Текст книги "Любовник ее высочества"

Хейвуд Смит
Любовник ее высочества

1

Конечно, это был грех, но ведь совсем невинный и очень приятный – ежедневный ритуал, маленькая уступка чувственности, молчаливый праздник в тепле и комфорте. Она ни за что не скажет отцу Жюлю на исповеди об этих кратких минутах восхитительного наслаждения. У нее будет еще одна тайна, ну и что такого? Их и так накопилось уже немало.

Стоит ли признаваться в том, что ей нравится чуть-чуть понежиться на мягкой пуховой перине? Энни поглубже зарылась в одеяло. Наверно, так уютно может быть только в ласковых материнских объятиях, но матери она никогда не знала, хотя часто видела ее во сне. Энни хотелось получше сохранить утреннее тепло, чтобы оно грело ее весь длинный холодный день.

Слабые отзвуки пробуждения жизни в монастыре безжалостно напоминали о долге и предстоящих обязанностях. Шуршали одеяния монахинь, поскрипывали петли открываемых дверей – каждый спешил занять свое место с самого раннего утра.

Придется вставать. Все, наверное, уже идут в часовню.

Набрав в грудь побольше воздуха, Энни откинула одеяло и села на кровати, спустив ноги на каменный пол. Пар от дыхания туманным облачком повис в воздухе. Поспешно натянув шерстяные чулки, она быстро пробежала по холодному полу к тазу для умывания и локтем разбила тонкую блестящую корочку льда на его поверхности. Вздрогнув от ледяной воды, окончательно проснулась и начала шептать привычную утреннюю молитву: «Аве, Мария, Пресвятая Дева».

Сняв ночной чепец, она потянулась за платком, висящим возле умывальника, густая каштановая коса распласталась по спине. Оделась Энни очень быстро, каждое движение было выверено за годы жизни в монастыре. Застилая кровать, она ощутила привычное чувство вины – ни у кого в монастыре не было такой роскошной постели.

Открыв дверь, Энни застыла на пороге, и у нее вырвался сдавленный стон: «Да спасут меня святые Петр и Павел!» Коридор был пуст. Его побеленные стены высвечивались в сумерках, предвещая рассвет.

Она опять опоздала к утренней мессе! Если сестра Жанна поймает ее, то определенно наложит епитимью.

Энни сбросила деревянные башмаки и, схватив их в руки, бросилась бежать. Она домчалась до колоннады и, пробежав еще ярдов пятьдесят, догнала сестру Николь, степенно идущую в самом конце молчаливой процессии монашек и послушниц. Вздохнув с облегчением и надев на заледеневшие ноги башмаки, она влилась в утреннее шествие.

Сестра Николь наклонила голову и тихо шепнула Энни на ухо:

– Наша младшая сестричка сегодня не похожа на раннюю пташку. Будь осторожна, малышка. Сестра Жанна обрадуется любому поводу наказать тебя.

Энни не поднимала головы, пока они шли к часовне.

– Я знаю, сестра Николь, знаю. Но последнее время бог не позволяет мне вскакивать по утрам. Так трудно вытаскивать себя из постели!

Легкое недовольство промелькнуло в ответе сестры Николь.

– Энни, ты всегда предпочитаешь во всем обвинять бога, а не себя за свое дурное поведение. – Пожилая монахиня покачала головой. – Теперь помолчим, мы не должны нарушать тишину.

После мессы Энни первой вышла из часовни. К счастью, сестра Жанна не сделала ей замечания по поводу опоздания. Строгая наставница, по-видимому, впервые за долгое время решила проявить к ней милосердие.

Энни шла по коридорам монастыря, и ее переполняло горько-сладостное чувство – незамысловатый, не поддающийся течению времени ритм жизни. Женский монастырь был единственным домом, который она знала. С самых ранних дней ей казалось, что она и все сестры плывут, подобно листьям, по течению медленной и спокойной реки. День за днем, неделя за неделей, год за годом – то ли жизнь, то ли сон. Работа, покаяние, прославление бога, упокой души. Раньше ей было достаточно, но в последнее время чувство умиротворения стало исчезать.

Ладно, можно успокоиться занятиями с отцом Жюлем. До них в кабинете матушки оставалось еще полчаса. Можно потратить их на молитву, но ей давно хотелось попасть в кабинет матушки Бернар пораньше и в одиночестве при свете дня, а не украдкой ночью, посмотреть старинную Библию, которая лежит на видном месте в алькове, но читать ее не разрешается.

