Текст книги "Актея – наложница императора"

– Его стоит послушать, – заметил Тит, – он великий оратор, выше Сенеки, по-моему.

X

Актея лежала на залитой солнцем террасе; у ее изголовья стоял Тит, в ногах сидела на кресле из черного дерева Паулина, напротив нее – Сенека. Проповедник, стоявший перед ними, простер руки и воскликнул:

– Велика благодать Божия; Он отдал Своего единородного Сына, чтобы те, кто уверует в Него, спаслись от погибели и сподобились вечной жизни.

Актея с удивлением смотрела на дивного оратора, голос которого отзывался в ее сердце. Сенека слушал с серьезным вниманием, но весталка хмурила брови с явным нетерпением. Тит прислушивался к плеску фонтана и думал: удастся ли ему когда-нибудь снова увидеть Юдифь.

Проповедник рассказывал о жизни и смерти Учителя с безыскусственным, но потрясающим красноречием. Потом он снова повысил голос и воскликнул:

– Тот, кто уверует в Него, спасется, но неверующий будет осужден.

– Как? – сказал Сенека с мягкой иронией. – Неужели Катон и Цицерон, Брут и Юлий, Вергилий и Гораций[17]17
  Катон Младший (95–46 до н. э.) – республиканец, противник Цезаря. После победы Цезаря над приверженцами Помпея покончил самоубийством. Цицерон Марк Туллий (106–43 до н. э.) – римский политик, оратор и писатель. Сторонник республиканского строя. Брут Марк Юлий (85–42 до н. э.) – возглавил заговор против Цезаря, по преданию, одним из первых нанес ему удар кинжалом. Юлий Цезарь (102–44 до н. э.) – римский диктатор, полководец. Сосредоточил в своих руках огромную власть. Вергилий (70–19 до н. э) и Гораций (65 до н. э. – 8 до н. э.) – знаменитые римские поэты.


[Закрыть] будут несчастны, а ты, не сделавший ничего равного их делам, будешь счастлив только потому, что ты еврей?

– Я прирожденный римский гражданин, – отвечал проповедник, – притом написано: «утаил от мудрых и разумных и открыл младенцам».

– Охота тебе разговаривать с безумным евреем, Сенека! – шепнула ему Паулина.

– Истинный философ учится везде, даже у безумца, – отвечал Сенека, – но этот человек не безумен.

Проповедник, как бы угадывая ее мысль, воскликнул:

– Я не безумен, благородная госпожа, я говорю слова истины.

– Ты рассказываешь странные вещи, – сказал Сенека. – Если человек придет ко мне и скажет, что был мертв и ожил, могу ли я поверить ему?

– Мы говорим о том, что видели своими глазами, – возразил проповедник.

– Однако ты сам говорил, что никогда не видел вашего учителя?

– Мои глаза видели Его славу, хотя мне не дано было увидеть Его лицо на земле. Однажды, когда я ехал в Дамаск – в то время истина еще не коснулась моего сердца, – великий свет воссиял мне, и я услышал голос, говорящий: «Зачем ты гонишь меня?» Я отвечал: «Кто ты, Господи?» И он сказал: «Я – Иисус, которого ты гонишь».

– Я бы желал знать, – ехидно сказал Сенека, – почему боги всегда являются только в первые дни существования религии. Они бились в рядах троянцев и аргивян при осаде Трои[18]18
  Осада Трои воспета в «Илиаде», посвященной Троянской войне. Троя была сожжена Парисом. Аргивянами называли всех жителей Греции.


[Закрыть], и Рим был еще древней, когда близнецы мчались рядом с диктатором Авлом. Я думаю, – прибавил он, обращаясь к Паулине, – жрицы Весты давно уже не замечают, что они поят коней в Священном колодце.

– Жрицам Весты некогда думать о римских или иудейских сказках, – отвечала весталка.

– То, что я говорю вам, не сказки! – воскликнул проповедник. – Это Божественная истина, открытая людям для спасения их душ.

– Не сомневаюсь в могуществе Бога, – ответил Сенека, – но не думаю, что оно проявляется в чудесах, которые могут поразить только ребенка.

Проповедник задумался.

– Может быть, – сказал он наконец, – наступит время, когда истина будет говорить сама за себя и люди перестанут искать, подобно детям, внешних знаков, а станут стремиться только к добру.

