Текст книги "Автобиография большевизма: между спасением и падением"

Трудящийся крестьянин, проникшийся ролью союзника рабочего в стране пролетарской диктатуры, имел право претендовать на место в партии. Поэтика крестьянских автобиографий отводила некоторое место описанию сельской идиллии, несколько конкурирующей с пролетарским топосом завода. Конечно, в большинстве своем крестьянам нужно было переехать в город – в селе было непросто достичь прозрения. Путь к коммунизму у крестьян был извилистым, собственническая жилка мешала им принять большевистский универсализм. Партия воспринимала деревню как темное место, полное примитивной набожности, суеверий, «сельского кретинизма».

Так, крестьянка Добровольская, писавшая в ячейку Ленинградского института инженеров путей сообщения в 1925 году, не стеснялась своего социального положения, и ее сочинение может считаться классическим примером крестьянской автобиографии. Приняв свой крестьянский мир как нечто само собой разумеющееся, Добровольская показала, как именно он привел ее к коммунистическому сознанию. «Родилась в 1900 году в Орловской губернии Ливинском уезде… в очень бедной крестьянской семье. Родители мои коренные крестьяне, хозяйство в николаевское время было скудно земли одна десятина, ветхая хата и корова и куры…»

Экономические трудности семьи усиливались ужасной эксплуатацией крестьян-бедняков до революции: «Лошадь купить были не в состоянии – так как летом в страдную пору, работали на богатых крестьян и помещиков, которых в нашей губернии было как грибов после дождя. Зато убирали 40 поповских десятин за какие-то 2 копны соломы и за хлеб, которого для нашей семьи не хватало, а нас было 6 человек. Зимой пряли и ткали исключительно для людей».

Усиливая контраст с богатыми эксплуататорами, Добровольская представляла себя не только как доведенную до нищеты крестьянку, но и как сельского пролетария. До сих пор она следовала уже знакомым нам принципам крестьянских автобиографий. Однако она быстро вышла за их рамки и обратилась к большевистскому предположению относительно темноты крестьянского разума: «Училась в церковно-приходской школе, был у нас пьяница-учитель да поп, который только и говорил о святых мощах Киевских. У меня появилось недоверие к этим мощам и вот, в августе 1917 года… упросила маму отпустить меня на богомолье в Киев посмотреть, правда ли есть нетленные тела. Я приставала ко всем с расспросами, но в деревне объяснить это никто не мог, только брат говорил мне: „Скажи попу, что он все врет“, он был из политических, устраивал крестьянские бунты и не раз сидел в уездной тюрьме. <…> Итак, в Киев я поехала, и что ж я увидела, что все мощи сделаны из мусора и воска, железа, ваты, стружек».

Тема потери веры регулярно просматривается в студенческих автобиографиях. Авторы специально отмечали, когда порвали с церковью. Витко из Ленинградского комвуза «верить в бога перестал в 1913 году»[320]320
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 116. Л. 64.


[Закрыть]. Таисию Петрову крестили, но только «по настоянию бабушки». «С 12 лет, я перестала верить в бога». Еще подростком Петрова «примыкала к большевикам» и замуж в церкви не выходила[321]321
  Там же. Л. 75.


[Закрыть].

Жизнь Добровольской началась с «крестьянской доверчивости» и православия – «опиума для народа». Несмотря на это, она очень рано бросила вызов этим «крестьянским представлениям» под влиянием брата-революционера. Добровольская «его внимательно слушала, и раз унесла у него „Подпольную Россию“». Она признается, «что очень мало поняла», но ей понравилась статья Перовской, которая была опубликована в этом журнале. Наконец, увлеченная большевистскими идеями, Добровольская начинает свою революционную деятельность.

Брат выполнил для Добровольской важную роль социально-культурного посредника. Избытком таковых партия похвастаться не могла. «Если есть один или два товарища, которые могут что-нибудь дать крестьянину, как-нибудь привести к сознанию этих молодых, революционных в душе, но политически несознательных товарищей-крестьян, – [таким] товарищам приходится разрываться на части», – отмечал Мурахин на X партийном съезде[322]322
  Десятый съезд РКП(б). С. 307.


[Закрыть].