Поднявшись по лестнице, она сняла деревянные башмаки и бесшумно подошла к кабинету. Тяжелая дверь была приоткрыта, и, услышав сердитые голоса, она замерла. Матушка Бернар почти кричала:

– Жюль, вы просто сошли с ума! Здесь, с нами, она в полной безопасности. Она не знает, кто она такая. Она никогда…

Отец Жюль прервал ее:

– Селеста… Я настаиваю. Разве у нас есть выбор? Маршал знает, где она и кто она. Сейчас вся власть в руках кардинала Мазарини, точно так же, как это было при кардинале Ришелье. Если не действовать быстро, бог знает что может случиться. Мы можем получить приказ от королевы-матери или от епископа, посылающий ее… в колонию для прокаженных или куда-нибудь похуже. Он может подстроить похищение в пути, и мы никогда не узнаем, что с ней случилось.

Энни слышала, как священник, продолжая говорить, нервно ходит по кабинету.

– Нет, нет. Брачный союз лучше всего. Только в нем ее спасение. Я позабочусь, чтобы церемония была публичной и очень пышной. У меня есть связи при дворе. Нетрудно будет добиться присутствия королевы-матери.

Матушка Бернар жестко напомнила:

– Жюль, вы отправляете овечку в логово льва. Неужели вы думаете, что она сможет уцелеть при дворе? Она с трехлетнего возраста никуда отсюда не выходила. Она дитя и вряд ли готова к судьбе, которую вы ей уготовили, – сурово обратилась она к нему. – Похоже, вы хотите добиться своих честолюбивых целей, используя невинное дитя! Я не допущу этого!

Отец Жюль мрачно ответил:

– Мазарини – хитрый, злобный человек. Я отошел от мира, став священником. А он хочет использовать веру как орудие, чтобы перестроить мир по своим собственным планам. Он недостоин быть даже священником!

– Позвольте напомнить, – остановила его матушка Бернар, – что вы говорите о принце церкви! Его преосвященство занимает это место по велению господа. Но если Мазарини так злобен, как вы утверждаете, как вы можете посылать бедную девочку к нему в когти! Лучше Энни остаться здесь.

Услышав свое имя, Энни окаменела. Она понимала, что оставаться в таком положении опасно, но сдвинуться с места не могла.

Беспокойное движение шагов прекратилось. Энни услышала скрип кресла, застонавшего под тяжестью тела отца Жюля.

– Я долго молился и много думал, как поступить, еще до того, как мне сообщили, что высшие власти знают, где она. Какое-то время я размышлял, не выдать ли ее замуж за кого-нибудь из моих прихожан, надежного и достойного человека. Но сложившиеся обстоятельства заставляют действовать в открытую. Не иначе, как вмешалось божественное провидение.

– Вы, священники, – возмутилась матушка Бернар, – всерьез считаете возможным обосновывать свои решения божьей волей!

Когда отец Жюль вновь заговорил, его голос звучал утомленно:

– Энни лучше подготовлена к жизни при дворе, чем вы думаете, и за это во многом следует благодарить вас. Вы приучили ее к дисциплине, к умению сдерживать свои желания. Я знаю, что страсти заперты в ее душе, как джинн в бутылке, но она умеет держаться спокойно и скрывать свои истинные чувства. Такие способности помогут ей добиться благосклонности двора. Я пытался научить ее понимать корни интриг и политических игр при дворе. Вы сами часто говорили мне, что ее надо воспитывать почти как мужчину. Что ж, ее образование вполне достойно французской герцогини.

Дыхание ветра колыхнуло воздух, и петли двери заскрипели. Отец Жюль сразу замолчал, и в тишине послышались его приближающиеся шаги.

Энни обернулась и увидела перед собой сердитое лицо отца Жюля. Силы покинули ее, ноги подкосились, и она свалилась прямо на пол.

Подхватив ее под руки, он позвал:

– Матушка, взгляните, что мы уже натворили! Бедняжка в обмороке! Помогите перенести ее на скамейку.

Поддерживая Энни с двух сторон, они положили ее на обитую бархатом скамейку в комнате матушки.

– Итак, что ты успела услышать, Энни? Только говори правду.

Заикаясь, Энни пролепетала:

– Я… шла в кабинет на занятия. Дверь была чуть приоткрыта, и, когда я хотела постучаться, я услышала ваши голоса. Вы разговаривали так сердито, что я не посмела вмешаться. Я думала, что мне делать, и тут услышала, что отец Жюль говорит, что меня надо отослать отсюда.

