Текст книги "Клара и тень"

– Два господина? – Она откашлялась, чтобы прочистить горло. – А чего они хотят?

– А мне откуда знать? Они в моем кабинете, ждут.

– Но они спускались смотреть на картину? – Клара часто не замечала, сколько у нее было посетителей.

– Сегодня – точно нет. Они спрашивают Клару Рейес. Ни о какой картине они мне не говорили.

Пока Клара раздумывала, Гертруда прибавила:

– Полагаю, ты не пойдешь к ним в таком виде. Можешь надеть какой-нибудь халат из чулана. Но ни к чему не прикасайся. Мне в кабинете не нужны пятна от краски.

Двое мужчин ждали ее стоя, разглядывая буклеты из атласной бумаги. Это были каталоги других работ, где использовали Клару. Она узнала «Ласки» Вики, «Горизонталь III» Гутьерреса Регеро и «А тем временем волк умирает от голода» Жоржа Шальбу. На иллюстрациях было ее обнаженное или почти обнаженное тело, расписанное разными цветами. Были там и каталоги «Девушки перед зеркалом». Один из мужчин показывал другому каталоги, а потом швырял их на стол, будто пересчитывал. На них были дорогие костюмы, и скорее всего, это были иностранцы. Когда она поняла это, сердце забилось быстрее: если эти люди приехали к ней издалека, возможно, это значило, что она по-настоящему заинтересовала их. «Ну, успокойся, ты же еще не знаешь, что тебе предложат».

Ей придвинули стул. Когда Клара присела, полы халата раскрылись подобно лепесткам, приоткрыв до середины бедра окрашенную титановыми и свинцовыми белилами ногу. Она скрестила руки на груди и приняла позу хорошей девочки.

– Итак? – спросила она.

Мужчины не садились. Заговорил только один из них. Его испанский пестрел ошибками, но понять было можно. Клара не смогла разобрать, с каким именно акцентом он говорил.

– Вы – Клара Рейес?

– Ага.

Мужчина вытащил что-то из чемодана – резюме, которое Клара отправляла важнейшим художникам Европы и Америки. Сердцебиение усилилось.

– Двадцать четыре года, – вслух прочел мужчина, – рост сто семьдесят пять сантиметров, объем груди – восемьдесят пять, объем талии – пятьдесят пять, объем бедер – восемьдесят восемь, натуральная блондинка, глаза небесно-голубого цвета с зеленоватым оттенком, депилирована, без пятен, упруга и мягка, четырежды загрунтована… Верно?

– Верно.

Мужчина читал дальше:

– Изучала ГД-искусство и технику работы полотна в Барселоне у Квинета и подростковое искусство во Франкфурте у Ведекинда. И еще во Флоренции у Ферручолли, так?

– Ну, у Ферручолли я училась только неделю.

Ей не хотелось ничего скрывать, потому что потом начинались провокационные вопросы.

– Вами писали испанские и иностранные мастера. Наверное, вы говорите по-английски?

– Ага. В совершенстве.

– Вы работали в наружных и внутренних картинах. Что вы делаете лучше?

– Одинаково. Я могу быть внутренней и наружной картиной, сезонной и даже постоянной – конечно, в зависимости от костюма и времени года. Хотя я могу выставляться в постоянной наружной картине и обнаженной, с соответствующей защи…

– Мы видели ваши предыдущие работы, – перебил ее мужчина. – Нам понравилось.

– Большое спасибо. А «Девушку перед зеркалом» вы не спускались посмотреть? Это замечательная картина Бассана, правда я это говорю не потому, что в ней я, а…

– Вы также участвовали в подвижных картинах обоих типов: в перформансах и во встречах, – снова перебил ее мужчина. – Они были интерактивными?

– Ага. В некоторых случаях – да.

– В какой-нибудь из них вас купили?

– Почти во всех.

– Хорошо. – Мужчина улыбнулся и посмотрел на бумаги, будто причина его улыбки крылась в них. – Это резюме, предназначенное для рекламы. Теперь я хочу услышать полный вариант.

– О чем вы?

