Текст книги "Средь сумерек и теней. Избранные стихотворения"

Конечно, даже у самых талантливых поэтов первые книги, если они изданы в литературной молодости, очень редко бывают в надлежащей степени зрелыми. «Листы по ветру» не составили полного исключения из этого правила, но в них вошло много по-настоящему прекрасных стихов, а творческий облик автора обозначился вполне ясно.

Касаль – один из самых печальных творцов не только в кубинской, но и во всемирной словесности. О темах одиночества, смерти и неизбывной тоски в его произведениях написаны многочисленные филологические труды.

Впрочем, стихи лучше всего говорят о себе сами, делая дополнительные подробные толкования излишними. Даже начисто не знакомый с Касалевской биографией читатель чувствует: беззаботной радости Хулиану доставалось немного и являлась она отнюдь не часто.

Любовная тема тоже окрашена глубокой грустью, по-настоящему «безоблачных» стихотворений о любви в Касалевских книгах нет. Эмилио де Армас пишет, что личная жизнь Касаля во многом остается почти непроницаемой загадкой для исследователей – за вычетом, конечно, длившегося года полтора злополучного романа с Хуаной Борреро. Судя по всему, назвать эту жизнь сколько-нибудь счастливой нельзя.

Вероятно, играло свою роль и то, что здоровье поэта никогда не было особенно крепким, а после двадцатилетнего рубежа оно, вероятно, сдавало не по дням, а по часам.

В следующем, 1891 году, Касаль выпускает в свет вторую, главную свою поэтическую книгу «Снег» («Nieve»).

В отличие от «Листов по ветру», бывших именно сборником стихотворений разрозненных, почти ничем и никак между собою не связанных, «Снег» целостен композиционно, здесь перед читателем крепко собранная воедино книга стихов – как понимали книгу стихов парнасцы и символисты, оказавшие на Касаля плодотворное и разностороннее влияние.

«Снег» состоит из пяти отделов, согласно тематике либо тональности произведений. То, что в «Листах по ветру» было еще только полновесным залогом грядущих успехов, стало во второй книге блистательным свершением. Возможно, поэтому, наряду с восторженными отзывами слышались и упреки. Автора звали «декадентом», привносящим в кубинскую словесность «явно чужеродные веяния». Всего скорее, дело сводилось либо к обычному критическому раздражению перед книгой великой и непривычной, либо к старой, как мир, литературной зависти.

Но когда Поль Верлэн, хорошо владевший испанским языком, прислал Энрике Эрнандесу Мийаресу письмо, в котором отозвался о второй книге Касаля как о великом поэтическом достижении, этот отзыв немедля опубликовала «La Habana Elegante» – и зоилы получили такую оплеуху, что раздраженные голоса притихли разом.

А потом и великий французский художник Гюстав Моро, прочитавший «Снег» с неподдельным восторгом, письменно поблагодарил кубинского поэта за стихотворный цикл «Мой придуманный музей. Десять картин Гюстава Моро».

Так, в одночасье, к автору «Снега» явилась настоящая слава.

Увы, сам автор, давно уже маявшийся туберкулезом, чувствовал себя все хуже и хуже. Ему трудно дышалось, болела грудь, мучил сухой кашель. Началась перемежающаяся лихорадка.

Невзирая на это, Касаль продолжал работать, пополняя третью свою книгу: «Бюсты и рифмы» («Bustos у rimas»). В ней было два отдела – прозаический («Бюсты») и стихотворный («Рифмы»).

Летом 1892 года Испания торжественно праздновала 400-летие Колумбовых открытий.

Рубен Дарио, которому надлежало участвовать в этих торжествах как официальному представителю Никарагуа, проездом посетил Кубу и сошел на берег в Гаванском порту.

Творчество Дарио было известно Касалю с 1887 года, в ноябре 1891-го он опубликовал превосходную статью о великом никарагуанце и посвятил ему вошедшее в книгу «Снег» стихотворение «La reina de la sombra». 27 июля 1892 года везший Рубена Дарио пароход «Мексика» ошвартовался у гаванской портовой пристани и поэты встретились в доме Рикардо дель Монте.

