Текст книги "Как соблазнить призрака"

ГЛАВА 8

Я уехала во Францию, так и не узнав, обвинили мужчину с рынка в убийстве Астрид или нет. На рынке его больше не видели, а жена, присматривавшая за прилавком, исчезла. Либо они куда-то уехали на Рождество, либо он вывесил свой чулок для подарков в тюремной камере. Никто толком ничего не знал. Я не совсем понимала, почему пожар у Астрид по-прежнему так меня беспокоил. В конце концов, меня это не касается. Но я знала одно – я не успокоюсь, пока подозреваемый не окажется под стражей.

Нам с Томми пришлось лететь в Париж на самолете: я слишком затянула с покупкой билетов на поезд «Евростар». В аэропорту Шарль де Голль мы прыгнули в такси, доехали до вокзала «Аустерлиц» и сели на скорый, который шел через центр Франции в Каор. В самолете Томми так разошелся, что едва сдерживался. Во время долгих путешествий я люблю читать или смотреть из окна на проносящиеся мимо красоты, предаваясь приятным фантазиям о жизни в каком-нибудь идиллическом местечке в глуши. Такой уж я человек. Я никогда не смотрю в глаза тем, кто подходит к свободному месту рядом со мной, и никогда сама не завожу разговор. Хотя, разумеется, в самолете Лондон – Париж перед самым Рождеством о свободном месте не могло быть и речи.

Томми совсем другой. Над Ла-Маншем он без умолку болтал с пассажирами, сидящими через проход и сзади. Рассказывал о наших планах на Рождество и о том, как мои родители живут во Франции. Затем спрашивал, чем занимаются они. Над спинками сидений торчали лица, в проходах толпились люди. Кто-то стоял, кто-то сидел на корточках, а бедная стюардесса тщетно пыталась восстановить порядок. У Томми есть отличительная черта: он очень обаятельный, и люди безотчетно доверяют ему и рассказывают о себе все.

Меня совсем не интересовало, что у женщины, сидевшей через проход, большие сложности с дочерью-подростком. Девчонка отказалась ехать с матерью в Париж и предпочла остаться в Лондоне со своим парнем. Правда, если судить по матери, подумала я, дочурка имела на то веские основания. А когда Томми заставил женщину подробно поведать о скандальном разводе и о том, что одновременно начались проблемы с дочерью, я заметила, что другие пассажиры тоже начали потихоньку беситься.

К счастью, примерно через час Томми заснул в поезде, и я смогла почитать. В баре вокзала «Аустерлиц» у нас возникла небольшая проблемка. Его вдруг осенило, что во Франции сложно заказать полпинты «Гиннесса». Он согласился на бутылку «божоле» и осушил ее так быстро, что я удивилась, как он не начал клевать носом еще до поезда. Несколько минут я смотрела, как он спит. Он очень гордился новыми свитерами, которые купил специально для поездки во Францию. Один из них он надел в дорогу. Я заметила, что к тому времени, как мы приедем, свитер испачкается и помнется, но Томми настоял на своем. Как ни странно, я одобрила его выбор. Томми не обращал особого внимания на одежду, если, конечно, не встречался с матерью, и мне никогда не приходило в голову, что подобная любезность распространяется и на мою маму. Это был превосходный свитер. Угольно-серый, с вырезом-лодочкой. Но больше всего меня восхищала ткань – мягчайший кашемир. Совершенно не в стиле Томми. Обычно он заскакивал в «Маркс и Спенсер» минут на семь и вылетал оттуда с точной копией вещи, которая утром разошлась на нем по швам. Однажды я сама стала свидетельницей, как он разделся до майки прямо в магазине, надел новый свитер, а старый отдал девушке за кассой, чтобы она его выбросила. Она так поразилась, что не возражала. Интересно, подумала я, где он купил этот. Так и подмывало взглянуть на ярлычок, но он мог проснуться, и я устояла.

