Текст книги "Чары Шанхая"

Глава вторая

1

В ту пору, когда капитан Блай еще не спятил окончательно, он попросил меня нарисовать цветными карандашами портрет Сусаны на ее скорбном одре. Этот рисунок ему якобы понадобился для одного чрезвычайно важного дела. Он сообщил, что уже переговорил с ее матерью, сеньорой Анитой, и та ничего не имеет против.

– А ты мог бы нарисовать ее по памяти? – спросил меня капитан.

– Я не умею рисовать по памяти.

– Просто я подумал, может, ты боишься заразиться…

– Нет, конечно! Совсем не боюсь.

– Тогда ты должен поторопиться, не то она умрет.

В тот день капитан выглядел особенно живописно со своей забинтованной головой и в расстегнутом плаще, из-под которого торчала пижама. Он отвел меня в писчебумажную лавку на улице Провиденсия, где купил шесть листов плотной бумаги, объяснив, для чего ему понадобился рисунок. Он решил направить все свои силы на благое дело – собрать подписи жильцов нашего квартала под составленной им петицией, которую намеревался отнести в мэрию. Это была жалоба на преступную утечку газа на площади Ровира, который может вызвать всеобщее отравление, и первыми жертвами станут легочные больные, такие, как бедная Сусана… Но это, добавил он, еще не все: помимо проклятого зловония, к которому тупые и недальновидные люди, должно быть, просто привыкли, есть и другая опасность, не менее грозная – труба целлулоидной фабрики на углу улицы Сардинии. Труба была сложена из красного кирпича, а ее высота, как утверждал капитан, не соответствовала предусмотренному стандартом минимуму. Из трубы день и ночь валил едкий черный дым, который окутывал собою весь квартал. Директора фабрики «Дольч» засыпали письмами с просьбой надстроить трубу, однако никакого ответа добиться так и не удалось, и вот капитан решил перейти к действию: собрать подписи горожан, возмущенных и утечкой газа на площади, и ядовитым дымом из трубы. Это будет гневное письмо, говорил капитан, и под ним должно стоять не менее пятисот подписей. Сусана и ее мать уже подписались. Больная девочка была главным козырем, самым веским аргументом, добавил капитан, потому что у бедняги легкие никуда не годятся, ей нужен свежий воздух, а едкий дым ухудшает ее и без того плачевное состояние.

Эту трубу да и всю фабрику вместе с ее задворками я знал как свои пять пальцев: мы с братьями Чакон не раз перелезали через забор заводского склада и подбирали похожие на разноцветных змей обрывки клеенчатых поясков и бракованные игрушки – целлулоидных рыбок, утят или теннисные шарики. Правда, с тех пор минуло три или четыре года.

– Но письменной жалобы недостаточно, – горячился капитан, – я хочу предъявить этим бездельникам из мэрии нечто более весомое, и вот здесь ты мне можешь помочь. Твоя мама говорит, что ты хорошо рисуешь… Как тебе известно, труба торчит как раз позади дома несчастной девочки, и каждое утро, когда бедняжка просыпается, ее приветствует зловонное черное дерьмо. Я подумал, что вместе с подписями надо послать этим негодяям портрет малышки, которая умирает в своей кроватке, на фоне торчащей в окне трубы. Это подействует сильнее всяких слов…

– А Сусана умирает?

– Пойми, художник, здесь главное – хитрость. На твоем рисунке девчонка должна получиться бледной, тощей, очень грустной, с эдаким фарфоровым лобиком: вытянувшись, она лежит на кровати, глазки у нее закрыты, ручки сложены на груди, дышит она с трудом, вот так, смотри…

– А вы ее видели? – спросил я.

– Вчера мы с женой ее навещали.

– И что, она по-прежнему кашляет кровью?

– Честно говоря, я этого не видел.

– Донья Конча лечит ее отваром из цветков бузины, натирает грудь и спину.