Три дня бродили они вместе по улицам столицы и в эти три дня успели сделаться настоящими друзьями. Литературоведы склонны полагать, что загадочный незнакомец из Касалевских «Страниц жизни» – это не кто иной, как Рубен Дарио. Ночная беседа на корме плывущего корабля, конечно, авторская вольность, – но сама суть беседы, возможно, взята Касалем из долгих разговоров с никарагуанцем. А разговоры эти значили для кубинского поэта очень много:

 
<…>
Неугомонный дух! Из края в край
Он кочевал, слуга своих видений…
Страшился бездны и стремился в рай
Мой собеседник, странствовавший гений.
 
 
Я вспоминаю про него с тоской.
И в памяти моей текут поныне
Слова его – сверкающей рекой,
Что путнику мерещится в пустыне.
<…>
 

Впоследствии Рубен Дарио написал о Хулиане дель Касале, среди прочего, так: «Душа его была мягкой и женственной; по-детски доверчивой и чуткой; хрупкой, точно хрусталь».

3 ноября 1892 года Хуана Борреро, возлюбленная Хулиана дель Касаля, записала в своем дневнике: «Нынче я заставила страдать человека поистине великого». Женщина, к которой Касаль, по-видимому, был привязан всей душой, сказала Хулиану, что между ними все кончено.

После разрыва с Хуаной Борреро состояние поэта стало ухудшаться катастрофически. Уже 24 декабря 1892 года, в Сочельник, на званом ужине у знакомого, Касаля настиг сильнейший приступ лихорадки. Хозяева дома предлагали гостю остаться у них на ночлег, но Касаль отказался. Кто-то отдал больному свое пальто; Касаль закутался в него и вышел на улицу…

Страдая душой и телом, сознавая, что жить остается уже совсем недолго, поэт не прекращал работы над книгой «Бюсты и рифмы». Он в буквальном смысле этого слова работал «на износ».

Именно тогда очнулись и воспрянули притихшие было завистники и зоилы. Вышла в свет невероятно злобная брошюра, сочиненная третьеразрядным гаванским борзописцем. Сочинитель звал Касаля «шарлатаном-рифмачом», попрекал «сатанинской гордыней», «тщеславием» и винил во всех возможных литературных грехах. Глупость и вульгарность окололитературного негодяя, которого пишущий эти строки намеренно оставляет безымянным, дабы лишить его геростратовой славы хотя бы среди русских читателей, были очевидны любому постороннему человеку; но сам предмет его ненависти – недужный, измученный и обессиленный поэт, – принял этот пасквиль близко к сердцу.

На вражеский выпад Касаль ответил изящным сонетом «Некоему критику» (см. перевод К. Азадовского; антология «Флейта в сельве», М., ИХЛ, 1977). Мысль о том, что не появись упомянутой писанины – не появилось бы и сонета, могла бы служить известным утешением; но полученный удар, по свидетельствам современников, ускорил Касалеву кончину.

К сентябрю 1893-го здоровье Хулиана ухудшается до критического предела. Друзья пригласили доктора Франсиско Сайаса (Doctor Francisco Zayas), опытного старого медика, бывшего Ка-салю добрым другом. Диагноз оказался неутешителен. Пациент уже не мог подниматься по лестнице, пришлось переселить его на первый этаж.

Невероятно: всего лишь несколько дней спустя Касаль сумел отредактировать и окончательно упорядочить свои стихотворения и статьи, предназначенные для публикации в бесплатном приложении к журналу «La Habana Elegante» – «Библиотеке “La Habana Elegante ”».

Последние свои земные дни Касаль провел с поистине редкостным достоинством и спокойствием. Хорошо понимая, что умирает, он, видимо, желал до конца держаться на ногах и не становиться обузой для друзей.

21 октября 1893-го, идя в в редакцию «La Habana Elegante» со своим приятелем Аврелио Мирандой, Касаль поглядел в затянутое облаками небо и обронил:

– Нынче у меня, похоже, скверный день…

К вечеру этого «скверного дня» поэт оделся особо тщательно и отправился на званый ужин к Лукасу де лос Сантос-Ламадриду (Lucas de los Santos Lamadrid). Вечер выдался оживленным, гости веселились и радовались. Когда подали десерт, Касаль закурил сигарету и широко улыбнулся: один из друзей начал рассказывать уморительно забавную историю.

Когда история завершилась, поэт расхохотался вместе со всеми прочими; на его губах показалась крупная капля крови, а затем хлынул кровавый поток. Не прекращая смеяться, Касаль поднялся из-за стола – и рухнул на руки подоспевшему хозяину дома, Лукасу Ламадриду.