– Справедливо, – сказал Сенека, – я бы желал, чтобы люди стремились только к тому, что заслуживает стремления у всех народов и во все времена, чтобы они перестали выдумывать чудесные сказки и довольствовались знанием, что добродетель есть лучшее благо на земле.

– Ты недалек от Царствия Небесного, – воскликнул проповедник и со всем пылом своего красноречия начал излагать Божественные истины своего Учителя.

Чистейшее учение, какое когда-либо слышал мир, – проповедь любви, целомудрия, благочестия, мира, прощения раздавалась на террасе во дворце Цезарей. Наконец вдохновенный проповедник бросился на колени и прочел молитву Господню.

Взволнованный Сенека сидел, опустив голову. Серые глаза Паулины были устремлены на него со смешанным выражением сожаления и презрительного удивления.

«Он родился, – думала она, – поэтом или жрецом или кем угодно, только не правителем. Но он правитель и будет еще более великим правителем».

Проповедник встал. Лицо его светилось.

Сенека медленно произнес:

– Моя первая молитва всегда была молитва о спокойной совести; но твоя, конечно, лучше, так как ты просишь, чтобы воля Божья исполнялась на земле. Все угодное Ему хорошо, и исполнять Его волю – значит иметь чистую совесть. Великий дух всегда стремится к нему.

– Никто не может познать Бога иначе, как через Его Сына Иисуса Христа, – сказал проповедник.

– Бог наш Отец, – отвечал Сенека резким тоном. – Он всегда близок к нам, лучшие люди мира всегда любили Его и служили Ему, а ты говоришь, что никто не может познать Его, если не примет еврейских суеверий!

С этими словами он удалился с террасы.

Проповедник поднял глаза к небу и воскликнул:

– Да помилует тебя Бог, потому что время твое близко. Никто не ведает дня, когда придет Сын Человеческий, и горе тому, кого он найдет не готовым.

Паулина последовала за Сенекой и, проходя мимо проповедника, сказала с холодной усмешкой:

– Друг, в тебе есть искра мудрости; предоставь же пророчества авгурам и глупцам, которые им верят. Настоящее – наше, но будущее принадлежит Богу.

Проповедник хотел тоже оставить дворец, но Актея остановила его.

– Сядь здесь, старик, – сказала она, – и расскажи мне еще что-нибудь о вашем Боге и об удивительных чудесах Его Сына.

Актея не поняла, о чем спорили Сенека и проповедник, но с удивлением слушала рассказ о воскресении.

Римляне снисходительно относились к положению Актеи в доме Цезаря. Многие признавали ее власть. Мало кто находил позорными ее отношения с Цезарем… Но для христианского проповедника она была орудием животной страсти – грешной, проклятой женщиной. Однако он сел подле нее и говорил с ней серьезно и нежно, так как, подобно своему Учителю, он был руководителем заблудших, целителем больных.

Вряд ли когда-либо существовал более пылкий проповедник и более искусный учитель. С Сенекой он спорил как с мыслителем, изучая его, стараясь открыть его сильные и слабые стороны, и в конце концов восторжествовал, по крайней мере до некоторой степени подействовав на чувства своего противника.

С Актеей он говорил, как отец с маленьким ребенком, стараясь возбудить в ней интерес рассказами о чудесах и найти доступ к ее сердцу, действуя на воображение.

Девушка внимательно слушала его, изредка спрашивая объяснения, когда что-нибудь в словах проповедника казалось ей непонятным.

Дослушав его до конца, она некоторое время задумчиво молчала.

– Все это так странно и прекрасно, – сказала она наконец, – но правда ли это? Вот главный вопрос, правда ли это?

– Я готов засвидетельствовать жизнью истину моих слов, – отвечал проповедник.

– Но, – возразила она, – когда я была ребенком, мать водила меня в храм и рассказывала, какие удивительные и прекрасные вещи боги делали для людей. Я могу поверить, что ваш Бог добр, но и мои тоже добры.

– Мой Бог не есть бог, сделанный человеческими руками, – сказал проповедник. – Он Бог богов.

Актея помолчала немного, потом сказала, возвращаясь к прежней мысли:

– Эти удивительные вещи совершились недавно, и многие должны были видеть их.