– О всей вашей профессиональной деятельности, о той, которую нельзя упоминать в брошюрах. Например, вы когда-нибудь были украшением, живым предметом, домашней утварью?

– Я никогда не занималась утилитарным искусством, – ответила Клара.

Это была правда, хотя она не знала, поверил ли ей мужчина. Но фраза показалась ей немного заносчивой, поэтому она пояснила:

– В Испании еще не прижилась привычка покупать живые украшения.

– Арт-шоки?

Сразу Клара не ответила. Она выпрямилась на стуле (шуршание масляной краски на расписанных ягодицах) и решила держать ухо востро.

– Простите, чем вызван этот вопрос?

– Мы хотим знать, на какой уровень требований можем с вами рассчитывать, – спокойно ответил мужчина.

– Предупреждаю, я не хотела бы делать ничего противозаконного.

Она ожидала реакции, но реакции не последовало. Тогда Клара поспешно добавила:

– Ну, возможно, я и согласилась бы. Но я хочу знать, что вы будете делать, где и кто тот художник, который ко мне обращается.

– Пожалуйста, ответьте на вопрос.

Она подумала, что, если сказать правду, ничего дурного не случится. Так или иначе, она совершеннолетняя, а два арт-шока, в которых ее купили в этом году, были не слишком крутыми и выставлялись только в частных помещениях перед взрослыми зрителями. Однако правда и то, что в обоих арт-шоках попадались сцены, которые, пожалуй, переходили границу дозволенного. Например, в «625 + 50 линий» Адольфо Бермехо одно из мужских полотен обезглавливало живого кота и проливало его кровь на спину Кларе. Преступление это? Она не уверена, но вопрос был общим, а значит, и ответить на него можно было в общем.

– Да, я участвовала в арт-шоках.

– Грязных?

– Нет, никогда, – твердо заявила она.

– Но, если я не ошибаюсь, вы работали с Джильберто Брентано.

– В прошлом году я сделала с Брентано два или три арт-шока, но ни один из них не был грязным.

– Вы входили в какую-нибудь организацию, поставляющую молодой материал для произведений искусства?

– Несколько месяцев я работала в британской «Зе Сёркл».

– В каком возрасте?

– В шестнадцать лет.

– Что вы там делали?

– То же, что и всегда. Мне покрасили волосы в рыжий цвет, нацепили кольца, и я участвовала в настенных росписях типа «Рыжая дорога».

– Это был ваш первый опыт в сфере искусства?

– Ага.

– Насколько я понимаю, – произнес мужчина, – вам нравится жесткое, рискованное искусство. Вы не выглядите жесткой и рисковой. Скорее кажетесь мягкой.

Непонятно почему, но Кларе нравилась презрительная холодность этого типа. Улыбка растянула масло на ее лице.

– Я и вправду мягкая. Жесткой я становлюсь, когда меня расписывают.

Мужчина не подал виду, что счел ее слова шуткой. Он продолжил:

– Мы приехали предложить вам нечто жесткое и рискованное, самое жесткое и рискованное из того, что вы делали за свою бытность полотном, самое важное и сложное. Хотелось бы убедиться, что вы подойдете.

Во рту у Клары вдруг стало так же сухо, как и под слоем краски у нее под халатом. Сердце сильно колотилось. Эти слова возбудили ее. Клара любила крайности, темноту за последней гранью. Если ей говорили: «Не ходи», ее тело двигалось и шло ради простого удовольствия ослушаться приказа. Если что-то внушало ей страх, она могла постараться держаться от этого подальше, но никогда не теряла из виду. Она не выносила указаний заурядных художников, но, если вызывавший у нее восхищение мэтр просил сделать невозможное, ей нравилось слепо повиноваться, что бы это ни было. И особых границ у этого «что бы это ни было» не было. Ей жутко хотелось узнать, до какой грани она позволила бы себе дойти, если бы идеальная ситуация стала напряженной. Ей казалось, что до потолка – или до дна – ее возможностей еще очень далеко.

– Интересно, – произнесла она.

Помолчав немного, мужчина добавил:

– Конечно, вам придется оставить все на довольно долгое время.

– Я могу все оставить, если предложение того стоит.