Добровольская вместе с родней покинула Киев и стала ученицей в мастерской, принадлежавшей белогвардейцам. Однако это было только прикрытие. Она уже вступила в революционную организацию, участвовала в тайных собраниях, агитировала за 8-часовой рабочий день и страдала от гонений. Так как она умела читать и писать, ее выбрали в делегаты союза снабжения. Переехав из Киева в Одессу, автобиограф «крестьян не покидала, работала на поле в окрестностях города, вела антирелигиозную пропаганду, рассказала им, что мощи сделаны из мусора и что священники их обманывают». Достигнув света пролетарского сознания, Добровольская торопилась просветить своих братьев-крестьян. Автобиография заканчивалась на триумфальной ноте. Семья Добровольских солидаризировалась с революцией: «В настоящее время родители мои живут сносно, имеют лошадь с жеребенком, корову, пару овец, земли сейчас больше, так как получили от советской власти. Брат мой член Комсомола, и сестра тоже комсомолка… [а ее] муж член РКП». Автор добавила, что в 1921 году комиссариат продовольствия отправил ее на рабфак ПГУ, «следуя за рекомендацией от партии» как «одну из нас»[323]323
  ЦГАИПД СПб. Ф. 138. Оп. 1. Д. 34. Л. 66–68.


[Закрыть].

Риторическое мастерство Добровольской было напрасным: ее кандидатуру отклонили «как совершенно не выявившуюся». Автобиограф не смогла убедить партийную ячейку, что потенциал, заложенный в молодой крестьянке, уже реализовался, да и возможность того, что семья Добровольских зажиточна, нельзя было сбрасывать со счетов.

В середине 1920‐х годов дихотомия «пролетарии (индустриальные рабочие)/не пролетарии» уступила место новой дихотомии – «труженики/паразиты». Этому дискурсивному сдвигу сопутствовали изменения в отношении партии к крестьянству. Оставаясь в проигрыше в сравнении с рабочими, крестьяне теперь нашли себя на правильной стороне классовой баррикады. Но все-таки партия не спешила открыть для них свои двери. «Ленинский призыв» привел в партию множество «индустриальных рабочих», но нельзя было сказать то же самое о крестьянах. Даже широко распропагандированное обращение «лицом к деревне» лета 1924 года мало что изменило. Большевистское руководство все еще было озабочено рабочим составом партии[324]324
  Carr E. H. Socialism in One Country. Vol. 2. P. 178–179.


[Закрыть].

Таблица 6. Социальное положение коммунистов Ленинградского сельскохозяйственного института, 1924–1926 годы

Источник: ЦГАИПД СПб. Ф. 258. Оп. 1. Д. 5. Л. 40–41; Д. 42. Л. 47; Д. 46. Л. 21, 24; Д. 114. Л. 22, 45, 48.

Только затеянный годом позже второй «ленинский призыв» переломил ситуацию. Отменяя решение XIII партийного съезда о том, что составляющая рабочих в партии должна дойти до 50 %, XIV партийная конференция (апрель 1925 года) запретила классовые квоты и уменьшила количество рекомендаций для крестьян при вступлении. XIV партийный съезд (декабрь 1925 года) ввел некоторые формальные облегчения для «крестьян от сохи» – сохранялось требование трех рекомендаций, но партийный стаж рекомендующих снизился с трех лет до двух[325]325
  XIV съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчет XIV съезда ВКП(б), М.; Л., ГИЗ, 1926. С. 877.


[Закрыть]. Эффект этих послаблений был разительным: если, например, в декабре 1924 года 17,2 % ячейки Томского технологического института считались «крестьянами» и «детьми крестьян» (43 студента), то вес этих категорий годом позже дошел до 32,7 % (88 студентов)[326]326
  ЦДНИТО. Ф. 76. Оп. 1. Д. 1176. Л. 123; ГАНО-П. Ф. 2. Оп. 1. Д. 461. Л. 127.


[Закрыть]. Увеличение крестьянской составляющей объясняется и некоторыми изменениями в методах учета: статистический отдел ЦК постановил, что народные учителя и фельдшера, работающие в деревне, принадлежат ко второй категории («крестьяне»), а не к третьей – «служащие»[327]327
  ГАНО. Ф. 1053. Оп. 1. Д. 1000. Л. 32.