– Многие видели их, – отвечал он, – и засвидетельствовали истину.

– Это происходило среди евреев, – продолжала она, – однако евреи ничего не говорили нам об этом.

Внезапная мысль мелькнула в ее голове. Она поспешно вскочила и сказала, обращаясь к Титу:

– Ты помнишь еврейскую девушку, которая называла тебя другом? Возьми носилки, ступай за ней и приведи ее сюда: она расскажет нам, точно ли все это происходило у евреев.

Сердце Тита радостно забилось. Наконец-то он увидит Юдифь, услышит ее голос, будет говорить с ней.

Он поспешил исполнить поручение. Но проповедник остановил его, сказав:

– Евреи убили моего Господа, как могут они свидетельствовать о нем?

Центурион вспыхнул от гнева:

– Старик, не говори дурно о тех, кого ты не знаешь. На устах Юдифи не может быть лжи.

Сказав это, он поспешно ушел с террасы.

Проповедник снова обратился к Актее и с жаром начал доказывать ей правоту своего учения, но она лениво играла с веером и только повторяла в ответ:

– Терпение! Терпение! Послушаем, что скажет еврейская девушка.

Наконец Тит вернулся вместе с Юдифью. Девушка держалась с холодным, почти надменным достоинством. Тит был смущен и расстроен: она выслушала его поручение с ледяным молчанием и всю дорогу не говорила с ним ни слова.

Юдифь подошла к Актее и, откинув покрывало со своего лица, спросила самым презрительным тоном:

– Какое дело может быть у такой знатной госпожи к еврейской девушке?

Актея взглянула на Тита и сказала невозмутимым тоном:

– Да, твоя подруга прекрасна, безукоризненно прекрасна. Но, – продолжала она, обращаясь к Юдифи, – ты должна научиться сверкать глазами, не хмуря бровей, иначе у тебя появятся морщины на лбу. Это очень просто, смотри.

Ее губы продолжали улыбаться и лоб оставался гладким, но в глазах блеснула молния, когда она бросила взгляд на Юдифь.

После этого она звонко расхохоталась, и на губах Юдифи появилась почти ласковая улыбка. Она повторила свой вопрос, но уже любезным тоном.

– О! – воскликнула Актея. – Я и забыла.

Она передала еврейке рассказ проповедника, спрашивая, правда ли это.

– Я слыхала об этих людях, – отвечала еврейка, – они говорят, что человек, распятый за смуту – я вовсе не порицаю его за это, что этот человек был Мессия, Освободитель, посланный Богом.

– Разве Он не был им? – спросила Актея.

– Разве Он не был им?.. – повторила еврейка. – Когда Мессия явится, не будут спрашивать: где Он? Или кто Он? Тогда царства земные содрогнутся, престол воздвигнется в Сионе, и рука Господа покорит язычников!

– Зачем же ты обманул меня, старик? – с упреком спросила Актея.

Он выпрямился, и его небольшая фигура казалась гигантской.

– Бесстыдная наложница Цезаря! – вскричал он. – Ты называешь меня лжецом… Я говорю тебе, Бог сокрушит твою гордыню, и после великих страданий ты обретешь мир!

Сказав это, он бросился вон из дворца.

Часть II. Поппея

XI

Дом Марка Сальвия Отона стоял на Целийском холме. Он славился не только своим великолепием, но и тем, что в нем жила Поппея Сабина, жена Отона, которая, по словам сведущих людей, соединяла в себе все прелести, за исключением добродетели.

Внутри этого огромного дома находилась ванная Поппеи, убранство которой превосходило причудливым великолепием всю роскошь Востока. Серебряный бассейн в пять ярдов длины и такой же ширины был украшен по краям фантастической резьбой и фигурами. Три алебастровые колонны с каждой стороны поддерживали потолок, посредине которого находилось окно с розовыми стеклами. По стенам между алебастровыми пилястрами были устроены панели в рамках из литого золота, украшенные мозаикой из сердолика и сардоникса, яшмы и агата, халцедона и оникса и даже гелиотропа, аметиста, бирюзы, хрусталя и серпентина. У изголовья серебряной ванны, над ложем из слоновой кости, возвышался небольшой балдахин; возле стояло огромное зеркало на золотых ножках, отражавшее все ложе. Однажды утром, спустя несколько дней после того, как проповедник говорил во дворце, Поппея, только что вышедшая из ванны, наполненной молоком, лежала, раскинувшись на своем ложе. Из окна в потолке падал розовый свет.

