Текст книги "В «игру» вступает дублер"

Допрос

Ларский стоял у двери директорского кабинета, словно не решаясь двинуться дальше. Тот, кто собирался его допрашивать, чуть поморщился, пытаясь что-то вспомнить, но, оставив эту попытку, уже бесстрастно смотрел ему в лицо, и Сергей догадался: не вспомнил!

– Имя, отчество и фамилия! – поторопил его прыщавый и добавил не без ехидства: – Или не успели придумать?

Сергей молча смотрел в его прищуренные жёлтые глаза и медленно доставал из кармана паспорт. «Не узнаёт, не узнаёт», – вертелось в голове. Он так же медленно подал паспорт. За эти несколько секунд Сергей сумел успокоиться и сконцентрировать внимание на прыщавом, будто и не замечая того, который сидел по другую сторону стола в форме гестапо.

– Какого чёрта! – вспылил желтоглазый. – Я хочу это услышать от тебя!

– Я думал, что документу больше веры, чем моим словам, – спокойно ответил Сергей. – Ларский Сергей Иванович, помощник художника.

Прыщавый хмыкнул и заметил с сарказмом:

– Может, Ла-а-арин? Как у Пушкина?

«Пока не узнаёт, но всё-таки встревожен», – подумал Сергей.

– Нет, именно Ларский.

– Он у нас работает помощником художника, – с готовностью подтвердил Кох. – Поступил ещё в Ленинграде… Ах, извините, в Петербурге. Хотя… Но как же теперь именовать этот город?!

Кох совсем запутался и умолк. Гестаповец молча разглядывал Сергея, потом полистал его паспорт и, указав длинным сухим пальцем на дату рождения, так же молча поднёс к глазам прыщавого. Тот опять язвительно хмыкнул, обращаясь к Сергею:

– Двадцать семь лет, а ты не на фронте?

– Тяжёлое урологическое заболевание, – спокойно ответил Ларский и достал из кармана медицинскую справку.

Желтоглазый, прищурившись, внимательно прочитал документ и, быстро объяснив гестаповцу по-немецки, отдал справку и паспорт Сергею.

– Ну, хорошо, – заключил он, снова придавая своему голосу как можно больше сарказма, – с биографическими данными всё ясно. Но сейчас вы станете утверждать, будто этих людей не знаете и в лицо никогда не видели.

Перейдя на «вы», прыщавый с ехидной улыбкой положил на стол несколько фотографий. С одной из них, совершенно новенькой, без единого пятнышка или излома, смотрел майор Игнатов. Спокойное лицо, чуть насмешливый взгляд.

– Нет, почему же, – возразил Сергей, – видел два раза вот этого. – Он небрежно ткнул пальцем в фотографию Игнатова.

– Где? Когда? – быстро спросил желтоглазый, а гестаповец при этом молча впился глазами в Сергея.

– Здесь, в театре. У него было литерное место в первом ряду партера.

– Когда видели в последний раз?

– Не помню, – пожал плечами Сергей. – Может быть, с месяц назад или недели три… Ну, ещё при прежнем…порядке.

– Что вы знаете об этом человеке?

– Ничего.

– Припомните хорошенько.

– Мне нечего припомнить.

– Вам, конечно, известны, господин художник, приказы немецкого командования о том, кого мы награждаем, а кого расстреливаем? Так вот, если вы захотите нас провести, мы вас расстреляем. Запомните: награждаем и расстреливаем. Подумайте, что вас больше устраивает.

Желтоглазый выпалил это единым духом, и в голосе его было столько торжества, будто и в самом деле от него зависело, расстрелять человека или наградить. Как решительно причислил он себя к завоевателям. И это Витька-прыщавый!

Возвращаясь с допроса, в фойе Сергей столкнулся с художником – Григорием Николаевичем Пашиным. Тот, как обычно, взлохмаченный и небрежно одетый, семенил, пригнув голову к правому плечу. Он всегда так ходил, будто кто-то невидимыми нитями резко потянул правую половину тела книзу. Увидев помощника, расстроенный чем-то художник обрадовался:

– Серёженька, дорогой, вы от директора?

– Да, оттуда.

– Не знаете случайно, по какому срочному делу он меня вызывает?

– Понятия не имею. Но думаю, что всех нас сейчас вызывают по одному и тому же делу.

– Вы имеете в виду это…ночное происшествие? – догадался Пашин и испуганно захлопал глазами.

