Текст книги "Секретарь его превосходительства"

VII

Я пришел вместе с Рапидовым в одиннадцать часов. Медицинский студент и ветеринар были уже в канцелярии, а барышня возилась около книжного шкапа в гостиной. Минут через десять пришел консерватор, начал шутить, и все смеялись. Недоставало только Сереженьки. Он не пришел и в двенадцать часов. Это меня удивило. Когда к нам забежал Иван Иваныч, я спросил у него:

– Сергей Федорыч не приходил еще?

– Не приходил! – ответил тот необычайно мрачным и даже почти сердитым голосом. Тут я обратил внимание на его внешний вид. Волосы у него были растрепаны, лицо помятое, глаза красные.

– А есть кто-нибудь у Николая Алексеевича?

– Никого нет! – такимжерешительным тоном ответил он мне, взял какую-то бумажку и исчез.

"Тут что-то есть, – подумал я, – Иван Иваныч – верное отражение Николая Алексеевича". Я зашел в кабинет.

Николай Алексеевич сидел в своем дубовом кресле и, облокотившись обоими локтями на стол, по-видимому, был углублен в работу. Я нечаянно стукнул дверью, и вдруг он поднял голову и подскочил на месте.

– Ах! – нервным голосом произнес он, весь вздрогнув, как человек, внезапно разбуженный по первому сну, Лицо у него было синевато-желтое и злое. Глаза как-то уменьшились и ушли в глубь орбит. Лоб был обвязан мокрым полотенцем, и в комнате пахло уксусом. – Точно нельзя не стучать!..

– Извините, – сказал я, совершенно подавленный этим необъяснимым приемом, – Вы не знаете, отчего это до сих пор нет Сереженьки?

Он опять вздрогнул, и рот его скосился в неприятную мину.

– Почем я могу знать побуждения Сергея Федорыча? – злобно произнес он.

Производство Сереженьки в Сергея Федорыча было для меня обстоятельством еще более значительным, чем тон речи и цвет лица Николая Алексеевича. Я сейчас же понял, что в сфере его отношений к Здыбаевским что-то произошло и что Сереженька больше сюда не придет.

Я взглянул на Николая Алексеевича. Он опять твердо облокотился на стол обеими руками и, уложив голову на ладони, весь ушел в лежавшую перед ним бумагу. Я понял это так, что мне надо уходить, и направился к двери.

Но в тот момент, когда я взялся за ручку двери, меня поразил и даже испугал странный звук – словно что-то довольно громоздкое со всего размаха полетело в угол. Я оглянулся и увидел, что толстое "дело", сию минуту лежавшее перед Погонкиным, действительно лежало уже в углу и как-то жалостно корчилось, точно и в самом деле было ушиблено; сам же Николай Алексеевич откинулся на спинку кресла, сильно закинул голову назад, крепко зажмурил глаза и прижал правую руку к сердцу.

– Что с вами? – осторожно спросил я, подойдя к столу.

Он раскрыл глаза и выпрямился.

– Ничего… Чепуха какая-то!.. Чепуха, чепуха и чепуха!.. Зачем и почему и для какой великой цели – неизвестно, совершенно неизвестно!.. А главное – сердце болит, сердце, Владимир Сергеич, не выдуманное, а настоящее, физиологическое сердце!.. Да-е!.. И я умру от сердца! Вот увидите! Оно лопнет, оно должно лопнуть, оно непременно, непременно лопнет!..

– Что за пессимистическое настроение!

– Нет, вовсе не пессимистическое и не настроение, а факты, таковы факты! – Он встал и начал ходить по комнате. – Что же в самом деле приятного в зкизни? Что в ней такого, что могло бы меня особенно привязать к ней? Ничего-с! Умственная жизнь? Она доступна только богачам, а у таких людей, как я, вся жизнь идет на добывание средств. Женщины? Пускай они морочат голову кому хотят, только не мне… Я не из тех, что способны убивать время на созерцание их прекрасных, но лицемерных глаз…

– Вы еще вчера были другого мнения о женщинах, или, по крайней мере, об одной из них…

– Не знаю-с… Не думаю-с! – с едкой экспрессией перебил он меня. Он перестал ходить, сел на диван и опять приложил руку к сердцу. Я посоветовал ему позвать доктора.

– Ха!.. Удивляюсь! Какой доктор может вылечить меня от моей жизни, от моих обстоятельств?