– Рода, – сказала она девушке-рабыне, стоявшей за ложем, – дай-ка я посмотрю на себя.

Девушка подошла к ней и сняла с ее лица маску из особого теста, сохранявшего нежность кожи.

Поппея внимательно рассматривала свое тело, отражавшееся с головы до пят в зеркале. Потом она расплела косы и, отбросив назад пышные волосы, упавшие волнами на грудь, закинув руки за голову, переменила позу, продолжая внимательно смотреть в зеркало.

– Рода, заплети мне волосы, – сказала она.

Рабыня приподняла ее, подложила под ее спину несколько подушек и подала ей ручное зеркало в жемчужной рамке. Пока девушка заплетала волосы, Поппея рассматривала в зеркале свое лицо.

Она была действительно хороша, хороша красотой гетеры, родившейся с порочным сердцем и привыкшей обольщать людей. Она была среднего роста, с полными и безупречно пропорциональными формами; никто не мог бы отрицать силу ее чар. Но лицо, несмотря на ослепительную красоту, грозило опасностью всем добрым людям. Небольшое и круглое, с низким широким лбом, прямым носом и тонкими губами, оно поражало в особенности взглядом больших серых глаз; такой взгляд должен был быть у Медузы, превращавшей людей в камень[19]19
  Медуза – старшая из трех сестер Горгон. Крылатые, покрытые чешуей, со змеями вместо волос, с клыками, со взором, превращающим все живое в камень, сестры Горгоны были чудовищным порождением морских божеств.


[Закрыть]. Холодное, почти бесчувственное сладострастие выражалось на ее лице. Еще почти ребенком она без удержу предавалась бесстыдным порывам, унаследованным от матери, и теперь во цвете лет ее холодные черты и резкий голос говорили о жизни, посвященной разврату. Может быть, для того чтобы скрыть эти недостатки своей во всем остальном безупречной красоты, она напускала на себя вид суровой добродетели, служившей предметом шуток для всего Рима. Самая застенчивая деревенская девушка не была бы скромнее Поппеи в манерах и разговорах. От окружающих она требовала почтительности, доходя в этом до смешного; рассказывали, что она прогнала однажды молодого и богатого любовника за то, что он позволил себе какое-то вольное слово, находясь с ней наедине. Она отличалась также разборчивым вкусом, что иногда было выгодно для нее: так, когда ее муж Отон надоел ей, что случилось очень скоро после свадьбы, она перестала пускать его к себе под тем предлогом, что на плече у него есть родимое пятно, которое оскорбляло ее чувство изящного.

Поворачивая зеркало грациозным движением руки, она тщательно осматривала свое лицо, шею и грудь. На лице ее выражалось только самое бесстрастное внимание. Вдруг ее взгляд остановился на лбу, и она досадливо воскликнула:

– Рода, у меня вскочил прыщик!

Девушка принялась рассматривать дерзкий прыщик, осмелившийся вскочить на лбу Поппеи Сабины. В самом деле она заметила крошечное пятнышко над правым глазом. С инстинктом опытной прислужницы она всплеснула руками и в ужасе выкатила глаза. Потом взяла маленькую кисточку, которой подправляла брови Поппеи, прикоснулась ею к прыщику, и тот моментально исчез. Это оказалась крошка от маски из теста, приставшая к лицу красавицы. Успокоив госпожу, девушка продолжала заплетать ее волосы. Немного погодя Поппея дотронулась рукой до своего тела и сказала:

– Покрывало, Рода, живее, должно быть, холодно: моя кожа становится шершавой…

Рабыня накинула на нее тяжелое темное одеяло, вышитое золотом по краям, и Поппея снова поднесла к лицу зеркало.

– Сегодня день моего рождения, – сказала она, – никто не дает мне тридцати лет.

Подобно большинству представительниц своего пола, она мучилась мыслью, что красота начинает пропадать с двадцатипятилетнего возраста, забывая, что, за исключением немногих женщин, которые всегда прекрасны, у большинства красота становится действительно опасной только с тридцати лет. Что касается массы ординарных или некрасивых женщин, то они привлекательнее в пятьдесят, чем в пятнадцать лет.