Он выглядел совершенно беззащитным, этот добрейший, несколько странный старичок, сохранивший наивность ребёнка в такие лета. Сергею захотелось приободрить его, и он сказал:

– Да вы не волнуйтесь, Григорий Николаевич. Спросят, кто вы, откуда, и всё.

– Разве я волнуюсь?

– Очень даже заметно, – улыбнулся Сергей. – Да, кстати, скажите директору: декорации для «Дамы с камелиями» у соседей. Здесь спектакль послезавтра, значит, надо послать за ними машину. Я вчера ездил туда на поезде и всё выяснил.

– О, молодой друг, вы меня успокоили! Я совсем забыл, куда их отправил. Да, да, директор уже несколько раз спрашивал об этих декорациях. Теперь я доложу ему, и мне, действительно, нечего волноваться.

Пашин засеменил к директорскому кабинету.

Когда Сергей вернулся в общежитие, в комнате всё ещё стоял запах кофе. Он приоткрыл створку окна и лёг на кушетку, которая заменяла ему кровать. Стал мысленно прокручивать весь разговор в кабинете Коха. Что привело гестапо в театр? Чем объяснить их поиски именно здесь? И почему предъявляют для опознания фотографии?

На все вопросы можно найти более-менее подходящие ответы. Коллектив театра в городе новый, здесь вполне могли оказаться подозрительные люди. Но поскольку предъявляют фотографии для опознания, значит, никого конкретно не подозревают из их труппы, просто прощупывают. А Витька-прыщавый его пока не узнал. Пока…

Он бы тоже не узнал его так скоро, если бы не примечательные жёлтые глаза с прищуром и красные прыщи, которые никогда не сходили с лица. Витька и в детстве был таким ехидиной. В классе его так и называли: Витька-прыщавый.

Это был пятый класс «б» в школе небольшого подмосковного городка. Тринадцать девочек и одиннадцать мальчишек. Ребята любили бегать на Истру, рыбачили до самых холодов. Не ходил с ними только Витька. Он пришёл в класс в середине сентября, чуть запоздав к началу учебного года. Однажды мальчишки позвали новенького с собой, но он, прищурив жёлтые кошачьи глаза, ехидно сказал:

– Только дураки сидят по нескольку часов с удочкой.

– Сам дурак! – крикнул кто-то из ребят. – Прыщавый!

Так за ним и закрепилась кличка. Витька обиделся и всех сторонился, лишь иногда отпускал в чей-нибудь адрес ехидные замечания. Когда он исчез, не доучившись одной четверти, никто поначалу и не заметил. Лишь перед экзаменами кто-то вспомнил:

– А где прыщавый?

Оказалось, он давно укатил с родителями на Украину. О нём тотчас все забыли. Прошло столько лет. Они стали взрослыми, и в них трудно узнать двенадцатилетних подростков. Может, это вовсе и не Витька? Но вот в памяти всплывают жёлтые глаза с прищуром, ехидные фразочки… Он. Конечно, он. У него была какая-то странная фамилия: не то Рух, не то Гух. По всему видно, стал опасным человеком. Одна надежда, что он его не узнал. Надежда хрупкая, и потому надо несколько дней посидеть дома, не привлекая к себе внимания.

Неделя прошла относительно спокойно. Сергей удвоил рвение к делу, чем очень порадовал Григория Николаевича. В эти дни его путь был короток: из общежития в театр и обратно. Изредка выходил из дома, чтобы купить еды. Он убедился, что слежки нет. Однако Гух (или Рух?) его беспокоил. Спросить у Коха о нём напрямую нельзя: всякий интерес к работникам гестапо чреват непредвиденными последствиями. А больше и спросить-то не у кого. Только Кох может что-нибудь знать о нём, хотя бы фамилию. Задать ему такой вопрос – даже Кох удивится интересу к гестаповскому переводчику. Значит, надо, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Там(!) должны узнать о внезапно появившейся угрозе и могут кое-что выяснить. Бездействовать больше нельзя.

Сергей посмотрел на часы: до спектакля достаточно времени, он вполне успеет. После внезапного похолодания, длившегося несколько дней, установилась прекрасная погода, которая так характерна в этих местах при переходе от лета к осени. Только сейчас, при мягком солнечном свете, и рисовать на натуре.

Он быстро накинул пиджак, взял папку с листами бумаги, карандаши. По бульвару шёл медленно, словно прогуливаясь. Патруль уже сняли, но кое-где остались усиленные посты. Раза два пришлось предъявлять документы.