Срочно вызвали врача, жившего в ближайшем соседстве с Ламадридами. Врач констатировал смерть и развел руками: делать нечего.

Все без исключения источники упоминают о том, что, когда врач вошел в гостиную Ламадридов, кто-то осторожно высвободил тлеющую сигарету из уже мертвых Касалевых пальцев. Сигареты Касаль не бросил даже после смерти.

Похоронили его на следующий день, вечером 22 октября 1893 года, в воскресенье.

Хулиан дель Касаль и Хосе Марти не встречались ни разу.

Касаль бегло упомянул о Марти в одной из журнальных рецензий; Марти не менее бегло написал о Касале дважды или трижды, а впоследствии отозвался трогательным некрологом на внезапную смерть молодого собрата по перу…

Но на скрижалях кубинской и всемирной словесности имена их стоят рядом – в неразлучном соседстве.

Сергей Александровский

Хулиан дель Касаль (1863–1893)

Из книги «Листы по ветру»

 
Древо думы и мечты!
По ветру твои листы
У летели.
Но поверь: вернется май,
И опять крылатых стай
Брызнут трели;
На ветвях твоих приют
Думы новые совьют,
С новой песней…
Одолев печалей гнет,
И пышней мечта цветет,
И чудесней!
 

<1890>

 
Тепла и света беглые приливы —
Все реже средь туманной пелены;
И стали дни короткие дождливы,
И стали ночи долгие темны.
 
 
Река летит стремительным потоком,
Гремит поток, безумьем обуян, —
И коченеет в холоде глубоком,
Одет в непроницаемый туман.
 
 
И ласточек рыдающая стая
Пускается в панический полет;
Им даст приют развалина пустая, —
Но вскоре хлынет дождь, и ляжет лед.
 
 
Бредет пастух по горному отрогу,
Но путеводный пламень звезд потух;
К своей убогой хижине дорогу
В апреле по нему следил пастух.
 
 
И не выводит трепетные трели
В лесной тенистой чаще соловей,
И апельсины рыжие слетели
С поникших обессиленных ветвей.
 
 
Уснули пчелы, и леток закрыли,
И много меда пасечник унес;
И на земле не стало белых лилий,
И на земле не стало алых роз!
 
 
И, заточен в потемках кабинета,
Я всей душой унылой впить готов
Последний луч рассеянного света,
Последний запах сохнущих цветов.
 
 
Прелестница-Весна не слышит зова;
О где ты, чародейка юных лет?
Взываю и рыдаю – и ни слова,
Ни слова не доносится в ответ!
 
 
Теперь моя душа открыта вьюгам,
Угрюмых дней влачится череда.
Моя душа застыла зимним лугом,
В моей душе настали холода.
 
 
О юность, о подобная богине!
Твой облик нежный незабвенно мил.
Постой, постой! Зачем уходишь ныне,
Когда тебя всем сердцем возлюбил?
 
 
Я звал ее. Мольбы моей достало б,
Чтоб солнце задержать на склоне дня.
А юность не слыхала тщетных жалоб,
И в горе не утешила меня.
 
 
Но расцветает память поневоле,
Хотя в душе не перечислить ран…
Как будто роза уцелела в поле,
Когда над ним промчался ураган.
 

<1886>

 
Люблю пустынных комнат анфилады,
Цветной витраж, золототканый штоф,
Люблю веселых бронзовых божков
И древние чеканные оклады.
 
 
Люблю красавиц пламенной Гренады,
Готических легенд волшебный зов,
Люблю арабских резвых скакунов
И грустные немецкие баллады;
 
 
Люблю тяжелый том в тисненой коже,
Люблю аккорды дедовской рояли,
Старинные померкшие холсты,
 
 
И в пышной спальне золотое ложе,
Где каплями пунцовыми опали
Невинности смятенные цветы.
 

<1886>

 
– Зачем ты замолчала, дорогая,
Зачем склонила голову на грудь?
– Ты грустен… Или вспомнилась другая?
 
 
Была, ушла – и больше не вернуть?..
– Была и есть… Она со мной вседневно,
Она ежеминутно мне близка,
Жестокая, холодная царевна…
– А как же… Как зовут ее? – Тоска.
 