Девушка возразила с притворным энтузиазмом:

– Да, госпожа, тебе нельзя дать больше семнадцати лет.

– Вздор, – отвечала Поппея. – В семнадцать лет моя рука была вдвое тоньше, грудь вдвое меньше и подбородок не сливался со щеками, как теперь.

Она нарочно преувеличивала полноту своего лица и тела.

– Да, – продолжала она, – я становлюсь старухой. Мессалина была императрицей и погибла прежде, чем достигла моих лет.

Рода лукаво улыбнулась.

– Я хорошо помню ее, – продолжала Поппея. – Я была достаточно взрослой, чтобы понять ее похождения задолго до того, как Клавдий убил ее. Я плясала от радости, когда император отделался от нее. Из-за нее была казнена моя мать – она отбила у нее любовника.

Она опять посмотрела в зеркало.

– Я красивее Мессалины, Рода, – сказала она после небольшой паузы, – да, решительно я красивее. Она была полнее меня, с черными глазами и волосами. Но у нее была желтая кожа, красное лицо, и потом она была слишком страстна и гонялась за любовниками. Глупая! Она не знала, что поймать любовника легче всего, когда бегаешь от него. Я стою десяти Мессалин. Но, – прибавила она, отвечая на какую-то тайную мысль, лежавшую в основе всех этих рассуждений о Мессалине, – Клавдий был стар, а Нерон молод, а молодому человеку не в десять, а в двести раз труднее понравиться, чем старику.

Рода отлично понимала тайные мысли своей госпожи. Вероятно, ей уже не раз приходилось слышать подобные замечания. Впрочем, слышала она или нет, это не могло иметь особенного значения, потому что девушка, которая причесывает госпожу, легче всего может проникнуть в ее сердце. Рода стала оспаривать мнение Поппеи о сравнительной трудности прельстить старика и молодого. Она доказывала с большим остроумием и очевидным знанием дела, что молодые люди глупы, пылки, впечатлительны, готовы влюбиться с первого взгляда, тогда как старики хитры, лукавы, холодны и всегда склонны торговаться.

Поппея, невнимательно слушавшая ее рассуждения, положила зеркало и вздохнула.

– Хотелось бы мне знать мою судьбу.

– В Риме много гадателей, – ответила Рода.

– Да я им мало верю, – возразила Поппея, – они готовы предсказывать что угодно за деньги.

Когда волосы были заплетены, Поппея опустила голову на подушки, подтянула одеяло до самого подбородка и сказала сонным голосом:

– Посмотри, кто в атриуме.

Поппея была знатная дама, а все знатные лица в Риме окружали себя двором, каждый сообразно своим вкусам и склонностям. Так, в атриуме стоика Тразеи каждое утро собирались римские патриоты и философы, мечтавшие о воображаемых доблестях республиканской эпохи и оплакивавшие вырождение века. В доме Сенеки толпилось более пестрое общество. Великий государственный человек принимал всех, от кого можно было услышать что-нибудь достойное внимания.

В его великолепной зале собиралась каждое утро шумная и блестящая толпа; люди с различными идеями, разными мнениями и честолюбиями; политики с рецептами против государственных зол; дюжина философов из разных стран и школ, из коих каждый готов был доказать, что остальные одиннадцать шарлатаны, ученые со своими книгами; адвокаты с рассказами о судебных процессах; солдаты с воспоминаниями о битвах и всегдашняя толпа просителей и паразитов. Тут можно было встретить Лукана, прекрасного и блестящего племянника Сенеки; Петрония, остроумного «законодателя вкуса», иногда задумчивого Персия, ускользнувшего на часок из атриума своего друга и патрона Тразеи. Сюда заходил и Корнут, мудрый и остроумный философ, и Светоний[20]20
  Лукан (39–65 гг. н. э.) – поэт, племянник Сенеки, входил в круг друзей Нерона, но оказался в опале из-за зависти императора к его литературной славе. Петроний Гай – писатель, знатный чиновник, придворный Нерона. Автор сатирического романа «Сатирикон» Персий Флакк (34–62 гг.) – поэт, богатый аристократ. Светоний – известный римский полководец середины I века н. э.