– Ерунда. Отваром из цветков бузины лечат геморрой у епископов и гомиков, это все знают. И не перебивай меня, я поручаю тебе очень ответственное дело, – ворчал капитан, пока мы пересекали улицу Марти. – Запомни, нужен очень трогательный рисунок, от которого все заплачут. И на нем обязательно должен быть виден дым, вьющийся над смертным ложем бедной больной, а позади – проклятая красная кирпичная труба и жуткая черная туча…

– A Сусана согласится, чтобы я ее рисовал?

– Мать обещала ее уговорить. – Капитан достал из кармана плаща мятую сигару. – Завтра с утра пойдешь к ней, скажешь, что от меня, и начнешь портрет. Если понадобится еще бумага, скажи мне. Цветные карандаши у тебя, я думаю, есть.

– Вы хотите, чтобы портрет был цветным?

– Конечно. Сколько времени он у тебя займет?

– Не знаю. Я рисую медленно, для меня это непростая задача.

– Главное, чтобы рисунок получился выразительным… Ну, давай, парень, выше голову! У тебя обязательно получится! Мы еще покажем этим буржуям с их ядовитым дымом и поганым газом!

На площади он на мгновение присел на каменную скамью, взял сигару и разрезал ее пополам перочинным ножиком. Одну половинку спрятал, другую прикурил, сложив ладони домиком и повернувшись спиной к трещине в мостовой, сквозь которую сочился газ.

– На всякий случай, – буркнул он.

Обшитый красной ниткой бинт на его голове потемнел – он не менял его уже как минимум недели две и наверняка не снимал даже на ночь. Замшевые табачного цвета перчатки с белой стежкой, заткнутые за пояс плаща, наоборот, казались безупречно чистыми. Вскоре капитан с рассеянным видом поднялся со скамейки. У меня мелькнула мысль, что он уже так давно носит свой костюм пешехода, попавшего под трамвай, что наверняка позабыл черты собственного лица.

– Пойдем домой, надо наточить карандаши, – скомандовал он. – Живее!

– Но ведь вы собирались в бар…

– И еще: когда завтра отправишься к Сусане, захвати с собой несколько рисунков, чтобы она видела, что ты действительно художник. Вперед, у нас много дел!

В ту ночь я не мог уснуть, думая о страданиях бедняжки, меня терзали всевозможные страхи и сомнения. Казалось, я слышал ее глухой глубокий кашель, исторгавший из легких мириады микробов, видел, как она украдкой сплевывает розовую мокроту в батистовый платок и поспешно прячет его под подушку. На рассвете, когда я погрузился в беспокойную дремоту, меня посетило чрезвычайно яркое видение, превосходившее все мои прежние эротические грезы: я видел, как ее белые, словно снег, груди и охваченные жаром бедра, покрытые мелкими капельками пота, вздрагивают под простыней в беспокойном болезненном сне.

2

На следующее утро я отправился на улицу Камелий, неся под мышкой папку с рисунками. От одной мысли о туберкулезе я чувствовал тоску и упадок сил, словно уже заразился и мне не хватает воздуха. Позади особняка, где жила Сусана, торчала та самая фабричная труба, которую люто ненавидел капитан Блай, – действительно, дым, вместо того чтобы подниматься вверх, валил, как черная пена из разверстой пасти, клубился вокруг трубы, а затем растекался по окрестностям, окутывая близлежащие крыши и сады.

По пути мне попались братья Чакон, которые разложили свой потрепанный товар на тротуаре возле изгороди, окружавшей сад. Остановившись, я немного полистал романы Эдгара Уоллеса из «Библиотеки мистики». У груды комиксов копошились трое мальчишек Менее чем в пятидесяти метрах отсюда находился рынок, и некоторые мамаши, отправившись за покупками со своими детьми, оставляли их возле лотка с комиксами. Я посмотрел сквозь прутья решетки на особняк и в одном из окон увидел Сусану – она лежала в кровати, укрытая поверх сорочки синей пелериной. Глаза у нее были закрыты, голова запрокинута назад, однако она не спала и не похоже, чтобы ей было плохо, – она помахивала рукой, словно вторя ритму мелодии, доносившейся, видимо, из радиоприемника.