<1889>

 
Когда прискорбным жизненным итогам
Утрачен счет, и жизнь постыла нам;
Когда сожжен последний фимиам
Перед последним уцелевшим богом;
 
 
Когда велят беспечным недотрогам
Вседневно быть участниками драм;
Когда судьбой изрытых волчьих ям
Не счесть по нашим горестным дорогам, —
 
 
Не издавай ни жалобы, ни стона,
О, сильный духом! Смейся над бедой:
Уйди в Искусство – и забудешь горе…
 
 
Так зимородок нежный – гальциона, —
Приют находит на скале седой,
Пока внизу вовсю лютует море.
 

<1888>

 
Когда нисходит ночь в угрюмом блеске,
Когда лазури больше в небе нет,
Сдвигаю поплотнее занавески, —
И лампа льет печальный бледный свет.
 
 
И спит Земля. И бодрствую теперь я.
Разбросаны листы вокруг стола —
Так из гнезда просыпанные перья
Белеют у древесного ствола.
 
 
Набрасываю списки впечатлений,
Ищу созвучий для изящных фраз,
И внемлю, как средь сумерек и теней
Часы протяжно бьют за разом раз.
 
 
Провидческий мой разум с новой силой
Цветет неувядающей мечтой —
Как будто над забытою могилой
Стремится вверх бессмертник золотой…
 
 
Я думаю о женщинах, о страсти,
О клятвах, коим не было конца —
И с наслажденьем дьявольским на части,
На клочья рву остывшие сердца.
 
 
О бешенство! припоминаю друга:
Он счастлив близ родных лесов и нив,
А я стремлюсь в простор земного круга,
Так жажды странствий и не утолив!
 
 
И в нынешней бессолнечной юдоли
Оплакиваю свет минувших дней —
И стонет сердце от жестокой боли,
Кровоточа сильнее и страшней.
 
 
В иные ночи на меня с портрета
Взирает ласково старуха мать —
И остаюсь недвижен до рассвета,
Как будто песню силюсь услыхать.
 
 
Сколь часто я в себя теряю веру!
Раздумье – самый страшный в мире яд.
Сколь часто мука переходит меру,
Страдальца низвергая в Дантов ад!
 
 
Затворничество, чем тебя нарушу?
Бессильным стоном искривляю рот.
Безбрежная тоска вползает в душу,
Как воды океана в темный грот.
 
 
Я некогда – злосчастная минута! —
Возжаждал славы, лаврами прельстясь, —
И душу навсегда объяла смута,
И с жизнью порвалась навеки связь.
 
 
. . . . . .
 
 
И молодость моя томится в келье;
Тоскует лампа, тусклый свет лия…
О где же вы, беспечное веселье
И полнота живого бытия?
 
 
И вновь лучи блистают на востоке,
И вижу вновь с печалью неземной,
Что бледные мои ввалились щеки,
И голова покрыта сединой.
 
 
И я встаю, глухие стоны множа,
И сердце рвется, и хладеет лоб;
И пустота заждавшегося ложа
Уже зияет, как разверстый гроб.
 

<1889>

 
Почий, творец, под скорбным кипарисом!
Теперь тебя почтят – почтят всерьез:
Восставят крест, воздвигнут изваянье,
Возложат лавры и охапки роз.
 
 
А я бедняк, и на твою могилу, —
О друг незабываемый! – принес
Лишь это восьмистишие, чьи строки
Расплылись от моих невольных слез.
 

<1887>

 
Вы забредали под угрюмый свод
Забытого, заброшенного храма?
В кадильницах не стало фимиама,
И свечи не горят который год;
 
 
И рухнул колокол, как тяжкий плод.
Нетопыри висят над грудой хлама…
Тут ныне грешник не замолит срама,
Несчастный не спасется от невзгод.
 
 
И не приходит сумрачный монах,
Клобук непроницаемый надев,
Перед Христом распятым простираться;
 
 
И не звучат в покинутых стенах
Ни пылкие обеты чистых дев,
Ни злобные проклятья святотатца.
 

<1887>

 
Вознесены тугие паруса,
Полощутся малиновые стяги;
Уплыл корабль среди лазурной влаги,
И за кормой простерлась полоса;
 
 
И чайки напрягают голоса,
И рыбы чертят быстрые зигзаги…
Из бездны вод встают архипелаги,
Блистают перламутром небеса.
 
 
Вернусь ли? Я не знаю… Словно льдины,
Которые корабль разносят в щепы,
Тоска и боль берут меня в тиски.
 
 
Мне все равно. Мне все края едины —
Родной ли, чуждый ли – глухие склепы.
И не избыть ни боли, ни тоски!
 