[Закрыть], и честный солдат Бурр. Но всех превосходил своими талантами и своим мягким, приветливым характером Сенека.

Посетители Поппеи, так же как и всякой другой известной женщины в Риме, были иного рода. В ее атриум стекались люди, жившие только для удовольствия, молодежь и старики с рассказами о последних скандалах. Вернейшим средством получить к ней доступ было явиться с какой-нибудь неприличной сплетней об Октавии (добродетельной и отвергнутой жене Цезаря), которую она ненавидела, или об Актее, которой она завидовала. В числе посетителей были и молодые люди, слывшие ее любовниками. Но состав этой группы так часто менялся, что никому не приходилось долго хвастаться своими успехами.

Были тут и скромные поклонники, павшие жертвой красавицы, увидав ее в амфитеатре или на улице, и добившиеся доступа в ее атриум, чтобы утолить свою страсть ее видеть. В толпе вертелись рифмоплеты с пасквилями на соперниц Поппеи, бездельники, готовые исполнять за деньги все ее поручения, продавцы духов, приворотных напитков, ядов, материй и драгоценностей, секретных средств для сохранения красоты, редкостей и тысячи других вещей.

Не каждый день Поппея показывалась своим посетителям. Иногда ей было лень одеваться, и она оставалась на ложе, пригласив к себе одного-двух наиболее близких друзей. Рода была обязана каждое утро узнавать у раба, записывавшего гостей, их имена и докладывать своей госпоже.

На этот раз она вернулась быстрее, чем обыкновенно.

– Луций Север ушел, – сказала она, – он не мог больше дожидаться, а молодой Марк Помпоний сегодня не был.

Она говорила торопливым тоном, в котором слышалось волнение.

– Ну? – воскликнула Поппея, отлично знавшая свою служанку.

– Там обычная толпа.

– Ну?

– Ты хотела узнать свою судьбу: там пришел астролог Бабилл.

– Все они шарлатаны, – возразила Поппея, бывшая тем не менее очень суеверной.

– Бабилл предсказал, что Нерон будет императором, – сказала Рода. – Всему свету известно, что он может прочесть будущее по звездам и по линиям руки.

– Он такой же, как и все остальные, – упорствовала Поппея.

– Нет, не такой же, – бойко отвечала девушка, – он еврей.

Рода знала, что евреи пользовались благосклонностью Поппеи. В некоторых кружках, где религиозные новшества принимались как мода, иудаизм сделался почти манией. Поппея, не имевшая никакого понятия о еврейской теологии, тем не менее всегда покровительствовала им.

– Еврей, – сказала она. – Во всяком случае, он хоть позабавит меня своими рассказами. Позови его, Рода.

Она старательно закуталась в одеяло, оставив открытым только лицо. Минуту спустя Рода ввела Бабилла.

Астролог Бабилл был эфесский еврей, овладевший знаниями греков. Некоторые из его пророчеств оказались удачными, и самые проницательные римляне не могли решить, был ли он плут или фанатик или и то и другое. Это был высокий, худой старик с типичной еврейской наружностью. Узкий, высокий лоб, выдававшиеся скулы, впалые морщинистые щеки, горбатый нос, большой и выразительный рот. Его всклокоченные волосы были закинуты назад, седая борода спускалась на грудь, черные глаза сверкали из-под густых бровей. По обычаю астрологов он выглядел оборванцем и не отличался опрятностью, в чем каждого легко убеждали обоняние и зрение.

Поппея из-под своего одеяла рассматривала посетителя. Она была немного испугана его диким видом, и в то же время он казался ей смешным.

Встретив ее взгляд, астролог поклонился ей почти до земли.

– Ты и есть тот Бабилл, – сказала она, – предсказавший так много удивительных событий?

– Римляне называют меня Бабиллом, – отвечал он звучным голосом, – и мой взор может проникать в темную даль времен.

Поппея слегка вздрогнула; голос астролога произвел на нее впечатление. Она плотнее закуталась в одеяло и сказала несколько нервным тоном:

– А если бы кто-нибудь захотел узнать свою судьбу, мог ли бы ты помочь?

– Я, Бабилл, – воскликнул он, – свет темного люда, око слепцов. Дочь лилии и розы, – продолжал он искусно смягчая лестью свою решимость, – чего хочешь ты от меня?