– Предложение того стоит.

– И мне следует в это поверить?

– Ни мы, ни вы не хотим торопиться, не так ли? – Мужчина поднес руку к пиджаку. Черный кожаный бумажник. Бирюзовая визитка. – Позвоните по этому номеру. Сроку у вас до вечера четверга, до завтра.

Прежде чем опустить визитку в карман халата, Клара взглянула на нее: только номер телефона. Похоже, сотового.

Кабинет Гертруды находился в маленькой белой комнате без окон. Однако Кларе показалось, что на улице пошел дождь. Слышна была приглушенная художественная имитация дождя. Оба мужчины смотрели на нее, не сводя глаз, будто ожидая, что она что-то скажет. Она ответила:

– Мне не нравится принимать предложения, о которых я толком ничего не знаю.

– Вы и не должны ничего знать: вы – картина. Всё знают лишь художники.

– Тогда скажите мне, кто художник, который хочет писать со мной картину.

– Вам нельзя этого знать.

Она молча проглотила это явное проявление неуважения. Клара знала: этот тип говорил правду. Великие мастера никогда не открывали себя полотну до начала работы: таким образом они хранили тайну замысла.

Дверь отворилась, и появилась Гертруда:

– Простите, но я иду обедать, и мне нужно закрыть галерею.

– Не беспокойтесь, мы уже закончили. – Мужчины собрали каталоги и молча ушли.

Во время вечернего сеанса грудь картины вздымалась от дыхания. От волнения пребывать в состоянии «покоя» было невероятно трудно. Однако мечты помогали ей хранить неподвижность, потому что в грезах мы способны двигаться и оставаться на месте. Время шло, никто не спускался смотреть на Клару, но ей было все равно, потому что с ней были ее фантазии.

«Самое жесткое и рискованное. Самое важное и сложное».

Самым заветным ее желанием было стать полотном гения. На ум приходило несколько имен, но она не осмеливалась думать о них. Не хотелось питать слишком много иллюзий и потом разочароваться. Она стояла в молчаливой белизне, пока Гертруда не сказала, что пора закрывать.

На улице действительно шел дождь: мощный летний ливень, который обещали по телевизору. При других обстоятельствах она бегом бросилась бы к стоянке, но сейчас предпочла медленно пройтись под низвергавшимся с неба потопом с сумкой на плече. Она чувствовала, что спортивный костюм облепляет ее, как мокрая простыня, а с берета на голове струится вода, но ощущение не было неприятным. Более того – ей хотелось окунуться в бриллианты ледяной воды.

«Самое жесткое и рискованное. Самое важное и сложное».

А если это ловушка? Иногда такое бывало. Тебя нанимали, назвавшись представителями великого мэтра, вывозили из страны и заставляли участвовать в грязном искусстве. Нет, вряд ли. Кроме того, если бы даже так – она бы рискнула. Быть произведением искусства – значит идти на любой риск, на любую жертву. Разочарование пугало Клару больше, чем опасность. Она была согласна на любую ловушку, кроме ловушки посредственности.

«Самое жесткое и рискованное. Самое важное и сложное».

Вдруг ей показалось, будто ее тело – расплавленная свеча. Она подумала, что плавится, сливаясь с дождем. Посмотрела на ноги – и поняла. Она забыла, что все еще окрашена, а вода смывает с нее краску. По улице следом за ней струился неровный белый ручеек, извилистый молочный поток, стекавший с ее спортивного костюма на мостовую Веласкеса, ручей, который дождь тщательно стирал со свирепой точностью художника-пуантилиста. Белый, белый, белый.

Шаг за шагом, омытая водой, Клара темнела.

* * *

Красный. Доминировал красный цвет. Красный, как месиво смятых маков. Мисс Вуд сняла очки, чтобы разглядеть фотографии.

– Мы нашли ее сегодня утром в леске около Винервальда, – пояснил полицейский, – в часе езды от Вены. Нам позвонили два любителя орнитологии, изучавшие крики сов. Ну, на самом деле они позвонили в обычную полицию, а лейтенант-полковник Хаддл позвонил нам. Так всегда бывает.