[Закрыть].

В центр сразу же пошли жалобы на перебор – крестьяне наводняли партию. В то время как только 11,1 % партийных новобранцев 1924 года были «крестьянами», в 1925 году их вес достиг уже 29,5 %. Когда в первой половине 1926 года оказалось, что крестьяне составляют уже 39 % новобранцев, партия дала отбой. Ячейки отныне должны были доказывать, что вступающие в партию крестьяне активно поддерживают советскую власть[328]328
  Ленинградская правда. 1925. 19 февраля; ЦДНИТО. Ф. 115. Оп. 2, Д. 8. Л. 146; Rigby T. H. Communist Party Membership in the U. S. S. R. P. 139–140, n. 26; Известия ЦК РКП(б). 1925. № 13–14. С. 15; Черный. Регулирование, рост и социальный состав партии. Большевик. 1925. № 23–24; Смиттен Е. Г. К итогам регулирования роста партии // Большевик. 1926. № 12. С. 60–72; Carr E. H. Socialism in One Country. Vol. 2. P. 181, n. 1; Бубнов А. С. ВКП(б). М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1931. С. 616; Rigby T. H. Communist Party Membership in the U. S. S. R. P. 135.


[Закрыть].

Колебания количества «крестьян» среди коммунистов Ленинградского сельскохозяйственного института показывают, насколько вузы были чувствительны к сигналам сверху. Если в 1925 году рост крестьянской составляющей в институте был значительным, то после новых инструкций из Москвы тенденция резко изменилась. Дискриминация крестьян полностью возобновилась ко второй половине 1926 года[329]329
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 30. Л. 15, 96; Д. 101. Л. 91–92.


[Закрыть].

Студенческие автобиографии были не менее чувствительны к колебаниям классовой политики партии. Уже первая фраза автобиографии Парфенова Ф. из Ленинградского института путей сообщения гордо указывала на крестьянские корни: «Отец мой один из беднейших крестьян этой деревни; имущество его состояло из избы, одной лошади и коровы, а в настоящее время даже не имеет и лошади в связи с голодом в Поволжии».

Парфенов выводил свое социальное положение из прошлого: «До 1914 года жил вместе со своими родителями в деревне и, насколько мог, помогал им в хозяйстве. В 1911–12 годах проводилась в жизнь земельная программа по проекту Столыпина, согласно которой крестьяне должны были приобрести себе отруб и отрабатывать его. Не купившие же отруба, оставались без земли. В число таких крестьян попал и мой отец, который не имел, чем заплатить за отруб». Семья выехала в Астрахань, «на заработки». Примечательно, что на последствия столыпинской земельной реформы Парфенов смотрел как большевик: консолидация земли и ее обособление обогатили кулаков и отправили бедных крестьян в города. Автобиография побуждала читателя завершить силлогизмом: если бедных крестьян заставляли перейти с земли в город, а именно такая судьба постигла и семью Парфенова, то, конечно же, сам Парфенов был не кем иным, как бедным крестьянином. Если бы положение «я бедный крестьянин» было четко сформулировано, это могло бы привлечь внимание к измышлениям в версии автобиографа. Но когда вывод вытекал из несвязанных, как бы случайно упомянутых биографических деталей, он звучал убедительно.

«После Октябрьской революции, когда земля была возвращена крестьянам и распределена поровну между желающими ее обрабатывать» автобиограф захотел вернуться в родную деревню и «заняться своим делом». Крестьянская идентичность Парфенова пробудилась, город его не деклассировал. Революция покончила с его маргинальным статусом и вернула ему крестьянскую гордость. Жаль только, что в его родной деревне не осталось «ни кола, ни двора».