Мысли неминуемо обратились к Баззу. Я вспомнила взгляд, который он бросил на меня, когда Сельма спросила о Томми, и меня замутило. В глубине души я надеялась, что рано или поздно он объявится у меня на пороге и потребует объяснений, но дни шли, а от него не было ни слуху ни духу. Рождество приближалось с каждой минутой, и в отчаянии я позвонила. Если ответит Сельма, я всегда найду благовидный предлог, но автоответчик сообщил, что их нет дома. Их. Это что-то новенькое. Когда я звонила раньше, автоответчик просто говорил: «Оставьте сообщение, и я перезвоню». Имени не называлось, но звучал ее голос. Теперь приветственное послание изменили. Говорил Базз: «Сейчас нас нет дома…» Нас. Мужа и жены. У меня паранойя, или это сообщение предназначалось специально для меня? Он нарочно его поменял, чтобы намекнуть на что-то?

В итоге я дозвонилась, но разговор получился неловким, и я не сказала того, что намеревалась: «Будет лучше, если мы прекратим физические отношения».

– Ну, и кто этот Томми? – спросил он, едва мы поздоровались.

– Томми – это просто Томми.

– Твой любовник.

– Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть жена.

– Мы уже это проходили. По крайней мере, ты знала о существовании Сельмы и о том, что у нее со мной некая связь. А сама ни разу не упомянула о Томми.

Я ничего не сказала. Разговор пошел не совсем так, как я планировала.

– Ты не рассказала ему о…

– Разумеется, нет.

– У тебя вошло в привычку ему изменять?

– Это со мной впервые.

– Давно вы вместе?

– Восемь лет.

– За восемь лет я первый? – недоверчиво уточнил он. Какая ужасная штука – эта двойственность. Я любила Томми, знала, что пора сказать Баззу, что больше не хочу его видеть, но… Я смущенно молчала.

– Кстати, правда здорово, что историей Сельмы заинтересовались? – пролепетала я.

Базз ничего не сказал, и я услышала шелест бумаги.

– Дай телефон своего агента. Кажется, я его куда-то задевал, – неожиданно рявкнул он, и я подпрыгнула.

– А зачем тебе…

– Нужно, и все. – В его голосе сквозила такая враждебность, что мне ничего не оставалось, как продиктовать ему номер Женевьевы.

Это было ужасно. Все осталось в подвешенном состоянии. Он резко и небрежно пожелал мне счастливого Рождества. Я спросила, можно ли позвонить ему из Франции. Может, к тому времени я наберусь храбрости и объясню то, что хочу.

– Когда ты возвращаешься? – спросил он, ускользая от ответа.

– Тридцать первого декабря.

– Ну, повеселись хорошенько. Пришлось обойтись этим.

Когда я позвонила Женевьеве, якобы пожелать ей счастливого Рождества, она заговорила о Баззе прежде, чем я успела с ней поздороваться.

– Этот тип наорал на меня, Ли. Буквально наорал. Пришлось даже убрать трубку от уха. Почему он так недоволен, что мы близки к заключению сделки? Он должен быть в восторге. Но нет, он довольно ясно дал понять, что книги не будет. По его словам выходит, что это бессмысленное занятие. Да что с ним такое?

– Он ведь не может ничего сделать? Не может нам помешать?

– У меня такое чувство, что именно поэтому он так бесится. Деньги хорошие, издатель для книги – идеальный, и Сельма хочет сотрудничать. Он не сможет придумать ни одной причины, почему это плохо. И все же он ведет себя мерзко. Нам остается лишь надеяться, что она поведает убийственную историю, которая будет стоить затраченных сил и времени. А уж ты об этом позаботишься, верно, дорогая?

Я бы обошлась без слова «убийственная». Постоянные требования, чтобы я представила хороший материал, начали лишать меня мужества. От такого давления прямо руки опускаются.

Голова Томми лежала у меня на плече. Я взглянула на его спящее лицо и, как всегда, залюбовалась. У него приятное лицо. Широкое. Открытое. Главное в Томми – он кажется надежным. Люди доверяют ему.

А главное в Баззе то, что он кажется опасным, и именно поэтому меня к нему тянет. В его лице сквозит жестокость, бессердечие. Особенно в линии рта.