Я рассказал Финито и Хуану, что по просьбе капитана собираюсь нарисовать портрет Сусаны. Сначала они не поверили, но потом стали завидовать и даже ревновать. Похоже, братья и в самом деле воображали, что стерегут особняк с больной девочкой и отвечают за все, что происходит в ее саду и доме.

– Ладно, рисуй. Но будь осторожнее, парень, – предупредил меня Финито. – Если заметишь, что она устала, загрустила или глубоко задумалась – сразу же уходи. – Он вынул из кармана несколько заколок для волос и подал мне. – Держи, передай ей от меня. И еще комикс про Рипа Керби,[8]8
  Рип Керби – персонаж американских комиксов.


[Закрыть] обложка совсем новая.

– А ты ее когда-нибудь видел вблизи? – спросил я его.

– Иногда мы к ней заходим. Если она одна.

Каждый вечер, даже в субботу и воскресенье, сказал мне Финито, в половине четвертого мать Сусаны уходила на работу и возвращалась не раньше восьми; она всегда просила, чтобы кто-нибудь навестил дочку, а затем сбегал к ней и сказал, как она себя чувствует. Сеньора Анита не хотела, чтобы Сусана вставала с постели. Впервые братьев позвала на террасу сама Сусана и сама же открыла им дверь, выходившую в сад: погасла плита, и нужно было принести уголь из-под навеса. Иногда они давали ей что-нибудь почитать, приносили листья эвкалипта, которые заваривали в кастрюле, чтобы она дышала целебным паром, или же просто заходили поболтать, когда девочке становилось совсем тоскливо.

– Так что веди себя с Сусанитой как положено, а не то пожалеешь, – добавил Хуан, открывая калитку и пропуская меня вперед. – Входи, недотепа.

За калиткой я увидел маленький запущенный сад. Чахлые олеандры никли возле плакучей ивы, в тенистых сырых уголках гнили лишенные солнца лилии. Интересно, спрашивал я себя, с какой стати двое нищих голодных чарнего с такой самоуверенностью разглагольствуют об этой девочке? И вновь мне пришло в голову, что хотя прошло всего четыре месяца с тех пор, когда всех так перепугала утечка газа и мы с братьями Чакон начали встречаться в баре «Комулада» или в бильярдной «Хувентуд», кажется, минуло много лет.

3

Сеньора Анита вышла ко мне в шелковом малиновом халате, расшитом аистами, ветхом и давно потерявшем вид, с перекинутым через плечо полотенцем и стаканом вина в руке. Она родилась в провинции Альмерия, в маленьком селении, название которого я впервые услышал от капитана Блая: Куэвас-де-Альмансора. Приоткрыв дверь, она в некотором замешательстве посмотрела на меня прекрасными и немного печальными глазами. На вид ей было около сорока, у нее были вьющиеся светлые волосы и маленькое гибкое тело, а таких небесно-голубых глаз я не видел ни разу в жизни. Ее нежное усталое лицо с припухшими веками казалось обиженным и беззащитным.

– Я пришел по поручению капитана Блая, – сказал я. – Насчет рисунка…

В ее глазах мелькнуло недоумение. Потом она улыбнулась:

– Ах да, конечно. Проходи. Только, по-моему, Сусана еще не дала окончательного согласия. Эта девочка себе на уме, понимаешь?

– Я могу прийти в другой раз.

– Нет, что ты, проходи. – Она потянула меня за руку и закрыла дверь. – Не говори капитану Блаю, но эта его выдумка кажется мне бессмысленной затеей… Ладно, по крайней мере девочка немного развлечется, а то вечерами она совсем одна. Как тебя зовут, мальчуган?

– Даниэль.

– Даниэль. Какое прекрасное имя. Если бы Сусана родилась мальчиком, я бы ее назвала именно так… Даниил среди львов! Мне всегда это имя нравилось. Иди по коридору до гостиной, слева увидишь дверь на террасу. Детка, к тебе пришел художник! – крикнула она куда-то в глубь коридора.

