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где… Да нет, конечно же, что за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко мне люди ходят по улицам, точат карандаши, едут с востока на запад со скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой воздух в кофейных залах больших отелей.

«Мир»… Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя, подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, – и ни те, ни другие понятия не имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.

– Извините, что так поздно, – раздался у меня за спиной ее голос. – Задержали на работе, никак не могла уйти.

– Ничего страшного. Я сегодня весь день абсолютно свободен…

Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе апельсиновый сок.

Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону, наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет.

Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо полагать, и было тридцать три – и именно на тридцать три она теперь выглядела. Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь – и выглядела бы она на двадцать семь, ни больше, ни меньше.

На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Белые хлопчатые брюки свободного покроя, оранжевая в желтую клетку рубашка – рукава закатаны до локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.

Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких, поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей – пока, наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.

– Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? – спросил я наугад.

– В конструкторском бюро. Уже много лет.

Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть – буквально совсем чуть-чуть – промелькнула в глазах моей собеседницы.

– И долго вы с ним знакомы? – спросила она.

– Уже одиннадцать лет. А вы?

– Два месяца десять дней, – не раздумывая, ответила она. – С нашего знакомства – и до того, как он исчез. Два месяца и еще десять дней. Я дневник веду, поэтому помню точно.

Ей принесли апельсиновый сок, у меня забрали пустую кофейную чашку.

– После того как он исчез, я три месяца ждала. Декабрь, январь, февраль… Самое холодное время. Зима тогда выдалась жутко холодная, правда?

– Н-не помню, – растерялся я. Холода пятилетней давности она обсуждала, словно вчерашний дождь.

– А вы вот так же когда-нибудь ждали женщину?

– Нет, – ответил я.

– Если изо всех сил ждать, а в срок не дождаться – тогда делается все равно. Неважно, какой был срок – десять лет, пять лет или один месяц.

Я кивнул.

Ее стакан с соком опустел уже наполовину.

– И когда я в первый раз вышла замуж, так и случилось. Все ждала, ждала, как положено, а потом устала ждать – и сделалось все равно. В двадцать один замуж выскочила, в двадцать два – развелась. А потом переехала в этот город…

– Вот и у моей жены то же самое, – сказал я.

– Что?

– В двадцать один замуж вышла, а в двадцать два – развелась.

Она окинула меня долгим, пристальным взглядом – и нервно забрякала длинной палочкой в стакане, размешивая сок. Я, кажется, сболтнул что-то лишнее.

– Очень тяжело, когда в молодости переживешь и замужество, и развод, – продолжала она. – Если коротко, дальше уже начинаешь хотеть чего-то одномерного, чего-то совершенно ирреального, понимаете? Но ведь ирреальной жизнью нельзя прожить слишком долго, не правда ли?

– Да… Наверное.

– После развода, пока с ним не встретилась, я пять лет прожила в этом городе. Такой вот ирреальной жизнью. Ни знакомых почти никаких, ни желания куда-то сходить, ни любовника; утром проснешься – идешь на работу, чертишь свои чертежи, по дороге домой в супермаркете купишь чего-то, сама приготовишь, сама и съешь. Радио включено постоянно, книжка какая-нибудь; дневник про саму себя кропаешь – а в ванне чулки замочены. Да еще квартирка в доме у моря, так что в ушах постоянно волны шумят… Зябкая жизнь. – Она допила сок. – Я, наверное, пустое болтаю, да?

Я молча покачал головой.

Шел седьмой час – «время кофе» закончилось, наступило «время коктейлей». Лампы под потолком пригасили, и зал погрузился в полумрак. Город в окне зажигал огни. Заалели фонари и на кранах в порту. В тусклых вечерних сумерках поблескивал мелкими иголками дождь.