– Предскажи мне мою судьбу, – сказала она.

– Я бы желал предсказать ее только тебе, – отвечал астролог, бросая взгляд на служанку, которая вся превратилась в слух и зрение.

– Ступай, Рода, – сказала госпожа, и девушка удалилась с видимой неохотой.

Астролог устремил пристальный взгляд на лицо Поппеи. Ей казалось, что он читал ее самые сокровенные мысли и угадывал тайные грехи, запятнавшие ее жизнь. Краска разлилась по ее лицу. Говорят, что порочные женщины не могут краснеть. Однако Поппея покраснела не хуже молоденькой девушки.

Астролог продолжал гипнотизировать ее своим неподвижным взглядом.

– Дай мне твою руку, – сказал он наконец. Она высунула из-под одеяла свою белую руку. Он повернул ее ладонью вверх и, низко наклонившись над ней, стал водить своим костлявым пальцем по розовым линиям и изгибам.

– У тебя нежная, любящая природа, – сказал он, – ты любила много и многих.

– Будущее! Будущее! – воскликнула она нетерпеливо, не замечая иронии астролога.

– Твое будущее непродолжительно, – сказал он, – непродолжительно, но славно! Многие любили тебя, многие любят тебя, и кто-то еще полюбит тебя; ты сделаешься императрицей мира… и умрешь!

Она сбросила одеяло и вскочила на ноги, забывая или не обращая внимания на свою наготу.

– Ты сказал это, еврей, и, если ты сказал правду, я дам тебе столько золота, сколько ты весишь сам. Но если ты солгал, я велю содрать с тебя кожу и набить ее соломой, в предостережение всем будущим лжецам.

XII

Ни Юдифь, ни Тит не были счастливы; причиной этого было гордое честолюбие девушки. Конечно, она была оскорблена и раздражена его службой у Актеи.

События в садике и арест центуриона пробудили Юдифь от волшебного сна. Ей было приятно его присутствие, и она знала, что ему тоже приятно находиться возле нее. Оба они отдавались увлекавшему их течению, когда признание Тита и его арест заставили Юдифь глубже заглянуть в свое сердце.

Она любила римского солдата, это было несомненно. Она готова была принять тысячу смертей за него, но в то же время знала, что скорее согласится принять тысячу смертей, чем обвенчаться с ним. Она была женщина и не могла не любить; но она была еврейка, а для еврейской девушки не было греха чернее, не было падения глубже, чем союз с язычником, служителем идолов. В первом порыве их взаимного признания у нее мелькнула надежда, что он примет еврейскую веру, но его изумление и отказ сразу показали ей, что надеяться на это нельзя. С этого момента она увидела, что пути долга и любви расходятся. Выйти за Тита значило бы оскорбить Бога; этого она не могла сделать. Она чувствовала, что ее собственная рана смертельна, но женский инстинкт подсказывал ей, что Тит, развлекаемый бесчисленными мужскими делами и хлопотами, в особенности честолюбием, может излечиться от своей страсти. С горькой нежностью она решилась ускорить его исцеление. Она знала, что чем реже он будет ее видеть, тем скорее забудет.

Намерения Юдифи были великолепны и рассуждения довольно здравы. Она не приняла в расчет только того, что многие раны, не будучи смертельными, остаются навсегда более или менее мучительными.

Тит не имел никакого понятия о женщинах. До сих пор он был поглощен другими делами. Он не помнил своей матери, сестер у него не было. Его отец командовал легионом в отдаленной провинции. До шестнадцати лет Тит жил на попечении учителя-стоика, который взял его в Афины, научил греческому языку и вселил в его невинную душу уверенность, что на земле существует только один пол – именно мужской.

Освободившись от своего наставника, молодой человек провел два года на службе под начальством отца и отличился во многих пограничных стычках. Отец, не желая подвергать своего первенца случайностям пограничной военной жизни, достал ему место центуриона в преторианской гвардии и отправил его в Рим.

Здесь он вел очень спокойную жизнь, избегая всех искушений столицы. Подобно отцу, он чувствовал отвращение к веселому римскому обществу. Его семья была богата, а отец занимал важные государственные должности, но происхождение их было довольно сомнительно, и злые языки утверждали, что прадед Тита был купец. Может быть, этим и объяснялось то, что оба, отец и сын, держались в стороне от гордой римской знати.