Наконец он свернул к церквушке и пошёл к кладбищу. Поднявшись по дорожке, свернул на боковую аллею и скоро, присев на камень, стал наносить на лист контуры мраморного надгробия. Как пригодилась его склонность к рисованию! Сделанные им наброски, возможно, и не свидетельствовали о таланте, но неопытному глазу могли показаться достаточно профессиональными. Рисуя, Сергей незаметно огляделся: нет, слежки не было, но всё же надо быть предельно осторожным.

С тропинки свернул старик, опиравшийся на палку. Он тяжело ступал на больную ногу и шёл очень медленно. Сергей сидел к нему боком, видел его, ждал, когда старик приблизится. Тот приостановился, словно рассматривая рисунок из-за плеча художника.

– Здравствуй, Петрович, – сказал художник, не оборачиваясь.

– Наконец-то, – недовольно отозвался старик. – А то совсем запропал.

– Сам понимаешь, проверки после бомбёжки, пришлось обождать. Гитлеровцы устроили допрос. Скажи мне: на Почтовом всё спокойно?

– Спокойно. Два дня назад старика издали видел. Вчера специально прошёл мимо дома – порядок.

– Вот что, Петрович. Сюда мне не с руки являться. Встретимся через два дня в шашлычной, которую открыли в бывшей пельменной. И вообще, возьми себе за правило захаживать в шашлычную, ну, скажем, по понедельникам в обед.

– Ладно. Только вот что: сапожник с рынка пропал.

– Как пропал?

– А вот так. Проходил я мимо мастерской на следующий день после бомбёжки, дверь забита.

– Это плохо, Петрович.

– Да уж хуже некуда. Одна бабка сказала, будто забрали его в гестапо. Так что думай, как быть. В понедельник приду в шашлычную.

Старик захромал к церквушке.

Операция «Дас Фенстер»

Не дождавшись никаких известий ни от Зигфрида, ни от Морозова, Панов, посоветовавшись с центром, предложил операцию под названием «Дас Фенстер» – окно. Её подготовили буквально за несколько часов: медлить было нельзя, и так упущено столько дней, тяжких дней неизвестности. У всех в головах одни вопросы без ответов. Что с Морозовым и Анной? Не раскрыта ли явочная квартира Петровича? Жив ли Зигфрид? Не попал ли в руки гестапо? Радиоперехват немецкой шифровки давал какую-то надежду, но слишком хрупкую, чтобы можно было ещё выжидать.

Ночью через линию фронта переправили радиста партизанского отряда с группой стрелков. Он включил передатчик, и в эфир полетела шифровка от имени Зигфрида.

Начальник абвергруппы № 101 майор Файст, насквозь пропитанный духом инструкций и чрезвычайно педантичный, на ночь передал дела помощнику, который был его полной противоположностью. Этот оригинал отличался некоторой экстравагантностью. Шумный, выносливый, он мог в течение нескольких минут выпить бутылку шампанского, а то и две, и бодрствовать всю ночь. Не слишком ревностный служака, не фанатик, он любил жить широко и весело. Прибыв к Файсту из Берлина, и представился оригинально: «Полковник Пушкин». Конечно, он не полковник и тем более не Пушкин. Кто скрывался под этим псевдонимом, в группе не знали, но поговаривали, что это сын русского эмигранта, бывшего царского офицера.

Майор Файст сразу же отмежевался от инцидента с бомбёжкой штаб-квартиры фон Клейста, дескать, искать диверсантов в городе – дело полиции и гестапо, а не абвера. У военной разведки достаточно своих дел. А когда перехватили радиограмму, посланную из города, и все забегали, даже фыркнул, опасаясь, что его тоже заставят заниматься этим делом.

«Полковник Пушкин» шумно ругался, узнав, что нерасторопные солдаты не успели запеленговать рацию. Те оправдывались тем, что между ними и рацией было порядочное расстояние, так как она располагалась где-то вблизи фронта. Машина с пеленгатором пыталась прорваться к расчётной точке, откуда шли сигналы в эфир, но фронт вдруг ожил. Со стороны русских понёсся шквальный огонь. Пока пеленгатор лавировал, рация умолкла. Расшифровать радиограмму не удалось, понятно было только имя: Зигфрид.

– Он такой же Зигфрид, как я Пушкин! – кричал «полковник» и безобразно ругался.

Майор Файст некоторое время сидел, поджав губы, и не вмешивался. Затем пригласил помощника к себе в кабинет:

– Немедленно, сейчас, ночью пошлите к ним своего человека. Возможно, удастся выяснить, где искать этого Зигфрида.