Ответа не последовало, и я не двигался с места. Доносившаяся из невидимого приемника музыка смолкла.

– Ну, иди. – Сеньора Анита взяла меня за руку и повела за собой. – Если она встретит тебя не слишком приветливо, не обращай внимания. На самом деле она очень ждет.

Она проводила меня до порога спальни, по-видимому своей собственной, и улыбнулась, предложив дальше следовать одному. Изнутри дом был не так велик, как казалось снаружи. Однако темный коридор, по которому я шел, сбил меня с толку: он был таким длинным, что у меня возникло странное ощущение, будто стены расступились и я проник в какой-то иной мир. Надо мной тянулся покрытый пятнами сырости потолок с облупленной штукатуркой, вдоль стен висели старинные картины в изысканных дорогих рамах и тусклые зеркала в стиле модерн. По пути мне попалось несколько пыльных статуэток из фарфора и мрамора, некоторые изрядно попорченные; я осторожно вдыхал запах старой мебели и запустения. Неожиданно я вспомнил, что родители Сусаны были некогда богаты. Тяжелая мебель красного дерева выглядела громоздкой, мрачной и зловещей. Предметы казались немыми свидетелями разразившейся много лет назад драмы, от которой так и не оправились ни Сусана, ни ее мать.

Проходя дальше по коридору, я все явственнее ощущал аромат эвкалипта и тяжелый, нездоровый запах сырости: этот странный густой дух, который я не встречал ни в одном другом доме, вызвал у меня возбуждение, смешанное с брезгливостью. Я дал себе слово не приближаться к кровати Сусаны. В гостиной я заметил открытый графин с вином, а когда подошел к двери, ведущей на террасу, услышал голос:

– Входи быстрее, пока мама не пришла!

Из кастрюли на плите валил пар, и бледные лучи солнца, проникавшие в окна, тускло, словно сквозь стенки аквариума, освещали придвинутую к стене кровать с железной спинкой и ночной столик с радиоприемником – большой редкостью по тем временам. В противоположном углу террасы стоял раскладной стол, два стула и белое кресло-качалка; на одном из стульев лежала прислоненная к спинке подушка с неоконченным кружевом.

К моему удивлению, больная сидела на краю кровати, подбоченясь, босая, нога на ногу, да к тому же в сорочке, задранной до колен; в волосах виднелась искусственная маргаритка, а плечи закрывала пелерина. В ее фигуре чувствовалась некоторая напряженность, глаза смотрели дерзко и вызывающе, словно изучая мою реакцию. Я не знал, что обезоруживающая небрежность этой замысловатой позы стала итогом многочасовых раздумий перед зеркалом: она решила, что на моем рисунке ей надлежит выглядеть именно так, и теперь от нее исходило такое возбуждение, она излучала такое отчаянное желание нравиться, а уголки ее бледных сухих губ и тонкие крылья носа трепетали так взволнованно и жадно, что она показалась мне самой прекрасной девушкой на свете. Черные волосы обрамляли высокий чистый лоб, покрытый капельками пота, на щеках алели пятна румянца – как выяснилось, она специально щипала их, готовясь к моему приходу. У нее был четко очерченный рот, чуть припухшая, вздернутая к носу верхняя губа казалась тяжелее и крупнее нижней, что придавало лицу немного детское, капризное и в то же время недоброе выражение. Я не заметил ни синевы под глазами, ни худых щек, ни впалой груди, ни какой-то особенной бледности, ни хриплого напряженного дыхания, ни судорожно приоткрытого рта – словом, она совершенно не походила на скорбную туберкулезницу, созданную моим воображением, которая, едва подышав одним со мной воздухом, могла поразить меня болезненным жаром и смертоносным дыханием. На кровати лежали портреты, вырезанные из газет и журналов, ножницы, флакон одеколона, колода карт и черный плюшевый кот с зелеными стеклянными глазами, на чью голову девочка опиралась одной рукой.