Сойдя с поезда в Каоре, я поняла, что мама чрезвычайно возбуждена из-за нашего визита. Она расхаживала по платформе и потирала руки – привычка, которую она приобрела пять лет назад, когда бросила курить. Она была худая, словно гончая. Как она умудрилась еще больше похудеть с тех пор, как мы виделись в последний раз? У нее маленькая голова на длинной шее, а лицо – сплошные кости: скулы, выдающийся нос, заостренный подбородок. И огромные глаза. Я всегда думала, что у нее глаза озорного ребенка. В них светится задор. Как будто она только что напроказничала. Но вы ведь не станете ее ругать, нет? Потому что если станете, она захихикает и поклянется, что этого не делала. Я заметила, что волосы у нее очень коротко и хорошо подстрижены, подчеркивая угловатые черты лица. Но я забеспокоилась: хотя она лихо подняла воротник куртки, это отнюдь не скрадывало ее сутулости и заметно сгорбленной спины.

Мама была гибкой и всегда гордилась своей энергичностью. Но что-то в ней изменилось. Так всегда бывает: после разлуки изменения резко бросаются в глаза. Она немного сутулилась. Уже не держала голову высоко, как прежде. Я вдруг поняла с болью в сердце, что она стареет.

Не понимала я другого – в некотором роде они с Томми два сапога пара. Страстные натуры, которые набрасываются на новые идеи, но никогда не продумывают их до конца. То, как мама ухватилась за план моего отца поселиться во Франции – ярчайший тому пример. Незадолго до того, как папа вышел на пенсию, они отдохнули в Дордони и двинулись дальше – изучить Ло. Проезжая одно из прекраснейших ущелий вдоль реки, мама внезапно решила, что здесь они и будут жить. Надо отдать ей должное: она сама, без посторонней помощи, занималась переездом. Даже брала уроки французского языка в вечерней школе, чтобы вникнуть в тонкости покупки дома. К несчастью, ее акцент оказался настолько ужасен, что никто не понимал ни слова. В результате, вместо того чтобы не спеша подыскать идеальный особняк для пожилой пары, родители здорово переплатили и в 1989 году купили дом немногим лучше коровника, а потом потратили несколько лет и небольшое состояние, чтобы превратить его в пригодный для жилья сарай с двумя спальнями Он стоял на отшибе, на холме посреди поля. Вид, естественно, открывался великолепный, зато удобствами их лондонского дома здесь и не пахло.

– А как твои дела, Томми? – спросила мать, запихнув нас в маленький старый «ситроен». – Не могу передать, как мы рады, что Ли привезла тебя. – Голос у нее был высокий и резкий, слишком молодой для ее возраста. Она скорее чирикала, как птичка, а не разговаривала.

– Это я взволнован, – ответил Томми. – Я никогда не был во Франции.

– Неужели? – Мама удивилась, как положено. – И ни разу не высовывал нос через Ла-Манш?

– Ни разу. Не знаю, почему. В Испанию летал, а во Франции не бывал.

– Летал-бывал. Ты – поэт, хотя не знаешь об этом. – Мама хихикнула.

Я чуть не застонала. Долго они будут болтать о ерунде?

– Как папа?

– Об отце не волнуйся. Он в раю, – последовал странноватый ответ. – Томми, расскажи, что нового? Ты все еще работаешь в «Би-би-си»? Чем тебя развлекать? Ты катаешься на велосипеде? Здесь потрясающие места.

– Мам, сейчас середина зимы, – заметила я.

– Ну, не будем же мы сидеть дома, собирать мозаику и играть в карты, – возразила она. – Томми первый раз во Франции.

– Как играют в покер по-французски? – спросил Томми.

– О, мы здорово повеселимся! – радостно хихикнула мама.

За них можно не волноваться, поняла я. Я сидела на заднем сиденье – мама усадила Томми вперед, чтобы он ничего не пропустил, – и слушала их болтовню. Они с легкостью поддерживали пустую светскую беседу, которая всегда тяжело мне давалась. Томми просто вернулся к разговору, который начал с пассажирами в самолете. Он обожает болтать, неважно с кем, и мама у меня такая же. Я же запросто могла провести рождественские каникулы, не раскрывая рта.