Пока полицейский говорил, Босх передавал мисс Вуд фотографии. На них была трава, стволы буков и какие-то цветы, на удивление была даже мухоловка, сидевшая на траве рядом с изорванной в клочья розоватой блузкой. Но все было красное, даже торчавшая из-за дерева туфля в форме плюшевого мишки. Мордочка мишки улыбалась.

– Эти клочья кругом… – сказала мисс Вуд.

Стол был огромным, и сидящий напротив Вуд полицейский не мог видеть, на что она показывает, но прекрасно знал, о чем речь.

– Это одежда.

– Почему она так изорвана и перепачкана кровью?

– Да, хорошее замечание. Это первое, что нас заинтриговало. Но мы нашли остатки ткани в ранах. Вывод прост: он разрезал ее одетой, а потом сорвал остатки.

– Почему?

Полицейский неопределенно пожал плечами:

– Возможно, изнасилование. Но доказательств мы не нашли, хотя ждем окончательного заключения медэкспертизы. Однако поведение этих типов не всегда следует логичной схеме.

– Ее… ее как будто показывают, правда? Разложена, чтобы ее фотографировали.

– Вы нашли ее именно так? – спросил Босх у полицейского.

– Да, лицом вверх, с раскинутыми руками и ногами.

– Он не снял этикетки, – показал Босх мисс Вуд.

– Да вижу, – откликнулась мисс Вуд. – Этикетки трудно сломать, но приспособление, которым нанесены раны, могло разрезать их, как бумагу. Уже определили, чем он пользовался?

– Что бы это ни было, ясно одно: это дело электроники, – ответил полицейский. – Думаем, хирургический трепан или какая-то автоматическая пила. Каждая рана – глубокий ровный разрез. – Он протянул руку через стол и кончиком карандаша указал на одну из ближайших к нему фотографий. – Всего их десять: два на лице, два на груди, два на животе, по одному на каждом бедре и два на спине. Восемь из них перекрещиваются. Таким образом, всего четыре креста. Порезы на бедрах представляют собой вертикальные линии. Только не спрашивайте меня почему.

– Смерть наступила от ран?

– Вероятно, да. Я уже говорил, мы ждем отчета мед…

– Есть какие-то предположения о времени смерти?

– Принимая во внимание состояние тела, мы думаем, что все произошло в ту самую среду, ночью, через несколько часов после того, как ее увезли в фургоне.

Двумя пальцами левой руки мисс Вуд держала черные очки. Она осторожно коснулась ими руки Босха.

– На мой взгляд, вокруг слишком мало крови. Что скажешь?

– Я как раз об этом думал.

– Так и есть, – кивнул полицейский. – Он сделал это не там. Вероятно, разрезал ее в фургоне. Возможно, использовал какое-то снотворное, потому что на теле нет следов борьбы или отпечатков от веревок. Потом он перетащил ее туда и оставил на траве.

– И на свежем воздухе стал сдирать с нее одежду, – заметила Вуд, – рискуя, что орнитологи-любители надумают изучать сов на ночь раньше.

– Да, странно, не так ли? Но как я уже сказал, поведение этих…

– Понятно, – перебила она, снова надевая очки. Они были марки «Рэй-Бен», в золоченой оправе, с абсолютно черными стеклами. Полицейскому казалось невероятным, что мисс Вуд вообще что-то в них видит в красноватой темноте кабинета. Отражаясь в стеклах очков, красный эллипс стола раздваивался на кровавые лагуны. – Инспектор, можно нам теперь прослушать запись?

– Конечно.

Полицейский склонился к кожаному чемодану. Когда он выпрямился, в руках у него был диктофон. Он поставил диктофон рядом с фотографиями, будто это просто сувенир, привезенный из турпоездки.

– Она была у трупа в ногах. Двухчасовая хромовая кассета без надписей и отметин. Записывающее устройство хорошего качества.

Он стукнул указательным пальцем по кнопке и включил ленту. От внезапного шума Босх поднял брови. Полицейский поспешно убавил звук.

– Слишком громко, – пробормотал он.

Небольшая пауза. Щелчок. Началось.