– Я тебя знаю, – сказала она. – Тебя зовут Даниэль.

– Правильно.

– Ты тот самый мальчик, который обнаружил утечку газа на площади Ровира.

– На самом деле ее обнаружил капитан Блай.

– А живешь ты на улице Сардинии.

– Да.

– И у тебя нет отца, – добавила она тихо. – Ведь так?

Ее голос звучал тягуче и хрипловато – по-видимому, к голосовым связкам прилипала мокрота, – и я подумал, что у нее, должно быть, высокая температура; в болезненном голосе угадывался жар.

– Так у тебя и вправду нет отца? – повторила она.

– Не знаю.

– Как это ты не знаешь, есть у тебя отец или нет? Ну ты даешь! Ты что, дурачок?

Я заметил, что у нее ухоженные ногти, покрытые вишневым лаком.

– Он не вернулся с войны, – ответил я. – Но мы не знаем, жив он или его убили, никто этого не знает. Может, живет где-то, но у него отшибло память, то есть я хочу сказать, его контузило, и он не помнит про нас и вообще ничего не помнит, вот и не может вернуться… Поэтому я не могу сказать, что у меня нет отца.

Сусана поглядела на меня с интересом и сказала:

– В таком случае это все равно что его нет. Так же как у меня. – Она достала из-под подушки носовой платок, смочила его одеколоном из флакончика и провела по вискам и шее. Платок был безупречно бел. Она внимательно посмотрела на меня и добавила: – Ты немного странный, тебе не кажется?

– Странный? Это почему же? – Я пожал плечами. Она по-прежнему пристально глядела на меня, размышляя о чем-то своем. Затем капризно добавила:

– Разве тебе не сказали, мальчик, что я больна и ты не должен подходить ко мне близко?

– Да, сказали.

– А ты знаешь, чем я больна?

Я ответил не сразу:

– У тебя больные легкие.

– А вот и нет. Не оба легких, а только одно. Знаешь, какое?

– Нет.

– Левое.

Она помолчала, пристально изучая мое лицо. В ее прищуренных глазах блеснул коварный насмешливый огонек, рожденный жаром дремавшей в ней болезни; сколько раз за время нашего знакомства этот взгляд волновал и пугал меня еще больше, чем туберкулез. Однако вскоре я заметил, что Сусана устала. Она закрыла глаза и вздохнула так медленно и осторожно, словно боясь что-то в себе повредить.

– Финито просил передать тебе это, – сказал я, протянув ей заколки и комикс про Рипа Керби, на которую она даже не взглянула.

Она взяла пару заколок и закрепила волосы на затылке и над бледными ушами; в этот миг я заметил на ночном столике фотографию в серебряной рамке – это был Ким, ее отец: полупрофиль, в светлом пальто с поднятым воротником и надвинутой на глаза широкополой шляпе, с кривоватой усмешкой на губах. В его задумчивых глазах угадывалась лукавая искорка.

– А ты и вправду умеешь рисовать? – спросила она.

– Да, немного.

Я отрыл папку и достал рисунки, которые собирался показать. На одном был изображен цветущий миндаль, словно розовое пенное облако, – я нарисовал его с натуры в Нижнем Пенедесе, на двух других – парк Гюэль: керамический дракон на лестнице и волнистая скамейка на площади, а вдалеке – силуэт Барселоны. Рисунки мне нравились сочетанием цветов, но на Сусану они большого впечатления не произвели. Тогда я показал ей картинку, который прихватил на всякий случай: Джин Тирни в зеленом облегающем платье с распущенными волосами сидит в казино возле стойки, вокруг вьется сигаретный дым. Портрет был так себе, я срисовал его с программы какого-то кинотеатра, и получилось не очень похоже, однако ей понравилось.

– Славный рисунок. Какая она красивая! – Она протянула мне папку, вытащила заколки из волос и тихо спросила: – Мама еще в ванной?