Она умоляюще посмотрела на аббатису:

– О, матушка, вы не отошлете меня?

– Перестань рыдать, – проворчала матушка Бернар. – Я всегда знала, Энни, что любопытство не доведет тебя до добра. – Она раздраженно повернулась к священнику: – Девочка слышала достаточно, чтобы испугаться. Готова она к этому или нет, но для ее спокойствия вам лучше ей все рассказать. – Она чуть не ткнула пальцем ему в лицо. – Я ухожу.

Энни настолько удивилась поведению матушки Бернар, что перестала плакать и икать.

Отец Жюль подошел к скамейке и сел на краешек.

– Я надеялся, что у меня будет возможность осторожно подготовить тебя, но ничего не вышло. Бог в своей безграничной мудрости выбрал путь, по которому мы должны следовать. И мне тоже кажется, лучше тебе все объяснить.

Энни улыбнулась сквозь слезы.

Священник склонил голову.

– Я обещал твоему отцу дать тебе достойное образование. Я уверен, ты понимаешь, что… м-м-м… предметы твоего обучения были не совсем обычными. – Он остановился. – Милая Энни! Неужели ты никогда не удивлялась, что мы уделяем так много времени изучению политики и светской истории? А другие предметы! Неужели тебе не приходило на ум, что тебя готовят к чему-то другому, а не к монастырской жизни?

Хотя говорить правду было сейчас скорее всего рискованно, ее сжигало любопытство, которое она старалась скрыть.

– Конечно, я этому удивлялась. – Она упорно смотрела в пол. – Но я считала, что знание наук, особенно медицины, может мне пригодиться, если я потом буду работать в больнице вместе с мирскими сестрами.

– А как быть с математикой и военной стратегией? Как можно их использовать в женском монастыре или в больнице? – Отец Жюль мягко взял ее за подбородок и приподнял голову, чтобы видеть лицо. – Ты и в самом деле думала, что Платон, Аристотель, Плиний, Цицерон или Цезарь так необходимы для жизни прихода? – Его добрые глаза, казалось, читали ее самые затаенные мысли. – Скажи правду, дитя мое, неужели ты всерьез веришь, что твое призвание – быть монахиней?

Энни не могла больше обманывать ни его, ни себя.

– Нет, святой отец… нет.

Энни закрыла лицо руками и горестно зарыдала. С тех пор как бог наградил ее ежемесячными женскими мучениями, в ней все больше и больше росло ощущение взрослости, какой-то солнечной радости и полноты жизни. Плотские утехи занимали ее мысли все чаще, заставляя забывать о святости и благочестии.

Отец Жюль достал из кармана своей рясы чистый кусок грубой льняной ткани. Промокнув слезы на ее щеках, он сказал:

– Я замечал мечтательность в твоих глазах, когда мы говорили о разных событиях и значении силы, власти над миром. Я знаю, ты воображала себя участницей этих приключений.

Энни покраснела.

– Скоро они тебе действительно предстоят. Ты будешь представлена королю и королеве-матери. – Он усмехнулся, видя, как ее глаза засияли. – Тебя с завтрашнего дня начнут учить светским манерам и правилам поведения при дворе. Когда ты будешь готова – может быть, уже в следующем месяце, – я лично поеду с тобой в Париж.

Отец Жюль продолжал:

– Энни, после долгих молитв и размышлений я решил выдать тебя замуж. Человек, которого я выбрал, – достойный молодой дворянин, принят при дворе, офицер королевской гвардии. – Он остановился, словно следующие слова застревали у него в горле. – Герцог де Корбей. Твой жених знатен, с прекрасной репутацией и происхождением. Тебя ждет великолепное будущее, и ваши дети будут носить благородное имя. Подумай об этом и постарайся приготовить себя к новой жизни. – Он встал со скамьи. – Я жду тебя и сестру Жанну завтра утром. А сейчас иди к себе и помолись.

Болезненно задетая, Энни повернулась и вышла в коридор. Спотыкаясь, она еле добрела до комнаты, почти ничего не видя. Вскоре ей придется покинуть это привычное, знакомое убежище навсегда.

Войдя наконец в свою келью, она опустилась прямо на холодный пол в полном изнеможении и зарыдала глубоко и отчаянно, как ребенок.

2

Филипп пробирался по темным парижским улицам к апартаментам Великой Мадемуазель, с быстротой и ловкостью кошки находя кратчайший путь в лабиринте узких улиц. Сегодня их встреча будет последней и решающей.