Мы подъехали к дому, но отца нигде не было видно.

– Черт бы его побрал! – Мама остановилась посреди двора перед кучей поленьев. – Я же говорила ему позвонить на ферму и попросить прислать мальчика, чтобы он наколол дров. Чем мы теперь будем топить камин, интересно?

– Не беспокойтесь, – сказал Томми и начал закатывать рукава. – Я позабочусь об этом.

– Сначала сними свой чудесный новый свитер. – Я взяла у него сумки. – Я отнесу их наверх.

– Он у тебя ангел! – сказала мама, когда мы вошли в дом.

Но когда через час Томми, шатаясь, поднялся наверх, он больше походил на умирающего ангела. Он настолько не годился для физических нагрузок, что, расколов одно полешко – не говоря уж о двадцати, – чуть не задохнулся.

– Я приготовлю тебе ванну, – сказала я ему. – А потом тебе лучше поспать перед ужином, иначе ты его не переживешь.

– Немного коротковата, – пожаловался он, улегшись на lit bateau – мини-наполеоновскую кровать в форме лодки, которую по настоянию мамы поставили в спальню для гостей.

– Она французская, – заметила я. – И с этих пор ты должен полюбить все французское. Например, грубые льняные простыни, которые поцарапают нашу нежную кожу, и длинный жесткий валик вместо подушки, такой твердый, что у нас, наверное, голова заболит. Кстати, как тебе мама?

Я легла рядом с ним и оглядела спальню для гостей. Наверное, ему она покажется немного странной. На старых каменных стенах нет ни штукатурки, ни краски: мама решила, что забавно сохранить первоначальный образ коровника. По всей комнате висят якобы средневековые гобелены из необработанной шерсти, добытой у местных пастухов. От них исходит довольно необычный запах, и, на мой взгляд, слишком близко подходить к ним не стоило.

– Она – прелесть, – ответил он, зевая. – А почему ты спрашиваешь?

– Как ты думаешь, ей нравится жить здесь?

– Понятия не имею, – услужливо сказал Томми. – А ты как думаешь?

– Я думаю, что ей одиноко. Посмотри, как взволновал ее наш приезд. Может, она ошиблась, но не хочет этого признавать.

– Ошиблась в чем?

– Что переезд во Францию – хорошая мысль. Как ты, наверное, уже заметил, дом – просто катастрофа. Некоторых людей бог наградил воображением. Они смотрят на разрушенный коровник и видят идиллический сельский домик, который можно из него сделать. Мама не такая. Она видит фотографию чужой мечты в журнале и воображает, что и ее мечта может осуществиться вот так запросто. Она всегда стремится быть тем, чем не является. Зря она похоронила себя в такой глуши. Я приживусь здесь лучше, чем она.

Томми открыл глаза и тревожно взглянул на меня.

– Не волнуйся. Я никуда не переезжаю, – заверила я его. – Просто грустно видеть, что у мамы ничего не складывается. Даже после стольких лет она не получает того, что хочет.

– Может, она не знает, чего хочет. Наверное, в этом ее главная беда.

Я посмотрела на Томми. Иногда он попадает в точку, хотя даже не целится.

– Но обо мне такого не скажешь. Наверное, иметь такую дочь, как я, для нее сущий ад. Сомневаюсь, что ее устраивает хоть что-то во мне. Она мечтала, чтобы я брала от жизни все. Вроде нее. Сейчас она уже примирилась с тем, что я всего лишь писательница – это ее слова. И тем не менее она предпочла бы дочь, с которой можно ходить по магазинам, нянчить внуков, обмениваться кулинарными рецептами. Кажется, она жалеет, что я стала закулисным автором-«призраком», а не романисткой. Кропала бы себе бестселлеры, а мою фотографию печатали бы в газетах.

– Да, я понимаю тебя. Меньше всего ей нужна писательница-затворница, не подпускающая к себе даже своего мужчину. Никаких обсуждений нарядов подружек невесты за утренним кофе. Никакого вязания для внуков. Какая ужасная старость ее ждет!