Панов пригласил Кондратьева, Игнатова и Рыжкова.

– Что слышно?

Они поняли, что генерал имеет в виду сведения о Зигфриде.

– Доложили бы, товарищ генерал, – сказал Игнатов.

– Ну, а на других направлениях?

Кондратьев взялся было рассказывать, но Панов его остановил:

– Я всё это знаю. Плохо мы ещё работаем, товарищи.

– Не сидим же сложа руки! – с обидой возразил Кондратьев.

Действительно, работать каждому приходилось за двоих, а то и за троих. И генерал это знал, но слишком уж напряжённая сложилась обстановка в те дни. Закавказский фронт занимался перегруппировкой своих частей, а тем временем, как доносила военная разведка, горнострелковые формирования немцев захватили ряд высокогорных перевалов, гитлеровское командование готовило свои войска к новому наступлению. Противопоставить им было фактически нечего – основные силы брошены на защиту Сталинграда. На подступах к волжскому городу летом уже полегли выпускники обоих Орджоникидзевских командных училищ. Необстрелянные ребята вступили в бой с отборными и прекрасно вооружёнными гитлеровскими частями. Из двух тысяч юных командиров осталось не более 120 человек.

– У меня к вам вопрос, – недовольно сказал Панов. – Из центра спрашивают: в самом ли деле немцы заполучили сведения о новом пополнении наших частей необстрелянными бойцами кавказских национальностей? Если так, то откуда у них такие сведения?

– За это отвечает военная контрразведка, – не унимался Кондратьев.

– Нам о таких делах положено знать в первую очередь, – отрубил Панов, и Игнатов отметил, что генерал стал говорить намного увереннее, чем месяц назад: приобретает опыт!

Рыжов, молчавший всё время, вдруг сказал:

– Товарищ генерал, там мои ребята мужичка одного допрашивают. Похоже, что переправлен через линию фронта, хотя божится, что попал в запретную зону, направляясь домой.

– И молчишь! – вскинулся Кондратьев.

– Разберитесь втроём, что за мужичок, – сказал Панов и отпустил всех.

Мужичку было лет сорок. Чернявый, явно нерусский, но паспорт с русской фамилией и ростовской пропиской на улице Мясникова. Состряпано, как полагается: прописку-то не проверишь! Вот с национальностью, видать, вышла промашка, и это настораживало, как и то, что не мог ростовчанин так далеко зайти. Скорее всего, засланный.

Втроём вели перекрёстный допрос. Игнатов отдавал должное умению Кондратьева уличать, ловить на противоречиях в показаниях. Допрашивали долго. Мужичок всё-таки запутался и сдался. Дал сведения, полезные для армии, сказал, что при абвергруппе № 101 есть разведшкола. Она расположена на окраине города, в помещении бывшего детского санатория. Начальник – «полковник Пушкин», который беснуется, не зная, как расшифровать радиограмму какого-то Зигфрида.

Игнатов, Рыжов и Кондратьев быстро переглянулись: операция «Дас Фенстер» пробила-таки окно в глухой стене неизвестности. Раз послали человека, чтобы выяснить что-нибудь о Зигфриде, значит, он жив!

Знакомство

Поспешно закончив рисунок, Сергей сложил папку и направился к рынку. Здесь было уже пустынно, лишь несколько сверхтерпеливых бабок пытались хоть кому-нибудь продать яблоки, которых в этом году уродилась тьма. Он остановился около одной из них так, чтобы видеть дверь мастерской сапожника – она действительно была забита наглухо. Пробуя предложенное старухой яблоко, спросил как бы между прочим:

– А что, не знаете, где ботинки можно починить?

– Да был вот тут один, – осторожно начала бабка, кивнув на мастерскую, – так его надысь забрали.

– Да он только башмаки чистил, – вмешалась другая.

– И обувь латал, – настаивала на своём первая.

– А кто ж его забрал? – как можно равнодушнее спросил Сергей.

– Ну, известно кто, – зашептали с обеих сторон бабки, – немцы!

– Он, наверное, украл что-нибудь, – высказал предположение Сергей, – немцы этого не любят.

– А кто ж его знает, – сказала одна старуха, та, что поосторожнее. – Наше дело сторона. Да я и не видела сама, люди говорят, будто его забрали.

– Я видела, я видела! – опять вмешалась другая. – Я вон где, напротив живу. Когда бомбёжка была, он почему-то в мастерской оказался. Ночью-то! Вот его и загребли.