<1889>

 
Поместья позаброшены, пусты…
Скитаюсь, размышляя на досуге,
По нищей, нынче глохнущей округе.
Куда ни глянь – колючие кусты.
 
 
А ласточки щебечут с высоты:
Мы снова дома, в тропиках, на юге!
Здесь не ложится снег, не свищут вьюги
И не желтеют на ветвях листы!
 
 
Крестьяне с поля движутся домой…
Отрадно, что в местах, забытых всеми,
И птичьих и людских немало гнезд!
 
 
И, тихий мир окутывая тьмой,
Нисходит ночь – в роскошной диадеме
Сияющих, прекрасных, вечных звезд.
 

<1887>

Посвящается Вальдивиа

 
Унылый звон оков об эшафот…
И обреченный валится на плаху;
И низвергается клинок с размаху,
И голову повинную сечет.
 
 
И давится последним криком рот,
И брызжет кровь на смертную рубаху…
Чужда и состраданию, и страху,
Толпа влечется прочь, как сытый скот.
 
 
И знойный, трепетный зрачок тогда
Глядит из потаенного окна,
Хранимый занавеской, словно маской;
 
 
И блещет, как неверная звезда,
Что на одно мгновение видна
Во мгле пруда, подернутого ряской.
 

<1889>

Раулю Каю

 
Струятся дыма черные спирали
И вьются над кирпичною трубой;
Вдали, где скалы сумрачные встали,
Величественно катится прибой.
 
 
Алеет небо над зубчатой гранью,
Дневная приближается пора,
И воздух видится прозрачной тканью,
В которой блещут нити серебра.
 
 
До вечера прощается с загоном
Веселая курчавая овца;
Кружатся пчелы с монотонным звоном,
И голуби воркуют без конца.
 
 
Волы, бредя по утренним равнинам,
Жуют, не подымая головы;
Благоухают горьковатым тмином
Очнувшиеся заросли травы.
 
 
А там, где травы не хранимы тенью
И жаром полдня выжжены дотла —
Там ящерка по голому каменью
Стремится, как зеленая стрела.
 
 
Стоит индюк, венчанный гребнем алым,
И черный хвост раскрылся в полукруг;
Индюк поводит клювом, словно жалом —
И червяка подхватывает вдруг.
 
 
И облака в сияющем просторе
Алеют – и когда посмотришь ввысь,
Почудится: над нами блещет море,
И острова пожаром занялись.
 
 
Лесной ручей спешит к далекой цели,
Сверкает быстрой рыбки чешуя,
И понимает рыбка птичьи трели
И голос трав, растущих близ ручья.
 
 
И облачные тают караваны,
И брызжет солнце, и со всех сторон
Возносят густолистые платаны
Зеленые знамена пышных крон.
 

 
Остановясь посередине луга,
На грубый посох локоть оперев,
Глядит пастух, как резвая подруга
Зовет ягнят и замыкает хлев.
 
 
Подобной ослепительной модели,
Беспечно собирающей цветы,
В бессмертном блеске не запечатлели
Старинные голландские холсты.
 
 
И если вдохновенный пел Вергилий
Пастушку в роще близ Аркадских гор,
То поселянка нынешних идиллий
Куда живее изумляет взор.
 
 
В сердечке у нее любовь сокрыта,
В глазах таятся темные огни;
Застенчивая, словно Маргарита,
Она Франческе пламенной сродни.
 
 
Она цветы срывает понемногу,
Не обращая к юноше лица,
И ненароком обнажает ногу,
Античного достойную резца.
 
 
И, заплетая золотые косы,
Она глядится в трепетный ручей,
Покуда солнце испаряет росы
Палящими касаньями лучей.
 
 
Потом по лугу вдоль опушки леса
Проходит, весела и влюблена,
И ждет, и жаждет ласковый повеса,
Чтобы скорей приблизилась она.
 
 
И, позабыв застенчивость былую,
Лукавый задает она вопрос
И, жаркому покорна поцелую,
Не видит разбредающихся коз.
 
 
И, долее не сдерживая пыла,
Влюбленные вдвоем уходят прочь,
Дабы лесная чаща их укрыла —
Глубокая и тихая, как ночь.
 

<1889>

 
Младая кровь быстра и горяча…
Вы повредили вражеской гордыне,
Вы разбудили злобу в исполине —
И сделались добычей палача.
 