– Ты – чудовище! – Я легонько пнула его. – Хотя в данный момент мы совсем рядом.

Это правда. Незаметно наши руки переплелись, и мы упали друг другу в знакомые объятия. Как приятно. Не так волнительно, как с Баззом, но удобно и спокойно. На меня нахлынула любовь к Томми.

– Иди сюда.

Он притянул меня к себе, и мы потерлись носами. Это наш ритуал. Томми придумал его после того, как я произнесла «Речь Белой Медведицы перед Кэт». Она исчезла из моей жизни, и я скучала по ней, но глупая гордость не позволяла мне страдать при Томми. А однажды он крепко обнял меня и заявил: «Если ты собираешься всю оставшуюся жизнь быть бестолковой белой медведицей, время от времени тебе будет нужен эскимосский поцелуй, чтобы ты чувствовала себя как дома». После чего нежно ткнул меня носом, я, не подумав, открыла рот, и лед растаял.

Как глупо было волноваться о нашем приезде. Томми прекрасно знал, как осчастливить маму. Это мне придется работать сверхурочно, иначе она не поймет, что ее старания оценили. Но я попробую. Мы с мамой на разных страницах – любимое выражение Томми, учитывая, что я писательница. В самом деле, такое детское чувство юмора присуще им обоим. Иногда я чувствовала, что мы даже в разных книжках – до такой степени мы не понимали друг друга.

Томми заснул на середине поцелуя. Я посмотрела на его большую голову, неудобно лежавшую на валике, и мне вспомнился Лабрадор. Почему-то в моей жизни Томми играл роль домашнего животного. Он верный и доверчивый, ему периодически разрешается спать в моей постели, и он с нетерпением ждет, когда ему дадут поесть. Ему не нравится со мной расставаться, и он любит меня безоговорочно. А я люблю его. Но я загнала его в конуру в самом дальнем уголке сознания. Я редко ласкала его, мало обращала на него внимания, будто он – собака.

Но, в отличие от собак, Томми нельзя вывести на прогулку, если тропинка не ведет прямиком к пабу. Поэтому я воспользовалась случаем и выскользнула из дома без него. Я помнила свой тайный путь в деревню – вниз по склону холма. В одном месте из скалы бил ключ, и у подножия образовалась небольшая заводь. Одна ее часть служила водопоем для скота, а в другой местные прачки полоскали белье и терли о большие каменные плиты, между делом отпугивая коров, которые подходили слишком близко. Хотя в конце декабря я не ожидала увидеть ни тех, ни других.

В деревню я отправилась неспроста. В кармане у меня была пригоршня евро и клочок бумаги с телефоном Базза.

Дома его не оказалось. Телефон звонил и звонил, пока я не сообразила, что автоответчик не работает. Теперь с ним не связаться.

Когда я вернулась, Томми уже проснулся и сидел с мамой на кухне. Она показывала ему, как готовить omelette aux truffes на ужин и заправку для салата из местного орехового масла. Меня так и подмывало сказать, что он предпочитает яйцо и картофель фри или бобы с гренками, но воздержалась. Правда я все-таки вытащила банку огурчиков, которые привезла для папы, как и все, любившего крестьянскую еду, и лицо Томми просияло.

Отец пришел домой около семи, и я отметила, что мама не поздоровалась с ним и не спросила, где он был. Он явно изменился, как и мама, но, пожалуй, выглядел моложе, чем в последнюю нашу встречу. Он всегда был привлекательным мужчиной, заботился о себе, но сейчас казался особенно энергичным. В отличие от мамы, он по-прежнему держал спину ровно и с ростом шесть футов три дюйма был даже выше Томми.

Этот самовлюбленный человек рьяно следил за своей внешностью, но если мама склонялась к излишествам, то папа всегда одевался идеально. Казалось, он до сих пор чувствовал себя комфортно в изрядно поношенных, но качественных вельветовых брюках и шерстяном свитере – они явно не обманули его ожиданий при покупке. Некогда черные волосы стали совершенно седыми, а лицо испещрили морщины и глубокие складки, загрубевшие от непогоды. Но глаза остались прежними – в те же глаза я смотрела ребенком.