– Так яблоки берёшь, милок? – спросила первая старуха.

– В другой раз, бабуля, положить не во что.

Сергей прошёл мимо афишного стенда, прочитал ещё раз объявление об уроках немецкого языка, которое видел несколько дней назад, – пожалуй, надо бы приступить к обучению.

Анна только что пересмотрела свои вещи. Кое-какие надо уже привести в порядок. Оглянуться не успеешь, как нагрянет сырая осень, а там и зима. Будничными делами Анна пыталась заглушить всё растущую тревогу – тот, кого она ждала, не приходил. Иногда ей представлялось окровавленное лицо юноши, которого видела на днях, но какое-то чувство подсказывало: не он. Вспоминалась и встреча на кладбище. Тот человек ни имени ей не назвал, ни день не назначил. Сказал только пароль и приказал ждать. И она почему-то ждала именно его. Но пришёл сначала тот шумный деляга, потом две девицы лет по семнадцати, которым она тоже отказала под предлогом, что теперь работает в управе. Такие случайности Анна не предвидела, но теперь была готова к ним. И убеждала себя: ждать, надо ждать.

Только хотела взяться за пальто, почистить да погладить, как в дверь постучали. Анна повесила пальто в шкаф и пошла открывать.

В первую минуту опешила: у двери стоял красивый молодой человек интеллигентного вида с книгой в руке. Несколько секунд он молча разглядывал Анну, и от неё не скрылось мимолётное выражение не то удивления, не то восхищения. Наконец он улыбнулся и спросил:

– Вы даёте уроки немецкого языка?

Анна напряглась, мысленно выверяя точность слов, затем чётко произнесла заученную фразу:

– По вторникам и четвергам.

Теперь всё зависело от того, как он ответит.

– Я предпочёл бы заниматься по средам и пятницам, – сказал молодой человек.

– Можно по средам и пятницам, – всё ещё настороженно согласилась она.

– Тогда позвольте войти?

Анна перевела дух:

– Ой, конечно, входите!

– Вы одна?

– Да, отец придёт часа через два.

В тот день они, наконец, вытащили «Юрку» на свет, и гость стал вхолостую отрабатывать с ней приёмы передачи. Убедившись, что она с этим справляется неплохо, он подошёл к этажерке с книгами – там стояли те, которые можно было найти в любой домашней библиотеке, не говоря уже о городской: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев. Но раскрыл ту, что принёс с собой. Это была «Анна Каренина» Толстого. Молодой человек выбрал некоторые словосочетания и принялся шифровать текст, одновременно поясняя Анне, как это делается. Система была предельно проста. Шифровальщику надо только взять определённую книгу, раскрыть на определённой странице и прочесть нужную строку. Такой шифр предохранял от неожиданностей, и прятать его не было необходимости.

Анна оказалась способной ученицей, быстро усвоив кодирование. Оставалось самое главное – быстро передать следующий текст: «Папа здоров, занимается ремонтом. Объявился дальний родственник, с которым не виделись с пятого класса. Зазнался, меня пока не признаёт и говорит свысока, хотя, кажется, он тоже Рух. Хвастал фотографией брата. Дядя внезапно уехал неизвестно куда».

– Сегодня сеанс связи в семнадцать тридцать, ровно через две минуты, – сказал гость. – Настраивайтесь на волну и постарайтесь передать текст как можно быстрее.

Анна надела наушники, взяла шифровку. Услышав позывные, застучала ключом. И будто что-то заворожило её. Сейчас она была целиком во власти этого священнодействия. А гость посматривал в наружное окно через открытую между комнатами дверь. Дом стоял в конце переулка, почти в тупике, и прежде чем подойти или подъехать к нему, надо было обогнуть небольшой квартальчик и пройти практически весь переулок. Любой, кто появляется в его начале, хорошо виден из окна.

Анна простучала последние знаки, и гость поспешно сказал:

– В конце поставьте моё имя: Зигфрид.

Она быстро отстучала подпись.

– Теперь немедленно прячьте «игрушку», – сказал Зигфрид.

Место для «Юрки», действительно, оказалось вполне надёжным. Печь в комнате Анны стояла одним боком к её кровати. С этой стороны была когда-то духовка, которую отец потом перенёс на лицевую сторону, а отверстие, закрытое заслонкой, искусно загрунтовал под стену и побелил, как и всю печь. Чтобы достать рацию или спрятать, нужно толкнуть кровать, стоявшую на маленьких колёсиках, к противоположной стене и поднять заслонку. Для большей надёжности Анна закрывала рацию каким-то старьём. Эта печь давно уже не топилась, так как Пётр Фёдорович сложил в гостиной «голландку», которая обогревала и Анину комнату, но для постороннего глаза она была действующей, и не сразу придёт кому-нибудь в голову искать потайную духовку.