Тема возвращения в деревню может рассматриваться как метод самоутверждения крестьянина. Обратим внимание на то, что автобиограф упомянул о родной деревне в одной мимолетной фразе и никогда не говорил о своем фактическом возвращении туда. Отец Парфенова, в начале рассказа живший в деревне, еще раз не упоминался. Перед поступлением в институт Парфенов жил в Астрахани, где преуспевал в городской жизни. По-видимому, его крестьянское прошлое было просто лучшей картой в колоде, которую он мог выбрать для своей социальной идентификации. Беспокоящийся о возможной негативной оценке дореволюционных лет, проведенных в городе, и неспособный, по неизвестным нам причинам, доказать, что город превратил его в рабочего, Парфенов цеплялся за свое крестьянское происхождение, надеясь превратить его в приемлемую для партии социальную точку опоры.

Главным было остаться в пролетарской когорте, ни в коем случае не скатиться к мелкобуржуазным элементам. Юферев С. В. из ЛГУ, например, ни в коем случае не хотел считаться «интеллигентом». «На основании полученного вами циркуляра от ЦК РКП(б) об определении членов и кандидатов к той или иной группе по социальному положению, – писал он 19 ноября 1925 года в коллектив РКП(б) при ЛГУ, – прошу рассмотреть мое заявление о причисление меня к группе крестьян. Я до настоящего времени по социальному положению не был определенно отнесен ни к группе интеллигентов-служащих, ни к группе крестьян, хотя, иногда, и зачисляли в последнюю группу»[330]330
  ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 137. Л. 175.


[Закрыть].

Основанием для просьбы была автобиография: «По происхождению, я чистый крестьянин. Мои родители всегда и сейчас живут в деревне и занимаются земледелием. До 1923 года, я был равным членом крестьянской бедной семьи, хотя в последние годы учился. От сельскохозяйственной работы нисколько не отрывался… и учился на средства хозяйства и государства. В 1923 году, после военной службы, я поступаю на службу, на школьную работу, но и в этот раз, из‐за смерти отца, помогал по летам, своей непосредственной работой семье. Только это лето я уже не работал, но часть времени в эти последние годы уделял домашнему хозяйству. Таким образом, от работы в деревне я определенно отрыва не имел. А сейчас, во время работы в университете, я опять больше буду связан летом с крестьянским хозяйством, т. к. (других) работников в семье нет. За исключением одного-двух лет, я участвовал непосредственно в крестьянской работе, а моя служба была очень кратковременной. Поэтому я больше могу [быть] причислен к группе крестьян».

При приеме в кандидаты РКП(б) у Юферева потребовали только три поручительства, но кандидатский стаж ему назначили как числящемуся по третьей группе («служащему»)[331]331
  Там же.


[Закрыть]. 10 апреля 1924 года партячейка Ленинградского комвуза отказала в членстве Соболеву, приняв «во внимание долголетнюю оторванность от крестьянства и его социальное положение, служащий». Надо было учесть «взятый курс на улучшение социального состава нашей партии»[332]332
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 217. Л. 19.


[Закрыть].

Федулаев из того же вуза выстроил свой автобиографический нарратив в 1924 году так, чтобы избежать столь грустной участи. «Отец мой, – так начал автобиограф, – крестьянин Тамбовской губернии, ходил на заработки на правах безземельного крестьянина, занимаясь плотничеством. С 14 года отец, кроме плотничества, арендовал землю в количестве полторы-две десятины, а с революции, получил землю, окончательно занимается крестьянством. <…> Весь 19 год веду самостоятельное крестьянское хозяйство. Осенью 19 года месяца 3–4 извозничаю». В апреле 1917 года Федулаев поступил вольнонаемным писцом «вместо призванных некоторых писцов в военную службу» и затем попал на землемерные курсы. «Октябрьская революция у нас произошла в феврале 1918 года, а потом разгорелась гражданская война». Федулаев стал зреть политически. «Против красных были офицеры, гимназисты, а я был на стороне красных, т. к. в период извозничества у меня [появился] большой круг знакомых пролетарского характера». 15 июня 1918 года Федулаев поступил добровольцем на службу в 1‐й революционный бронепоезд, служил в качестве телеграфиста, «а иногда и пулеметчика». «В боях, на броневике, был контужен, отлежался дома, а в ноябре 1919 года вступил в РКП».

Оставался ли Федулаев крестьянином при всем этом? Формулировки расходились:

Туркин: признать тов. Федулаева крестьянином можно, с оговоркой, что работал в с/х полтора года.