В них я смотрела и сейчас. Отец протянул ко мне руки и заключил в медвежьи объятия.

– Натали, моя любимая дочка! – воскликнул он. Он никогда не называл меня Ли, а выражение «любимая дочка» – наша старая шутка. Я – единственный ребенок.

Он повернулся к Томми:

– Хотите выпить? Бутылочку «Гиннесса», угадал? Я берегу несколько для особых случаев. Вы заслужили награду за то, что раскололи все эти поленья.

Наблюдая, как он развлекает Томми, я подумала то, что всегда думала об отце: он – обаятельный незнакомец. У него дар окружать вас вниманием, и вам от этого хорошо, хотя в итоге вы соображаете, что понятия не имеете, о чем он думает. Но когда мужчина ведет себя так с собственной дочерью, можно ли назвать это даром? Мой отец в своем роде такой же одиночка, как и я.

Ужин получился на удивление приятным. Во всяком случае, первая половина: потом разговор принял довольно трудный оборот. Папа, обычно молчаливый, вечный слушатель, был необычайно говорлив.

– Где вы живете в Лондоне? – вдруг спросил он Томми. Они уже истощили тему футбольного клуба «Челси», сказав о нем все, что только можно. Я и не знала, что папа болеет за «Челси». Правда, я подозревала, что он запросто мог стать болельщиком в начале ужина, чтобы найти общую тему для разговора с Томми.

– В Ист-Энде, – ответил Томми. – В Боу. Ванесса, какая вкуснятина. – Он лакомился второй порцией gateau de marrons,[6]6
  Пирог с каштанами (фр.).


[Закрыть] который мама сообразила на скорую руку после нашего приезда. – Вы можете научить Ли это готовить?

– Я могу научить тебя, Томми. Каштаны жарить несложно. Завтра покажу, как готовить карамель. Главное, не забыть бренди.

– Как будто я могу забыть бренди, – сказал Томми. – Она просто чудо, правда, Ли?

– Правда, – согласилась я. И это правда. Кулинария – одна из немногих стоящих вещей, которыми мама занялась и не бросила. Но больше всего меня восхищало, что она никогда не устраивала из этого шумихи. Это под силу каждому – так она говорила.

– Боу – хороший район? Перспективный? – Папа не сводил глаз с Томми. – За сколько там идут дома?

Спрашивать об этом Томми бессмысленно. Он ничего не понимает в недвижимости. У него никогда не было своего дома. Квартиру он снимает.

– Как продвигается ремонт дома? – поинтересовалась мама. Я знала, что рано или поздно она задаст этот вопрос.

– Отлично.

– Какой ремонт? – спросил Томми прежде, чем я успела хорошенько пнуть его под столом. – А, вы имеете в виду летний домик.

– Летний домик? – переспросила мама.

– Да, замечательный домик. Она нашла квартирантку. Поставила туда обогреватель и все такое. Очень уютно.

Родители уставились на меня.

– Это правда? Я кивнула.

– Ты должна немедленно выселить ее, – довольно резко заявила мама. Я взглянула на отца, надеясь на поддержку.

– Какой вы заключили арендный договор с этим человеком?

– Ну, вообще-то никакого. Все по-дружески. Договора об аренде как такового нет.

– Нет договора! – Мама была потрясена. – А если тебе понадобится ее выселить? Вдруг у нее уже будут права сквоттера?

– Я не хочу ее выселять.

– Ты, может, и не хочешь, а как же мы? Это наш дом, если ты запамятовала.

– В нашем районе есть французы? – спросил отец. Странный вопрос. К чему бы это?

– В Ноттинг-Хилле? Полагаю, есть несколько, – ответила я. – Правда, я не часто их вижу. Наверное, они предпочитают жить в Южном Кенсингтоне, рядом с лицеем.

– Твой отец помешался на французских налоговых эмигрантах.

– Каких еще эмигрантах?