Укрыв «Юрку» и придвинув кровать, они впервые за эти несколько минут посмотрели друг на друга с вниманием и интересом, как смотрят люди при первом знакомстве. Он улыбнулся и сказал:

– Вот и познакомились, наконец, Анечка.

Анна быстро опустила голову, чтобы он не заметил, как она покраснела. В его голосе ей почудилось нечто такое, что не имело отношения ни к радиошифровке, ни к «Юрке». Это предназначалось только её одной.

– Я буду приходить часто. Действительно, займёмся немецким языком, как вы и предлагаете: по вторникам и четвергам. Мне это совсем не помешает.

– А это? – Анна растерянно показала на печь.

– И это – тоже, но, возможно, не так часто. Достаточно одного раза в неделю, но будем исходить из необходимости. Иногда я буду только давать текст шифровки, а передавать будете сами. Ну, я пойду?

– Вы можете выйти через веранду и пройти дворами, вас никто не заметит. Попадёте сразу в центр.

– Сегодня не надо. Никакой опасности нет. Радиограмму могли перехватить, но запеленговать место вряд ли успели. Соседи, наверное, видели, как я входил, поэтому я должен и выйти отсюда у них на глазах. Ну, до встречи.

– До встречи, – ответила Анна, чувствуя, что не может сдержать улыбки.

А в это время за десятки километров от них генерал Панов, приказав увести арестованного, отпустил Кондратьева и Рыжова. Оставшись с Игнатовым, задумчиво спросил:

– Если Зигфрид жив, то почему он молчит? Больше недели прошло после бомбёжки, а мы ничего толком не знаем о её результатах. И вообще, многое надо выяснить. Например, что это за разведшкола?

Игнатов не успел ничего ответить, как в кабинет буквально влетел Кондратьев, таща за собой радиста.

– Зигфрид! – только и сумел вымолвить он, переполненный волнением.

По лицу Панова скользнуло какое-то подобие улыбки, остальные открыто радовались, что операция «Дас Фенстер» по дезинформации немцев оказалась своевременной и удачной, отвлекла внимание врага от Зигфрида, и что он, наконец, дал о себе знать. Но встревожило его донесение о допросе гестаповцами и встрече с бывшим одноклассником. Он может раскрыть Зигфрида. Надо что-то предпринять. И прежде всего срочно выяснить, что это за Рух. Впрочем, из шифровки ясно, что фамилия предположительна. Придётся посылать человека в подмосковную школу, где учился Зигфрид, поднимать архивы. И немедленно.

А с Морозовым, как видно, случилась беда, ничего другого не могла означать фраза «Дядя внезапно уехал неизвестно куда». Но что именно случилось? Он в руках гестапо? Скорее всего. Почему? И сумеет ли выдержать? Впрочем, тут вопроса нет. Морозов – чекист со стажем, бывший матрос, прошедший суровую школу жизни и войны, из породы железных, несгибаемых людей. Он-то выдержит, но почему провал, да ещё в самом начале? За Зигфрида с этой стороны беспокоиться нечего – Морозов его не знал. И с Анной не знаком. Связь у него была пока только с Петровичем. А с ним-то что?

Как ни крути, вопросов всё равно намного больше, чем ответов. Игнатова и Панова сильно озадачили слова «хвастал фотографией брата». Какая-то незапланированная информация.

– С папой и ремонтом всё понятно, – вслух размышлял Панов, когда они остались вдвоём с Игнатовым. – Клейст, стало быть, уцелел, но материальный урон нанести мы сумели и панику посеяли, сориентировав немцев на партизан. А чей же это брат на фотографии? Руха, что ли?

– Зачем он будет предъявлять ему фотографию своего брата? – резонно заметил Игнатов.

– В самом деле, зачем? – подтвердил Панов.

– Брат, брат… – будто что-то вспоминал Игнатов.

– Может быть, фотография Морозова? – предположил Панов.

Игнатов вдруг вспомнил и даже побледнел:

– Когда прощались с Зигфридом у Петровича, он мне сказал: «Ещё увидимся, брат». Брат! Вот это откуда!

– Так, стало быть, фотография ваша?

– Выходит, что моя, – с недоумением констатировал Игнатов.