Стасюк: точнее будет сказать, что Федулаев служащий, но работал в с/х полтора года.

Козлов: Федулаев, по социальному положению, является действительно крестьянином, так как полтора года он вел самостоятельно свое хозяйство. Затем, во время учения, помогал, и имеет связь в данное время. Если этот срок мал для определения социального положения, то срок службы его в казначействе, и в столичном правлении, еще менее, поэтому тем более нельзя говорить о социальном положении, «служащий». Остальное же время он был в Красной армии, каковая никакого социального положения не дает.

Иванов: он является крестьянином, так как, вел самостоятельное хозяйство, и помогал во время учебы – «служащий» может быть у того, кто только содержит<ся> на жалование от службы.

Федотов: у т. Федулаева действительно социальное положение не определенное, но к этому нужно указать, что он 14 месяцев служил, полтора года занимался с/х, был 4 года в Красной армии.

Многие соглашались, что «лучше узнать у самого т. Федулаева, куда он более склонен, т. к. социальное положение, до сих пор, у него еще не сформировалось». Партийный устав не предполагал, что студенты будут сами выбирать себе социальное положение, но Федулаев высказался по этому поводу: «Мое социальное положение до армии крестьянское, но если бы я оставался дольше в красной армии, то у меня социальное положение было бы уже своеобразное, именно – работник армии». На голосование были выдвинуты два предложения насчет социального положения Федулаева: «крестьянин» (за – 4) и «неопределенное, но связан с крестьянством» (за – 13). Федулаев избежал причисления к третьей категории. Его конторская, а затем просветительская работа не были продолжительными и не изменили его сознание[333]333
  Там же. Д. 117. Л. 76 об.


[Закрыть].

Долгие споры о различиях между «крестьянами» и «интеллигенцией из крестьян» говорят о неприятии последних. Крестьянин был труженик, производитель, чего сельский писарь или учитель не мог сказать о себе. Обратим внимание на подозрительность в отношении Кулеева И. Г. Он считал себя крестьянином, хотя до революции пользовался образовательными льготами. Как только анкета была зачитана на собрании партячейки Томского технологического института (22 ноября 1926 года), сомнения не заставили себя ждать:

«Какую стипендию получал? От кого?» Кулеев отвечал ровно: «От земской управы в размере 15 рублей… с первого класса… как нуждающийся». Как попал в реальное училище? Так как «отец был в плену, а брат отца служил сельским писарем, и это давало повод к продолжению образования».

«Мне не ясно происхождение, – критически высказался Неудахин. – Так как, крестьянин Саратовской губернии имеющий 10 десятин земли уже не бедняк. А так же, кто раньше получал стипендию? Я думаю, что [перед нами] та категория людей, которая имела связь с земством, но не крестьянин бедняк». Предложение оставить вопрос открытым до выяснения социального положения родителей Кулеева получило большинство голосов (50)[334]334
  ЦДНИТО. Ф. 320. Оп. 1. Д. 19. Л. 10.


[Закрыть].

Образование могло вредить даже тем крестьянам, которые учились уже в советские годы. Партийную кандидатуру студента Сибирского технологического института Геращенкова Н. С. отклонили в октябре 1925 года, несмотря на его крестьянские корни: «Второй год в ВУЗе и, следовательно, он уже является интеллигенцией», – говорили о нем в партбюро[335]335
  Там же. Д. 7. Л. 19.


[Закрыть].

Смирнов Ф. М. из Ленинградского института инженеров путей сообщения пытался отмежеваться от интеллигенции как мог. Поступив в 1922 году на 1‐й курс рабфака, он подал заявление о приеме в число кандидатов РКП(б): «Райком постановил принять меня в кандидата по 3‐й категории, как интеллигента. Считаю такую постановку вопроса не правильной, прошу ходатайства бюро коллектива о пересмотре моего дела, и смене категории на 2-ю, ибо не считаю себя интеллигентом». Не было ли это очевидно из автобиографии Смирнова?