Его будущее и, возможно, даже свобода зависят от того, насколько убедительно ему удастся сегодня ночью сыграть роль оскорбленного. Его спектакль должен быть безукоризненным, иначе Великая Мадемуазель никогда не позволит ему уйти.

Связь с ней – могущественнейшей и богатейшей женщиной Франции – была приятной и льстила самолюбию, однако пришло время расстаться. Он не собирался позволять принцессе – как и любой другой женщине – вертеть им по-своему. При мысли о предстоящем гневе царственной любовницы на лице Филиппа возникла язвительная усмешка. Принцесса пока еще не знает, что имеет дело с достойным противником. Он способен перехитрить целую армию со своим тонким чувством стратегии и не станет добычей принцессы, какую бы хитрую ловушку она ни приготовила для него.

Последние отблески вечерней зари погасли на затянутом облаками небе, когда Филипп наконец добрался до Пале-Рояль. С каждым шагом его решимость крепла. Он давно научился поддерживать в людях ошибочное представление.

Он и так тянул с разрывом достаточно долго. Если сейчас не действовать быстро и решительно, принцесса непременно использует их связь, чтобы втянуть его, капитана королевской гвардии, в ряды мятежников. Он был в этом совершенно уверен, особенно с тех пор, как узнал, что принцесса – а не ее отец, Гастон Орлеанский, – стоит за спиной Фронды.

Если Великая Мадемуазель добьется своего, то он должен будет помочь ей сместить королеву-регентшу и сделать регентом Гастона Орлеанского.

Он должен действовать. Долой страсть, долой слепое увлечение! Главное – победить, сохранив свое положение при дворе. Филипп досыта наигрался в опасные придворные игры, применяя то силу, то обаяние, и играл так хорошо, что добился – он, бесправный и безденежный младший сын, – столь прочного места среди сливок общества, что даже его отец мог позавидовать. Теперь у него есть свое место в жизни, и он не позволит принцессе отнять его.

Запах сырости вернул его к реальности. Сена уже близко. Он поднял голову и увидел слабый отблеск света факелов на низких облаках. Ну что же, он почти пришел. Филипп пересек Риволи, двигаясь к низким стенам Тюильри. Дойдя до массивной деревянной двери в нише стены, он, прежде чем открыть ее, окинул внимательным взглядом пустынную улицу. Булыжник мрачно блестел после ливня, в настороженном сумраке не раздавалось ни звука, в тени стен не было заметно ни малейшего движения. Филипп вытащил из кармана тяжелый ключ, вставил его в замок, повернул и скользнул внутрь.

Она ждала, как обычно, изящно вытянувшись на бледно-золотистых тонких простынях. Мягкий свет свечей озарял комнату, возле тяжелых занавесей стоял маленький столик с легким ужином для двоих. Филипп почувствовал прилив страсти, то ли в ответ на ее откровенно призывный взгляд, то ли при виде ее прекрасного тела, пышного каскада роскошных волос.

Его решимость дрогнула. Может быть, отложить разговор на одну ночь? Окунуться в море чувств, переполняющих его при ласке ее восхитительного тела? Это подействовало как ушат ледяной воды. Принцесса была красива, прекрасно сложена, умна – и знала это, но ее самодовольство преждевременно. Он не поддастся ее чарам.

– Вы неотразимы, как всегда, Филипп. Садитесь сюда, рядом. Давайте… поговорим немного до ужина.

Поговорим. Как же!

Он сел возле огня, мягкий изящный диван казался слишком маленьким для его стройного, но мощного тела. Она не спускала с него прищуренных глаз. Он молчал, чувствуя ее настороженность, всем сердцем солдата был готов к сражению.

Филипп никогда ни на минуту не забывал, что принцесса столь же опасна, сколь соблазнительна. Она упивалась интригой, как хмельным вином, и за каждым ее словом, сказанным и не сказанным, стояли опыт и сила французской нации. Не лучшее свойство для женщины, но грозное оружие для противника. Его кровь вскипела от острого ощущения опасности, которое так влекло его к принцессе с первых дней их романа.

– Так что?

Принцесса внимательно вглядывалась в аристократическое лицо своего любовника, освещенное пляшущим светом камина. Золотистые блики пробегали по его угольно-черным волосам и вспыхивали искрами янтаря в синих глазах. Молодой герцог действительно был хорош. Под бархатом и кружевами скрывалось мощное, тренированное тело солдата, и она жаждала видеть его в своей постели. Что означают эти вопросы и отстраненность?