Сначала – легкий шум. Потрескивание костра. Охваченная пламенем птица. Потом прерывистое дыхание. Родилось первое слово. Оно казалось жалобой, стоном. Но все повторялось, и можно было разобрать его значение: «Art». После нового усилия легких неуверенно соскользнула первая фраза. Произношение было в нос, речь прерывалась всхлипываниями, шуршанием бумаги и скрипом микрофона. Голос принадлежал девочке-подростку. Она говорила по-английски.

– Искусство – это еще и разру… разрушение… Изначально только… этим оно и было. В пещерах люди рисовали то… то, что хотели при… принес… принес…

Скрежет. Короткое молчание. Полицейский нажал на паузу.

– Здесь он прервал запись, очевидно, чтобы заставить ее повторить предложение.

Голос звучал разборчивее. Теперь каждое слово произносилось тщательно и медленно. В этом новом прочитанном фрагменте слышно было: девочка прилагает отчаянные усилия, чтобы не сорвался голос. Но что-то растрескивало ледяные озера пауз – наверное, страх.

– В пещерах люди рисовали только то, что хотели принести в жертву… Искусство египтян было погребальным… Все посвящалось смерти… Художник говорит: я создал тебя, чтобы поймать и уничтожить, и в твоем финальном убийстве заложен смысл твоего создания… Художник говорит: я создал тебя, чтобы воздать почести смерти… Потому что выжившее искусство – это умершее искусство… Если фигуры умирают, картины остаются в веках…

Полицейский выключил диктофон.

– Это все. Конечно, мы анализируем запись в лаборатории. Нам кажется, она сделана в фургоне с закрытыми окнами, потому что фонового шума мало. Скорее всего, был написанный текст, и девочка должна была его прочесть.

После слов полицейского воцарилась глубокая тишина. «Как будто сейчас, послушав ее, услышав ее голос, мы наконец поняли весь ужас происшедшего», – думал Босх. Эта реакция его не удивляла. Фотографии, конечно, поразили его, но так или иначе от фотографии легко дистанцироваться. В бытность свою сотрудником голландской полиции Лотар Босх воспитал в себе неожиданную черствость по отношению к жутким химерам красного цвета, вызываемым в фотолаборатории. Однако слышать голос – это другое. За этим крылось человеческое существо, умершее ужасной смертью. Когда мы слышим скрипку, мы лучше понимаем скрипача.

Для Босха, привыкшего видеть, как она, совсем или почти обнаженная и окрашенная в разные цвета, позировала на улице, в залах и музеях, она никогда не была «девочкой», как называл ее полицейский, разве что однажды. Это случилось два года назад. Колумбийский коллекционер по фамилии Карденас с не очень чистым прошлым купил ее в «Гирлянде» Якоба Стейна, и Босху было не по себе при мысли о том, что может произойти в имении на окраине Боготы, где она, одетая лишь в крохотную бархатную ленту на поясе, будет восемь часов в день позировать перед хозяином. Он решил предоставить ей дополнительную охрану и вызвал ее в свой офис в «Новом ателье» Амстердама, чтобы сообщить об этом. Он хорошо помнил этот момент: картина вошла в его кабинет в футболке и в джинсах – загрунтованная кожа, отсутствие бровей, обычные три этикетки, но вообще ни капли краски – и протянула ему руку. «Господин Босх», – произнесла она.

Голос был голосом девочки с записи. Тот же голландский акцент, та же мягкость.

«Господин Босх».

Благодаря этому простому движению и этим словам полотно у него на глазах превратилось в двенадцатилетнюю девочку. Ощущение было – как удар молнии. В его голове мелькнула мысль о его собственной племяннице, Даниэль, младше ее на четыре года. До него дошло, что он позволяет маленькой девочке работать почти нагишом в доме взрослого мужчины с криминальным прошлым. Но, когда головокружение прошло, им овладело обычное спокойствие. «Конечно, это не девочка, а картина», – убедил он себя. В имении в Боготе с картиной ничего плохого не стряслось. Зато теперь кто-то искромсал ее в венском лесу.