Выходец из крестьянской семьи… должен был уйти в поденщину на Северную Железную Дорогу, ибо нас три брата, а пахотной земли у отца полторы десятины. Поработал здесь около года, уволили, и я должен был ехать на постройку Мурманской железной дороги за кусок хлеба. <…> Только после революции… я получил возможность учиться; в 1922 году окончив Губсовпартшколу в Череповце, был назначен на должность Политпросвета при… заводе, откуда и уехал учиться.

Смирнов нес свет в рабочие массы, не отрываясь от пролетариата. «Неужели, из моей биографии, верно, что я интеллигент? – спрашивал он. – Зачем тогда интеллигенцию принимали на рабфаки и не выбрасывают в чистки? Пусть мне докажут, что я интеллигент, и я сам ни минуты не останусь на шее государства как рабфаковец»[336]336
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 23. Л. 47.


[Закрыть]. Тирада Смирнова ставила вопрос о классовой сущности этих учреждений. Рабфак, по мысли Луначарского, это «политическая организация… проводящая идеологию рабочего класса, борющегося за завоевание высшей школы пролетариатом». В аудиториях рабфака, говорил нарком образования, сидят «не одни сыновья интеллигентных отцов, но настоящие рабочие и крестьяне»[337]337
  Луначарский А. В. Роль рабочих факультетов // Вестник рабочих факультетов. 1921. № 1. С. 3–7.


[Закрыть]. Или же рабфаки являлись кузницей интеллигенции, как любое другое образовательное учреждение? В таком случае Смирнов, которому рабочая принадлежность была важнее всего, обещал сдать свой студенческий билет.

Тем не менее каждый студент предпочитал слыть деревенским интеллигентом, а не кулаком с его известными мелкобуржуазными привычками. Корнеев Феодосий Трофимович из Смоленского политехнического института прослыл кулаком благодаря политическим взглядам, а не финансовому положению, хотя зажиточность семьи была налицо. В автобиографии говорилось: «Земли имел 4 дес., при царском режиме, теперь 8 десятин». Григорьев, знавший автобиографа со школьной скамьи, свидетельствовал, что до своего вступления в РКП он высказывал «закулацкие вопросы, возмущался меньшевиками, протаскивал большевиков. <…> Сомнительно, почему он ушел служить в милицию, если дома имелась земля. Просил у меня поручительства – я не дал». «Корнеев не мог быть не знаком с программой партии, – добавил Борисов, – если сам указал, что голосовал за список № 3 в учредительное собрание [эсеровский] – значит он разбирался». Не наивный крестьянин, а кулацкий идеолог Корнеев был из партии исключен[338]338
  Спирин Л. М. Россия 1917: Из истории борьбы политических партий. М.: Мысль, 1987. С. 310; Очерки истории смоленской организации КПСС. Т. 1. С. 70.


[Закрыть].

Заявления студентов «из крестьян» в партячейки вузов раскрывают отношения между экономическим благосостоянием и политической ориентацией так, как они виделись большевикам. Возьмем пример 23-летнего Иванова И. К., студента юридического факультета ЛГУ из семьи крестьян деревни Большая Маклашкина (Мариинск). Находясь пятый год в комсомоле, Иванов говорил: «Я достаточно поработал на общественном поприще и получил практическую подготовку – желаю перейти в ВКП(б) для более серьезной работы». В классовом смысле он считал себя как нельзя более подходящей кандидатурой. Дед его был крестьянин, отец и мать – рабочие, сам он ученик столяра. Политически Иванов тоже доказал свою преданность революции: его автобиография упоминала службу в «отрядах Чека по уничтожению бандитов».

Но Мариинско-Посадский райисполком не разделял мнения Иванова о себе: в январе 1928 года в Ленинграде стало известно, что у его хозяйства требуют вернуть семенную ссуду, взятую пять лет тому назад уже почившим главой семьи (27 рублей). Не выполняя свой гражданский долг, это семейство было врагом советской власти.