Тит спокойно служил, когда случай столкнул его с Юдифью.

Он не мог объяснить себе причину странного поведения Юдифи. Она принимала его до того дня, когда он признался ей в любви; она не старалась скрывать свое участие к нему: когда он был арестован, она явилась во дворец Нерона, чтобы спасти ему жизнь, – поступок, на который решились бы очень немногие из римских женщин. Теперь, когда ее самоотвержение спасло ему жизнь, она запирала дверь перед его носом, не хотела видеться с ним. Он тщетно ломал себе голову, стараясь угадать причину этого, и с каждым днем становился мрачнее и несчастнее.

Были у него и другие причины для огорчения. Дела во дворце принимали неблагоприятный оборот. Нерон в последнее время пил почти без просыпу. Тигеллин, влияние которого было поколеблено красотой Актеи и ловкостью Сенеки, снова забрал в руки несчастного императора, который под влиянием винных паров совершал ужасные жестокости. В то же время Тит заметил, что Цезарю начинает надоедать его любовница. Он, видимо, избегал ее и часто по целым неделям не заглядывал в ее комнату или на террасу.

Девушка сама начала беспокоиться. Она увядала, как цветок, схваченный морозом. Ее веселый смех раздавался все реже и реже, и Титу казалось, что округлая линия ее щеки перестала быть совершенной.

Сенека тоже находился в очевидном смущении. Он сильно постарел. Волосы его еще более побелели, плечи еще более сгорбились. О многих вещах, происходивших во дворце, Тит не имел никакого понятия; но по некоторым жалобам, вырвавшимся у Актеи, Тит понял, что Тигеллин грубо оскорбил Сенеку, и, когда последний пожаловался императору, Нерон с иронической любезностью посоветовал ему не придавать значения шуткам пылкого молодого человека. После этого случая Нерон перестал советоваться с Сенекой о государственных делах, и правление Империей фактически попало в руки его любимца.

Сенека часто совещался с Актеей, и всякий раз при этом лицо философа было мрачно, а по щекам Актеи катились слезы.

Однажды центурион услышал свое имя.

– Я не слишком-то доверяю ему, – говорил Сенека. Молодой человек подошел к нему и сказал:

– Я и не желаю, чтобы мне слишком доверяли. Гораздо лучше разумная недоверчивость. Однако, – прибавил он, отходя, – ты можешь доверять мне.

Сенека уныло посмотрел на него и ничего не ответил. Изменил ли он свое мнение или нет, но ни Актея, ни Сенека не говорили с Титом о своих делах.

На этих совещаниях присутствовала и Паулина, до окончания обета которой оставалось всего несколько недель. Она ежедневно приходила на террасу, и Тит угадывал по жестам ее и Сенеки, что они принуждали к чему-то девушку.

Однажды весталка, уходя с террасы и проходя мимо центуриона, сказала ему:

– Воин, помни свою клятву.

Тит встретил ее взгляд таким же гордым взглядом и спокойно ответил:

– Я помню ее.

Этот случай произвел на него впечатление, и он начал следить за совещаниями на террасе с удвоенным любопытством. Сенека, по-видимому, постоянно убеждал в чем-то девушку, и весталка обращалась к ней с гневными и нетерпеливыми жестами.

Тит решил, что Сенека и весталка задумали вернуть почти исчезнувшее влияние философа. Очевидно было, что в его жизни происходит кризис. Во дворце и даже в городе смутно чувствовали, что в управлении императора что-то меняется. Двор – самый чувствительный термометр, отмечающий малейшие перемены в расположении государя. Даже такой малонаблюдательный человек, как Тит, не мог не заметить, что люди, которые несколько месяцев назад буквально ползали перед Сенекой, теперь проходили мимо него, едва кивнув головой или даже сделав вид, что вовсе не замечают его.

Поведение самого Нерона также ясно указывало, в каком положении были дела императорского воспитателя. Одно обстоятельство в особенности показало Риму, что Сенека потерял всякий контроль над императором. Всем было известно, что Сенека и Бурр упорно противились страсти императора к музыке и цирку. Они позволяли ему играть во дворце, но не допускали выступать публично в качестве певца или наездника.