Слушая запись, Босх вспоминал ощущение мягкого пожатия в своей правой руке и произнесенную с неосознанной кротостью фразу: «Господин Босх». Два разных восприятия, схожих по сути: мягкость, теплота, невинность, мягкость, мягкость…

Полицейский стоял перед ним, будто ожидая, что он что-то скажет.

– Зачем ему оставлять запись? – спросил Босх.

– Эти придурки хотят, чтобы об их теориях узнал весь мир, – сказал полицейский.

– Вы уже нашли фургон? – поинтересовалась мисс Вуд.

– Нет, но скоро найдем, если только его каким-то образом не уничтожили. Нам известна модель и номер, так что…

– Он был очень хитер, – заметил Босх.

– Почему?

– В наших фургонах есть датчики. Система GPS постоянно информирует о нахождении машины. Мы установили их год назад, чтобы предотвратить похищения ценных картин. Но в среду вечером мы потеряли сигнал из этого фургона вскоре после того, как он выехал из музея. Несомненно, он смог найти датчик и отключить его.

– А почему вы так долго нам не звонили? Вы обратились в полицию лишь в четверг утром.

– Мы не заметили потери сигнала. Если фургон отклоняется от намеченного маршрута, долгое время стоит на месте до приезда в гостиницу или происходит авария, датчик активирует звуковой сигнал тревоги. Но в этом случае тревоги не было, и потери сигнала мы не заметили.

– Это говорит о том, что он знал о датчике, – заметил полицейский.

– Поэтому мы считаем, что Оскар Диас либо каким-то образом содействовал ему, либо сам является виновным.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь: Оскар Диас отвечал за ее доставку в гостиницу, так ведь? Нечто вроде телохранителя от вашей фирмы, так?

– Да, охранник из нашей службы, – кивнул Босх.

– А зачем вашему собственному охраннику такое делать?

Босх взглянул на полицейского, потом на погрузившуюся в молчание мисс Вуд.

– Не знаю. У Диаса безупречный послужной список. Если он сошел с ума, то много лет очень удачно это скрывал.

– Что вам о нем известно? У него есть семья? Друзья?..

Босх отчеканил уже заученную наизусть после стократного прочтения биографию.

– Двадцать шесть лет, холост, уроженец Мексики, отец умер от рака легких, мать живет с его сестрой в Федеральном округе. В восемнадцать лет Оскар эмигрировал в США. Физически силен, увлекается спортом. Работал телохранителем латиноамериканских бизнесменов, проживающих в Майами и в Нью-Йорке. У одного из них дома была гипердраматическая картина. Оскар заинтересовался ею и начал охранять маленькие выставки в нью-йоркских галереях. Потом работал на нас. Постепенно мы давали ему все более ответственные поручения, поскольку он был умен и достаточно компетентен. Первой важной картиной Фонда, которую ему доверили охранять, была работа Бунхера, выставленная в галерее Лео Кастелли.

– Кого?

Мисс Вуд сухо пояснила:

– Эвар Бунхер – один из основателей традиционного гипердраматического искусства наряду с Максом Калимой и Бруно ван Тисхом. Он был норвежцем, во время Второй мировой войны его арестовали нацисты и отправили в Маутхаузен. Ему удалось выжить. Потом он поехал в Лондон, познакомился с Калимой и с Танагорским и начал использовать для своих картин людей вместо тканых полотен. Но он закрывал их в ящиках. Некоторые говорят, что на него повлияло увиденное в концлагере.

«Эта женщина – ходячий компьютер», – пронеслось у полицейского в голове.

– Ящики маленькие, открытые с одной стороны, – продолжала Вуд. – Полотно залезает внутрь и сидит там часами. – Она обернулась к задней стене и указала на большую фотографию. – Вот, например, работа Бунхера.

Полицейский заметил ее с самого начала и никак не мог понять, что же там изображено. Два обнаженных, окрашенных в красный цвет тела, сжатые в стеклянном кубе. Куб настолько мал, что это вынуждает их слиться в конвульсии. Половые органы видно, лица – нет. Мужчина и женщина. Огромная фотография занимала почти всю стену кабинета в Музеумсквартир. «И они говорят, что это — произведение искусства, – подумал полицейский. – И любой может купить его и увезти домой». Интересно, понравилась бы его жене идея поставить подобное украшение в столовой? Как они выдерживали в таких позах столько времени?