Автобиограф не думал сдаваться. Он отвергал претензии, используя все ресурсы официального языка: «Я возмущен поведением местного сельсовета. Этот председатель сельсовета, выросший в зажиточной семье, не хочет понимать интересы бедняков… которые горят в красном огне и строят новое дело. <…> Он великолепно знает, как наш отец нищенствовал, как семья ходила голодная. <…> По вопросу о семссуде, еще здесь в Ленинграде, мне приходилось в последней сессии ЦИК поговорить с Михаилом Ивановичем Калининым, председателем ЦИК СССР, который объяснил, что с бедняков часть будет сложена, а часть отстрочена. <…> Я вынужден написать в центр как искажают наши законы на местах». Развивая последнее положение далее, Иванов добавил, что «мы уже 11 год существуем и пролетарская диктатура так сильна, а между тем в дальних деревенских уголках все еще имеется некоторое оживление кулацких элементов».

Ответив своим обличителям сполна, автобиограф перешел к содержанию отвода. «Я прошу РКИ решить в пользу бедняка, мотивы для этого следующие: отец умер в 1926 году, оставил 7 человек семьи. До последнего момента отец нищенствовал. Мы с 17-летним братом студенты (брат на рабфаке)… выделяем на поддержку семьи из последних мизерных стипендий 10–15 рублей, дабы поднять и поддержать хозяйство». Защита строилась не на жалобной просьбе о снисхождении, а на дерзкой контратаке. «Подходя к этому вопросу чисто с политической и экономической стороны нашего отцовского хозяйства, для меня становится непонятным следующие положения: 1. Разве пролетарское государство не издало манифест о льготах беднякам? 2. Разве для нас бедняков не существуют законы Советской власти? 3. Разве революционная законность направлена к подавлению бедняков? 4. Разве декрет пролетарского государства гласит: „опиши последнее имущество у бедняка“?»

Итак, ситуацию нужно было рассматривать в политическом ключе. Рекомендуя себя как ветерана Гражданской войны, Иванов предпочитал военный коммунизм мелкобуржуазному нэповскому строю. Классовый компромисс в деревне доживал свои последние дни, и автобиограф считал себя вправе думать, что высасывание ресурсов из бедных дворов идет на пользу кулакам.

Ячейка Ленинградского государственного университета решила навести справки. Через три месяца в партбюро поступили «результаты обследования членом бюро райкома действительного состояния хозяйства семьи Иванова» (10 апреля 1928 года): «Имеется изба новая, сарай среднего состояния, одна лошадь, одна корова. Образ жизни и материальное положение семьи Иванова по внешнему виду не так бедное, по сравнению с другими хозяйствами, масса фотографических карточек, стоимость съемки каковых хватила-бы на погашение всех видов налогов. Рабочих рук в семье достаточно. <…> Недавно брат Иванова, Вячеслав, ездил на экскурсию в Ленинград. На все средства есть… а на уплату налогов нет. Больше половины крестьянства этой деревни живут в экономическом отношении хуже семьи Иванова, а налоги вносят вовремя».

Разбирая защиту Иванова по кирпичикам, новый отвод перешел к политическим обвинениям. «Не подобает пролетарскому студенчеству создавать недоверчивое отношение к местной власти, начиная с сельсовета, и кончая райсполкомом, не только в своей семье, но и среди населения». В заявлении красной нитью проходит вопрос: «За что мы боролись?» «Семья Иванова и сам Иванов авторитетом не пользуются, так как пытаются оградить свои личные интересы. Правда, по непроверенным слухам, сам Иванов И. К. был под судом и т. д., в период военного коммунизма». В заключение райком ВКП(б) выразил уверенность, что «тов. Иванов не дост<оин> быть в пролетарских учебных заведениях», ну а в партии и подавно[339]339
  ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 126. Л. 89–93.


[Закрыть].

Иванов построил свои заявления на всевозможных контрастах между алчной местной властью и сознательным центром. В свою очередь, Мариинская парторганизация характеризовала Иванова как жадного крестьянина, который настраивал деревню против советской власти. Заставили ли Иванова платить налоги и приняли ли его в партию, неизвестно, но связь между крестьянским благосостоянием и неприятием партийной «уравниловки» просматривается в его деле отчетливо.