– Понятия не имею.

– У нас мало времени. Если мама увидит, что я встала с кровати, у нее случится разрыв сердца. – Она облизнула губы, несколько раз их куснула и ущипнула себя за щеки. – Ну-ка, посмотри на меня. Как я тебе?

Я не знал, что сказать. Она показалась мне настоящей красавицей.

– Хорошо я выгляжу? – настаивала она.

– Я тебя не понимаю.

– Хорошо я смотрюсь вот так, на кровати? Я хочу, чтобы ты нарисовал, будто я уже выздоровела и вот-вот выйду на улицу – с румяными щеками, в туфлях и зеленом платье, которое я пока не надеваю, но как-нибудь обязательно тебе покажу. Никаких ночных рубашек и вязаных пелерин. А в руках я должна что-нибудь держать – зеркало или хорошенькую сумочку, которую мне подарил папа. Как ты думаешь, получится?

Я сказал, что капитан Блай попросил меня нарисовать нечто совершенно противоположное: бледная, печальная Сусана лежит в кровати, а вокруг вьется ядовитый дым из фабричной трубы…

– Конечно, круги вокруг глаз и впалые щеки! Как бы не так! – раздраженно перебила она. – Бедная туберкулезница, которая, того и гляди, умрет, – вот чего он хочет.

– Ну, не совсем так, – возразил я, чтобы как-то ее приободрить. – Я же вижу, что ты почти здорова. Это замечательно, однако капитан хочет, чтобы на рисунке ты была немного другой…

– Я отлично поняла, чего хочет этот чокнутый старик!

Разволновавшись, она переменила свою тщательно продуманную позу. Ей показалось, что послышались шаги матери, и она поспешно улеглась: устроилась на подушках, укрылась простыней и накинула на плечи синюю пелерину. Но никто не вошел.

– Я не хочу, чтобы ты рисовал меня такой, – сказала она, опустив глаза. – Как я лежу и кашляю, словно дурочка. Нет уж, спасибо.

– Ты можешь просто лежать на кровати, как будто отдыхаешь… Не бойся, я не стану рисовать тебя очень бледной. Воткни в волосы цветок, если хочешь. Если бы я собирался подарить этот рисунок тебе, я бы нарисовал так, как тебе нравится.

Сусана медленно покачала головой и посмотрела на меня с любопытством.

– Рисунок нужен не мне. – Она на мгновение задумалась, потом снова оживилась. – Сделаем вот что: можешь нарисовать меня так, как тебе велел капитан, эдакой доходягой, окруженной склянками. Но с одним условием: потом ты нарисуешь меня так, как тебе скажу я. В платье и с прической, которые мне нравятся, яркими красками. Это должен быть портрет веселой и красивой девочки – такой я буду уже очень скоро, всего через несколько месяцев…

– На рисунке для капитана ты тоже будешь очень красивой, вот увидишь.

– Это меня не касается. – Она взяла плюшевого кота и прижала его к груди. – Рисуй меня как хочешь – немощной, бледной, с восковым лицом и горящими от лихорадки глазами; если хочешь, можешь даже нарисовать, как я плююсь кровью. Мне все равно. Но другой рисунок будет моим – я пошлю его отцу, и на нем я должна получиться красивой и здоровой. Понимаешь?

– Да.

– Это будет для него сюрприз.

– Договорились.

– Значит, нарисуешь?

– Надеюсь, у меня получится…

– Конечно, получится. Это будет чудесный рисунок!

– А позади мы тоже нарисуем трубу и дым, которым ты дышишь, как на рисунке для капитана Блая?

Она пожала плечами.

– Мне все равно. Меня не волнуют ни труба с ее мерзким дымом, ни запах газа, ничего, что происходит там, за окном… Ничего.

– Почему?

Ее блестящие глаза смотрели пристально, но мне казалось, что она меня не видит.

– Потому что скоро, очень скоро меня уже здесь не будет, – проговорила она с недоброй улыбкой. – Вот почему, мой мальчик