Он вспомнил осмотренную перед встречей выставку.

Искусство никогда особо не интересовало Феликса Брауна, инспектора из отдела убийств Департамента криминальных расследований австрийской полиции. Его вкусы старого венца застыли на музыке XIX века. Конечно, он видел несколько гипердраматических произведений, выставленных на площадях и улицах Вены, но до сегодняшнего дня никогда не был на настоящей выставке.

В Музеумсквартир – культурный и художественный центр, в котором находилось большинство венских музеев современного искусства, – он приехал за сорок минут до назначенной встречи с мисс Вуд и с господином Босхом. Заняться было нечем, и, принимая во внимание особые обстоятельства дела, он решил осмотреть экспозицию, в которой выставлялась убитая девушка.

Она была выставлена в Кунстхалле. Огромная афиша с фотографией одной из фигур (как он впоследствии узнал, это была «Календула дезидерата») занимала весь главный фасад здания. Название коллекции было написано большими красными буквами по-немецки: «Blumen», Бруно ван Тисх. Очень простое название, подумал Браун. «Цветы». Прежде чем попасть в зал, посетители миновали магнитный детектор, рентгеновский контроль и индивидуальную кабинку визуального анализа. Естественно, его табельное оружие засветилось при первой же проверке, но Браун уже представился. Он прошел через двустворчатые двери и очутился в непостижимом мраке искусства. Вначале он подумал, что его окружают раскрашенные статуи на пьедесталах. Потом, подойдя к одной из них поближе, он с трудом поверил, что это человек из плоти и крови, живое существо. Изогнутые буквой «г» талии, вертикально поднятые ноги, архитектурные мосты выгнутых спин… Они не двигались, не мигали, не дышали. Руки изображали лепестки, а щиколотки издали были похожи на стебли. Нужно было подойти к ограничительному шнуру и сосредоточенно всмотреться, чтобы различить мышцы, груди, увенчанные красной кнопкой сосков, половые органы, лишенные волос; не вызывающие ощущения непристойности половые органы, очищенные от всяких идей, словно венчик цветка. И тогда в игру вступил нос Брауна, обнаруживший, что каждый цветок источает свой резкий аромат, различимый на расстоянии даже поверх разных, не всегда приятных запахов наполнившей зал публики, – так тема ведущего инструмента выделяется из оркестрового сопровождения.

«Blumen». «Цветы». Коллекция из двадцати «Цветов» Бруно ван Тисха. «Календула дезидерата», «Ирис верзиколор», «Роза флорибунда», «Хедера хеликс», «Орхидея аэридес». Названия были не менее фантастичны, чем сами картины. Браун вспомнил, что видел фотографии некоторых «цветов» в журналах, в газетах и по телевизору. Они стали чуть ли не символами культуры двадцать первого века. Но никогда раньше он не видел их вживую, всех вместе, выставленными в этом огромном зале Кунстхалле. И конечно, он никогда их не нюхал. Полчаса Браун расхаживал от одного подиума к другому с перекошенным от удивления ртом. Впечатление было потрясающее.

Больше всего ему понравилась картина, написанная огненно-красными красками. Цвет был настолько интенсивен, что вызывал оптическую иллюзию: ауру, пятно на сетчатке глаз, легкое колебание воздуха, вызываемое раскаленным предметом. Будто в трансе, он приблизился к подиуму. В остром сказочном запахе, напоминающем о прилавках с восточными пряностями, Брауну почудился знакомый оттенок. Картина сидела на корточках, опираясь на кончики пальцев ног. Обе руки ее были сложены перед лобком, а голова склонилась направо (налево со стороны Брауна). Она была полностью обрита и депилирована. Сначала ему показалось, что у нее нет лица, но под маской насыщенной киновари различался разрез век, выступ носа и чеканка губ. По двум маленьким грудям он понял, что это молодая женщина. Она не двигалась, не дрожала. Браун обошел вокруг подиума, но не обнаружил никакой опоры, которая помогала бы ей держаться на корточках в этой позе. Окрашенная в красный цвет, обнаженная, обритая девушка пребывала в равновесии на кончиках пальцев.