Когда он наконец заговорил, сухо и формально, дистанция между ними стала еще очевиднее.

Она оказалась совершенно не готовой к его следующим словам.

– Мадемуазель, я вынужден просить вас прекратить нашу связь.

Она окаменела.

Он пристально смотрел на нее.

– С первой минуты нашей встречи мы оба знали, что наше положение слишком различно и наш роман не может быть долгим.

В висках у нее бешено стучало, она ждала продолжения.

Он встал, подошел и опустился на одно колено, почти прикасаясь к ней… но только почти!.. Голос был такой знакомый и звучал искренне, но слова казались заученными.

– Вы знаете, судьбой вы предназначены другому. Жить, понимая, что только одного человека вы считаете достойным себя, что вы хотите быть королевой, – нестерпимо горько для меня. Это отравляло лучшие минуты нашей близости. Я не могу дольше это выносить.

Нахлынувшая ярость принцессы сдерживалась откровенным изумлением. Отказываться от нее, прикрываясь смирением? Филипп был незначительным лицом при дворе, но всегда казался искренним и покорным. Она сама редко позволяла себе быть правдивой, но в его словах, казалось, звучит искреннее чувство, да и в темно-синих глазах таилась боль. То, что он видел в их связи нечто большее, чем простую интрижку, было приятно.

Он взял ее за руку.

– Если в вас есть хоть капля жалости, если я что-то значу для вас, отпустите меня. – Взгляд его больших выразительных глаз обжигал ее. – Позвольте мне уйти. – Филипп помедлил: – Я женюсь. Отец это устроил. Ей восемнадцать лет, она сирота и воспитывалась в монастыре где-то на юге. Она моя дальняя кузина.

Принцесса заставила себя остаться спокойной. Хотя его слова ранили ее в самое сердце, ответ звучал почти ласково:

– В вашем возрасте пора жениться, Филипп. Но какое отношение это имеет к нам?

– Если вы соизволите отпустить меня, я попробую хоть в чем-то найти успокоение. – Принцесса молчала, и Филипп продолжал: – Женитьба принесет мне большое приданое, королева одобрила наш брак. Долг и честь требуют, чтобы я повиновался. Обстоятельства таковы, что у меня нет выбора.

Нет выбора, он сказал! Почему же она могла отказывать королям, твердо сопротивляясь настойчивости отца, короля Франции, церкви. Она дорого заплатила за право самой решать свою судьбу, и он говорит ей, что у него нет выбора! Гнев охватил ее, но она понимала, что никакие оправдания, никакие расчеты не изменят жестокой правды его слов. Их судьбы определены разницей их положения.

Ставший вдруг недосягаемым, Филипп еще больше возбуждал страстное желание принцессы, его нежность раньше так помогала ей успокаивать смятенные чувства. Такой ласковый и страстный любовник! Она так жаждала его, что почти сдалась призыву тела.

Почти…

– Не драматизируйте, Филипп. – Она небрежно освободила руку. – Мне всегда нравилось, что вы можете смирять любовный пыл. Я возненавижу вас, если сейчас, разливаясь в сантиментах, вы все зачеркнете.

Принцесса подошла к камину и остановилась, прекрасно зная, что в отблесках пламени через тонкую сорочку ясно видны очертания ее соблазнительного тела. Ей больше, чем когда-либо, хотелось его ласки, его любви, но сейчас нельзя было позволить страсти затмить рассудок. Она быстро прикинула возможные пути и способы дальнейших действий. Пожалуй, правильнее уступить, чтобы потом стать победительницей.

Она подошла к столику и взяла грейпфрут.

– Как трогательно! Бедная сиротка прямо из монастыря попадает в объятия герцога. Конечно же, весь двор будет в восторге от такой новости. Каждый захочет увидеть это необыкновенное создание. Вы будете засыпаны приглашениями.

Филипп поднял голову и вздрогнул, встретив взгляд светло-голубых глаз принцессы. Обычно в ее глазах светился огонь желания или нежность. Сейчас же они были сумрачны, как зимнее небо. Принцесса пристально и холодно глядела на него. Неужели ему не удалось убедить ее!

Она слегка улыбнулась.

– Не огорчайтесь, Филипп. У вас еще все впереди. Мы хорошо позабавились оба, но, признаюсь, это стало несколько утомительно. – Подойдя к камину, она отвернулась. – Боюсь, что в последнее время ваше общество перестало мне казаться таким уж приятным. Возможно, лучше расстаться сейчас.