 
Ваш скорбный крик о помощи, звуча,
Что голос вопиющего в пустыне,
Уже умолк. А родина доныне
Внимает свист испанского бича!
 
 
Покойтесь мирно средь червей и праха —
Убиты и зарыты… Но забыты
Не будете, я знаю, никогда:
 
 
Народ, который цепенел от страха
И не дал вам приюта и защиты,
Оплачет вас, не ведая стыда!
 

<1890>

 
Когда ты выпьешь, как волну песок,
Мои живые силы,
Когда усну, забыт и одинок,
Во глубине могилы,
 
 
Когда все муки будут позади,
И тлен коснется тела,
И черви заснуют в моей груди,
Где страсть ключом кипела,
 
 
Когда начнет холодный липкий гной
Из каждой капать поры —
Другим отдашь своих лобзаний зной,
И пламенные взоры…
 
 
Однажды ночью, прочь от пустоты
И тишины алькова,
Прочь от печали – повлечешься ты
Любовь изведать снова.
 
 
И сладострастным явишься друзьям,
Прекрасна и поныне;
И гимном грянет их задорный гам —
Приветствием богине.
 
 
И кто-то из друзей тебя возьмет
В игривую осаду,
И голосом, струящимся как мед,
Мою прочтет балладу:
 
 
Ту самую – в которой столько раз
Запечатлели строки
Твой голос чудный, и мерцанье глаз,
И милые пороки.
 
 
А некто, потрясен моей судьбой,
Промолвит с тайным страхом,
Что нет певца, что сгублен он тобой,
И стал безгласным прахом.
 
 
И вспомнишь ты, как буйно я любил, —
На миг, из царства теней,
Тебя настигнут мой нещадный пыл
И ярость вожделений.
 
 
Но, страсти отдаваясь наугад,
Пойдешь в иные руки;
А под землей продолжится распад
Без боли и без муки.
 
 
. . . . . .
 
 
О! ты стремишься позабыть меня?
Так не щади усилий!
Кто сможет наслаждаться дольше дня
Благоуханьем лилий?
 

<1890>

 
Почитатели химеры,
Я умерю вашу боль!
Ты несчастен? Лишь изволь —
Счастьем наделю без меры.
 
 
Я, Изида, легкой тканью
Скрытая, – сорву уборы;
Привлеку людские взоры,
Подчиненные желанью.
 
 
Дивная сирена в море,
Песней ласковой зову
В мир, запретный наяву,
Где тотчас утихнет горе.
 
 
Я – сияние над срамом,
И меня угасишь разве?..
Я служу отверстой язве
Исцеляющим бальзамом;
 
 
В край маню обетованный,
Огненным столпом вставая;
Там душа замрет живая,
Гробовой насытясь манной.
 
 
Я влеку не без причин!
Я дарю тебе – лови! —
Наслаждения любви
И сокровища пучин.
 
 
Лествицу златую смело
Я подъемлю к небосводу;
И дарю душе свободу,
И вливаю силы в тело.
 
 
Тело спит, не помня муки
(Ибо муки больше нет),
Различая в звуках – цвет,
Узнавая в цвете – звуки.
 
 
Я умею сделать разом
Со сноровкой нелюдской
Каплю каждую – рекой,
Каждый камешек – алмазом.
 
 
Насыщаю зыбкой тенью
Ваши алчущие взгляды;
Золотые водопады
Низвергаю по каменью.
 
 
Для поэта, что жестоко
Исстрадался, изнемог,
Строю царственный чертог,
Полный роскошью Востока.
 
 
Одалисок томны позы,
Баядерок страстны пляски,
И певец приемлет ласки, —
А чело венчают розы.
 
 
Полумрак в чертоге, дымном
От душистых воскурений;
И творца стихотворений
Чествуют веселым гимном!
 
 
. . . .
 
 
Кто хоть раз меня вкусил —
Не отступится вовек:
Где почерпать человек
Без меня сумеет сил?
 
 
Силою моей великой
В малом властвую, и многом.
Сделаю владыку – богом,
А убогого – владыкой.
 
 
Попирая все вокруг,
Воцарюсь над миром теней,
И в источник наслаждений
Обращу источник мук.
 
 
Я – венец, а не ярем,
Я – родник добра и блага,
Я – дерзанье и отвага,
И цветет во мне Эдем!
 
 
Я – скончание невзгоды,
Прекращенье круговерти;
Я вливаю в кубок Смерти
Леты сладостные воды.
 

<1890>