Именно в этот момент ему показалось, что он узнал аромат.

Чуть похоже на те духи, которыми пользовалась его жена.

Ошарашенный, выйдя на улицу, он напрасно пытался вспомнить название «цветка», пахшего, как его жена. «Тюльпан пурпурный»? «Волшебный кармин»?

Он все еще старался вспомнить.

– Бунхер создал серию под названием «Клаустрофилия», – продолжил пояснения Босх. – Весь сезон Оскар сопровождал домой «Клаустрофилию-пять», модель Сэнди Райан, седьмую дублершу картины. С полотнами он всегда был вежлив, иногда не в меру разговорчив, но всегда почтителен. В две тысячи третьем году он купил квартиру в Нью-Йорке и стал жить там, но с января этого года находился в Европе, охраняя картины серии «Цветы». Здесь, в Вене, он остановился в гостинице на Кирхберггассе, вместе с остальными телохранителями. Гостиница совсем рядом с культурным центром. Мы допросили его товарищей по работе и непосредственных начальников: в последнее время никто ничего странного за ним не замечал. И это все, что нам известно.

Браун начал делать заметки в небольшой записной книжке.

– Я знаю, где Кирхберггассе, – произнес он. Его тон, казалось, подчеркивал, что он здесь единственный венец. – Нам придется обыскать его номер.

– Конечно, – согласился Босх.

Они уже обыскали и гостиничный номер, и квартиру в Нью-Йорке, но Босх не собирался докладывать об этом полицейскому.

– Остается также вероятность того, что Диас невиновен, – заметил он так, будто собирался быть адвокатом дьявола своей собственной теории. – В этом случае необходимо задаться вопросом, почему он исчез.

Браун неопределенно кивнул, давая понять, что этот вопрос не входит в компетенцию Босха.

– Как бы то ни было, – сказал он, – пока у нас нет доказательств обратного, нам придется считать Диаса основной целью наших поисков.

– Что известно прессе? – спросила мисс Вуд.

– Как вы и просили, личность девушки скрыта.

– А в отношении Диаса?

– Его описание не обнародовано, но мы установили контроль в аэропорту Швехат, на вокзалах и на границах. Однако следует иметь в виду, что уже пятница, а сообщение мы получили вчера. У этого типа были почти сутки, чтобы выехать из страны.

Мисс Вуд и Босх молча кивнули. Они тоже имели в виду это обстоятельство. Более того, они работали намного быстрее австрийской полиции: Босх знал, что в этот момент десять групп агентов служб безопасности разыскивают Диаса по всей Европе. Но им нужна была помощь местной полиции, любое подкрепление дорого.

– Что касается семьи жертвы… – начал Браун и, замявшись, посмотрел на Босха.

– У нее только мать, но она в командировке. Мы запросили разрешение лично сообщить ей о случившемся. Да, кстати, полагаю, мы можем оставить себе фотографии и запись, не так ли?

– Именно так. Это копии для вас.

– Спасибо. Хотите еще кофе?

Браун ответил не сразу. Он засмотрелся на молча вошедшую в комнату служанку. Это была смуглая девушка в длинном красном платье, с серебристым кофейником на подносе, та же, что подала ему кофе и в первый раз. Ее лицо нельзя было назвать необычным или чрезвычайно красивым, но в ней было нечто, чему Браун не мог дать определение. Покачивание, заученный ритм, незаметные жесты тайной балерины. Браун знал о существовании живых украшений и домашней утвари и знал, что они запрещены, но эта девушка держалась на грани законности. В ее внешнем виде и в поведении не было ничего преступного, и все то, что, глядя на нее, представлял себе Браун, могло существовать лишь в его голове. Он согласился на кофе и смотрел, как девушка густой дымящейся дугой наливает ему в чашку мокко. Как и в прошлый раз, он подумал, что она босая, но не мог этого проверить из-за длинного платья и царившей в комнате темноты. От нее исходили волны духов.