– О, их полно. Разве ты не знала? Шестьдесят пять тысяч британцев во Франции и двести пятьдесят тысяч лягушатников в Соединенном Королевстве. Французы жаждут собственности в Англии.

– Не называй их лягушатниками, – упрекнула мама.

– Я буду называть их так, как хочу, – возразил папа. – Это ласковое прозвище. Никто не посмеет обвинить меня в антифранцузских настроениях.

– Бог свидетель, это правда, – довольно кисло заметила мама.

– Я еще не рассказала о нашем убийстве. – Я знала, что это привлечет их внимание. – Погибла ведущая детских программ, Астрид Маккензи, которая жила в конце нашей улицы.

– Кажется, я что-то об этом читала, – вставила мама. – Только не знала, что она жила на Бленхейм-кресчент, и не поняла, что ее убили.

– Она жила в бывших конюшнях, и считается, что ее убили. Полиция задержала продавца с рынка.

– Уже отпустила, – перебил Томми. – Пока ты гуляла, я позвонил в «Би-би-си». Мне всегда жалко бедолаг, которым приходится работать на Рождество. Я хотел их поздравить и все такое. Этого малого освободили. Жена заявила, что его не было дома, но ведь у Астрид его тоже не видели.

– Откуда об этом знают у тебя на работе? – спросила я.

– Мы внимательно следим за расследованием, – объяснил Томми. Я даже удивилась. – Все-таки я был там, когда это случилось. Да и почти все, с кем работаю я, когда-то работали с Астрид. Они считают, что рано или поздно она все равно доигралась бы. Это был только вопрос времени. Слишком уж она любила всякие грубости.

– Но ведь это поджог, – заметила я. – Кто-то убил ее, устроив пожар.

– Ну, я слышал, что она была вся в синяках, – возразил Томми.

– Как это убийство отразится на ценах на недвижимость в нашем районе? – вдруг спросил отец, и его вопрос меня ошарашил.

– Не сейчас, Эд, – ответила мама, чем еще больше меня удивила. – Давайте выпьем кофе у камина, – продолжила она. – Ли, помоги мне.

Я прошла за ней на кухню. Она улыбалась и болтала весь ужин, но у меня возникло странное ощущение, что она чем-то озабочена. Что-то мучило ее.

– Мам, в чем дело?

Она стояла ко мне спиной, но я заметила, как она напряглась.

– Ни в чем, все нормально, – произнесла она таким тоном, что я сразу поняла: что-то неладно. Но не успела я надавить на нее, как вошел Томми:

– Твой папа поднялся наверх, чтобы позвонить. Кофе он не будет.

– Вот в чем дело, если хочешь знать, – чуть слышно пробормотала мама, будто разговаривала сама с собой. Потом обернулась, вручила Томми поднос с кофейными чашками, и оба вернулись к ролям обаятельной хозяйки и любезного гостя.

Рождественским утром мама подала на завтрак пиалы с горячим шоколадом, от которого валил пар, и бриоши, а потом отвела нас в промерзшую теплицу, где росла елка. Почему именно там – знала только мама.

Томми вручил родителям по большой коробке в красной бумаге, разрисованной довольно распутными Санта-Клаусиками, и я затаила дыхание.

Но я зря беспокоилась. Подарок Томми произвел фурор, гораздо больший, чем моя кулинарная книга для мамы и компакт-диски для папы. Томми подарил им сабо. Ярко-красные блестящие сабо. Пусть себе разгуливают по дому, грохоча по каменным полам.

– Ли сказала, что у вас в доме очень холодные каменные полы, – объяснил он. – А в сабо вы можете надевать столько носков, сколько захотите. Благодаря высокой подошве ноги будут в тепле.

Он был прав. И верно, подумала я, все деревенские жители носят сабо. Разумно и заботливо. Родители явно остались довольны.

– На обед civet de marcassin, – радостно объявила мама. Я открыла рот, приготовившись объяснить Томми, что у нас будет не традиционная индейка, а вепрь, но он уже сиял от восторга:

– Здорово. Офигенно. Не могу дождаться. Разрешите мне помочь вам на кухне еще раз.