Крестьянская автобиография представляла своего протагониста как инстинктивного революционера, приведенного в партию не столько теоретическими знаниями, сколько безжалостной эксплуатацией кулака или помещика. Как правило, кандидаты демонстрировали всевозможные преграды на пути крестьянина к классовому сознанию и способы их преодоления: автор описывал себя как бедняка, винил в своей долгой пассивности сельскую отсталость и подчеркивал роль религии как одурманившего фактора. Часто в таких автобиографиях местные попы выполняли роль ретроградов и контрреволюционеров, а интеллигенты-марксисты из индустриального центра – носителей «идеи партии». Служба крестьянина в Красной армии или работа на фабрике и, следовательно, обработка его сознания хорошо налаженной пропагандистской системой приводили его в большевизм.

Остановимся на жизненной траектории аспиранта Ленинградского института красной профессуры в области политэкономии Левена Петра Гергардовича, сына сибирского хлебороба из немцев, ставшего со временем преподавателем Ленинградского института красной профессуры[340]340
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1728. Д. 663708–4. Л. 3.


[Закрыть]. Из официальных данных в его личном деле мы узнаем, что Левен:

1920–1926 – работает учителем в сельских школах в Сибири;

1920–1921 – учится в немецкой партшколе в Москве;

1921–1922 – секретарь и член ЦБ Немецкой секции (при Агитпропе ЦК РКП(б));

1922–1923 – кончает 1‐й курс Немецкого пединститута в Москве;

1923–1926 – учится в 1‐м Московском государственном университете и работает заведующим школой 1‐й и 2‐й ступени;

летом 1923 года работает в Обкоме РКП(б) нем. республики заведующим политотделом пропагандистов;

1926–1928 – в Сталинграде преподаватель совпартшколы по экономическим дисциплинам и сов. праву и заведующий школой взрослых;

с 1928 года – в Ленинграде зав. учебной частью Немецкого центрального педагогического техникума[341]341
  Там же.


[Закрыть].

В своей автобиографии Левен ярко и с бесспорным талантом описывал бедствия и горести, которые встретил на пути к коммунистическому мировоззрению. Повествование его невзгод показывало, насколько сложной и противоречивой бывала сельская жизнь, как непросто могли выстраиваться некоторые крестьянские нарративы.

Кандидатом в партию Левен стал 8 августа 1920 года в одном уездном городе Сибири, Омской губернии. Прием его был безоговорочным. «[Все поручения] я всегда выполнял с любовью и рвением. <…> Моя работа и мое поведение с момента вступления в кандидаты партии не вызывала сомнений, она проходила на глазах партии… ее легче было проверить».

Но у автобиографа было сомнительное прошлое, со своими подводными камнями. Читателю говорилось, что Левен родился в 1900 году в зажиточной, набожной и старорежимной крестьянской семье, жившей в немецком селе Фюрстенау Больше-Токмакского района Днепропетровской губернии, и происходил «из меннонитов». Отец работал столяром на фабрике сельскохозяйственного оборудования. В то время большое количество жителей Малороссии устремилось на восток, где всем желающим предоставлялись земли. Переселенцы ехали семьями в железнодорожных вагонах, специально выделенных для этих целей и получивших в народе название столыпинских. Среди них в 1901 году были и Левены, которые по приезде в Западную Сибирь осели в деревне Николай-Поле. Царское правительство выплачивало деньги на обустройство и создание хозяйства.

Автобиограф уверял, что существовал на собственные заработки с 15 лет. Какое-то время он не мог понять, был ли он крестьянином или интеллигентом. В анкете он писал о себе как о крестьянине по социальному происхождению и интеллигенте по социальному положению. На вопрос, имеет ли он в данный момент связь с крестьянским хозяйством, Левен не ответил. Учеба в московских университетах помешала ему утвердить свою крестьянскую идентичность.

С политикой было еще сложнее. Левен был принят в «полные» члены партии в Москве 31 марта 1921 года, но его служба в Белой армии на финальном этапе Гражданской войны оставалась темным пятном в его биографии.

Чтобы обезопасить себя, автобиограф начал с извинительного предисловия: «Определенную черную тень на меня как на члена партии набрасывает мое прошлое до вступления в партию. Это прошлое я, однако, перед партией никогда не скрывал. Письменно и устно я информировал партийную организацию о нем вплоть до мелких подробностей. Это прошлое относится ко времени моего пребывания в Сибири, что затрудняет мне возможность доказать правильность моих объяснений. С другой стороны, это осложняет работу по проверке меня».