Только едва заметная напряженность голоса выдавала ее боль.

Итак, она поверила в его ложь – во всяком случае, внешне. Он заметил оттенок горечи в ее голосе и нарочитое спокойствие поведения. На мгновение его охватил приступ раскаяния. Впервые Филипп подумал, что Великая Мадемуазель, отделенная от людей своим происхождением и своими амбициями, очень одинока.

Скрывая жалость, он смело посмотрел ей в глаза и сказал ту ложь, которая была ей необходима:

– Всю оставшуюся жизнь я буду лелеять в памяти каждую минуту, проведенную с вами. Моя любовь, мое восхищение вами будут со мной всегда.

Он ушел, как и пришел, тайно.

Чем ближе подходил Филипп к своему скромному дому, тем легче становилось у него на сердце. Конечно, только время покажет, что ему будет стоить ночной разговор. Великая Мадемуазель не из тех, кто сдается без боя, она в лучшем случае может изящно отомстить. Он отнюдь не обольщался, зная, что за прошлое придется расплачиваться.

Войдя в свой кабинет, он сразу же налил себе коньяку и сел к столу, вытянув ноги. На столе лежала груда писем и счетов. Векселя… Долги… Он взял ближайший листок.

«На реставрацию главного здания поместья Мезон де Корбей, Шевре, выдать семьдесят пять франков плотнику Галу, нанятому его милостью герцогом Корбеем».

Филипп задумался о своем недавно приобретенном титуле: незначительное герцогство, подходящее для младшего сына. Он вгляделся в кольцо с гербом на руке, держащей бокал. Нечто сходное с ним самим – всего лишь копия утерянного оригинала. Как глупо было предполагать, что его отец действительно хочет помочь ему, уговаривая заполучить герцогство давно умершего кузена. Отец был равнодушен к Филиппу, и его неожиданное внимание и настойчивость должны были иметь какие-то скрытые причины. Однако получение титула и надежда иметь собственные доходы заставили Филиппа согласиться.

Во всем этом было что-то подозрительное. Очень странно, что отец не потребовал поместье для себя. Филипп был абсолютно уверен, что маршал, будучи самым старшим кузеном умершего герцога, мог легко доказать свои права на наследство герцогства Корбей.

Старший брат Филиппа, Генрих, тоже не хотел беспокоиться об этом. Филипп не сомневался, что Генрих не упустил бы случая, если бы поместье имело реальную ценность. Что же задумал маршал? Что же, власть или деньги привлекло внимание отца?

А, похоже, из поместья не извлечь большого дохода. Не лишенное особого, дикого очарования, Мезон де Корбей и его запущенное хозяйство поглотили последние остатки денег Филиппа. Он только начал приводить все в порядок и разбираться в хозяйстве, как маршал вызвал его к себе и, показав ему брачный контракт, непререкаемо заявил:

«Я позаботился о вашей женитьбе. Обеспечено солидное приданое. Здесь место для вашей подписи, внизу, после подписи королевы. Прошу».

На мгновение Филипп почувствовал себя беспомощным, как в далеком детстве, когда отец, жестоко поколотив, приказал запереть его на несколько дней на голубятне. Может быть, эта женитьба тоже наказание, тюрьма?

Однако Филипп проглотил обиду, и не только из чувства долга, чести, сыновнего послушания или финансовых расчетов. Филипп хотел иметь сына, хотел больше, чем чего-либо в этом жестоком и неустойчивом мире. Женитьба давала ему эту возможность. Да и приданое не помешает.

Он глотнул еще коньяку, наслаждаясь терпкой горьковатостью напитка. Не стоит после свадьбы оставлять здесь этот прекрасный коньяк. Он поселит жену в поместье, а сам вернется к службе при дворе и займет там положенное место. Но теперь уже не как робкий младший сын, чья бедность ограничивала его возможности, вынуждая использовать любовные связи и прибегать к интригам. А в имение он будет приезжать достаточно часто лишь для того, чтобы обеспечить появление на свет сына и наследника.

Он встал, зевая. Теплая волна от выпитого коньяка разливалась по всему телу и чуть кружила голову. С принцессой покончено. Ему действительно пора жениться. А в жены сгодится любая, лишь бы могла родить ребенка. Хорошо бы, чтобы у нее не было дурной болезни и она не была бы совсем глупой.

Не дай бог, горько подумал он, если у нее будет и то, и другое.