– Я ухожу часа на два, – сказал папа.

В Рождество? Я ждала, что мама взорвется, но не дождалась.

– Не забудь, что я пригласила семейство де ля Фалез. Ну, из замка. Около шести, – напомнила она ему.

Он вернулся только к пяти, пропустив обед. Любопытно, но мама даже не упомянула об этом. Я поняла намек и тоже ничего не сказала по этому поводу.

С де ля Фалезами родители, кажется, продвинулись до стадии имен. И слава богу, потому что я понятия не имела, как представлять французского графа. Теперь это были Анри и Коко. Анри великолепно говорил по-английски, но Коко, графиня явно не первая, и наверняка моложе детей Анри, не знала ни слова. Да уж, нелегкая выдалась задачка. Мамин французский был совершенно невразумителен. Насколько я знала, Томми тоже ни в зуб ногой. Забавно, я ничего не могла сказать про папу, мои же познания застряли на школьном уровне. И тем не менее хлопанье пробок от шампанского всегда спасает положение – оно умеет развязывать языки.

Успешно проболтав с Анри – по-английски – минут пятнадцать, я услышала, что приехал новый гость. Еще один француз. Он стоял где-то позади меня и разговаривал с Коко. Я повернула голову, но никого не увидела.

В этот миг рядом с Анри появилась мама с миской кешью.

– Ты нам не говорила, – заявила она мне. Не говорила что?

Подошел Томми и зачерпнул пригоршню орешков.

– Vous n'avez pas d'accent. Du tout! Incroyable![7]7
  У вас нет акцента. Совсем! Невероятно! (фр.).


[Закрыть] – похвалил Анри Томми.

Я уже собиралась перевести, как вдруг до меня дошло, что он сказал.

– Merci. On m'a deja dit. Aucune idée pourquoi? J'ai – comme on dit en anglais[8]8
  Благодарю. Мне уже говорили. Знаете, почему? У меня – как говорят англичане…


[Закрыть] – хороший слух.

Томми говорил по-французски. Не просто говорил, но с великолепным произношением. И бегло.

– Но я думала, что ты никогда не был во Франции? – пролепетала я.

– Не был.

– Тогда откуда?..

– По радио. Несколько месяцев назад слушал уроки французского. Я работал механиком, и диктор – учительница – научила меня кое-чему и сказала, что я – талант. Давала мне уроки. Беда в том, что разговаривал я только с ней. И больше ни с кем. Я понятия не имел, получится ли с другими французами. Разговор с Коко – эксперимент, но он удался, не правда ли, Коко?

– Comment?[9]9
  Что вы сказали? (фр.).


[Закрыть] – Коко смутилась.

– J'ai dit qu'on a bien parlé ensemble – en Français.[10]10
  Я сказал, что мы очень хорошо поговорили с вами – по-французски (фр.).


[Закрыть]

– Très bien.[11]11
  Очень хорошо (фр.).


[Закрыть] – Она хихикнула, и я вдруг подумала, что Томми уже хватит с ней говорить.

И все же, вечером, ютясь с Томми в тесной lit bateau, я была вынуждена признать, что знание французского делает его чуточку сексуальнее. Французский и количество выпитого шампанского.

– Котик… – Это ласковое прозвище я не произносила месяцами.

– М-м-м? – Он почти спал.

– Не могу передать, как меня поразил твой французский. Из-за него Рождество получилось просто чудесным.

– Спасибо.

– Ну, так о чем ты разговаривал с графиней Коко у меня за спиной?

– Она спрашивала о твоем доме.

– Моем доме? В Лондоне?

– Ну, о доме твоих родителей.

– Не напоминай. И зачем, скажи на милость?

– Они подумывают его купить. Они с графом. Налоговые эмигранты.

– Томми, ты с ума сошел? Ты уверен, что понял правильно? Твой французский…

– Я понял правильно. И удивился не меньше твоего. Я переспросил несколько раз.

– О боже, надо сказать маме с папой.

– Скорее всего, ты обнаружишь, что они уже знают, – сказал Томми, зарываясь лицом в мои волосы.