– Вы сами навязали себе эти обстоятельства. Вы могли бы обойтись без них…

– Очень может быть… У всякого свое мнение, и каждый имеет право свободно высказывать его и жить по нем. Я это и делаю…

Разговор в таком тоне не доставлял мне удовольствия, и я воспользовался первым поводом уйти, оставив Николая Алексеевича с рукой, приложенной к сердцу, и о закрытыми глазами.

Сереженька не пришел. Вечером я был у них. Я нашел всех в угнетенном настроении. Молодой человек валялся на диване в своей комнате, в которой было почти темно.

– Отчего вы не велите зажечь лампу? – спросил я.

– Не стоит! – мрачно ответил Сереженька.

– А почему вы не пришли сегодня к Погонкину?

– По весьма дурацкой причине.

– А именно?

– А именно – не скажу, ибо не уверен, что это не тайна. Нынче у нас что ни шаг, то тайна. Подите к папочке, он вам расскажет.

Сергей Федорыч, кажется, первый раз в жизни был в таком настроении. Обыкновенно он бывал весел, добродушен, остроумен и смешлив, никогда не злился и не дулся. Я прошел в кабинет. Старик Здыбаевский сидел за письменным столом и с сосредоточенным видом медленно разрезал и перелистывал страницы "Русской старины".

– А! Садитесь, голубчик, садитесь… Что нового?

– Новое-то у вас, – заметил я, – Николай Алексеевич в небывалом настроении, у вас здесь какое-то мрачное затишье, и мне кажется, что между тем и другим есть тесная связь…

– К сожалению, есть!.. Да, представьте, голубчик, есть… – промолвил Федор Михайлович, отодвигая от себя книгу. – Ужасно мне это больно, – продолжал он, помолчав, – но, право же, я тут ни при чем и поправить дела не могу… Не могу!..

Он опять помолчал. По-видимому, ему было не легко изложить самое дело.

– Николай Алексеевич человек хороший, – снова заговорил старик, – я уважаю его. Умный, сердечный… Но это проклятое секретарство сводит всего его на нуль. Ну, а все-таки я его уважаю, да и мои тоже уважают его – и Сергей, и Лиза. Но одного этого мало, нужно кое-что другое. Он как-то это внезапно, неожиданно вдруг налетел и сделал Лизе предложение, а она отказала… Вот и все. Я, разумеется, ничего не могу поделать. Но вы не поверите, как мне горько… А что, скажите, как он?

Я не сразу ответил. Новость, которую я узнал, собственно говоря, для меня не была неожиданностью; я подозревал, я почти знал это. И тем не менее она меня решительно поразила – до такой степени это мало шло к Николаю Алексеевичу.

– Он? Он очень изменился. Осунулся, позеленел, обвязал голову мокрым полотенцем, жалуется на сердечную боль, – наконец ответил я.

– Да, у него сердце ненадежное… Жаль мне этого человека, ужасно жаль!.. Он изуродовал свои нервы и свою жизнь. А за что и ради чего? Ведь этот его патрон помыкает им, как пешкой, заставляет его унижаться до гадостей, вроде покупки имения при посредстве подставных лиц… Очень все это печально! И знаете, ведь все это может кончиться черт знает чем. Мне достоверно известно… ну, или почти достоверно, что особа эта стоит теперь непрочно, положение ее поколеблено… Вы представьте, что он слетит, – куда денется вся эта каторжная служба Николая Алексеевича? Ведь его затрут, мусором засыплют… Ах, ах, ах!..

За чаем я видел Лизавету Федоровну. Она была бледна в молчалива. Разговор ни разу не коснулся щекотливого предмета, вертелся на каком-то концерте и шел вяло. После чаю Сергей вышел со мной на улицу. Он сказал, что ему дома скучно и не по себе.

– Я не понимаю Лизу. Какого ей еще мужа надо? – с досадой говорил он мне. – Человек симпатичный, обеспеченный, с хорошим положением в будущем. Чем не муж?

– Не любит, что поделаете!

– Еще бы! Мал ростом, одутловат, не умеет любезничать и говорить гражданских фраз… Одним словом, не герой! А его-то это совсем скрутило. Я видел, как он выходил от нас. Совершенно точно его прищемили с трех сторон… Бедняга Николай Алексеевич!

На другой день утром, едва я взял в руки газету, как должен был вскочить и налетел на моего сожителя Рапидова.

– Нет, ты прочитай, прочитай, пожалуйста! Комиссия – это наша-то комиссия, для которой мы писали, чертили – закрывает свои действия!.. А вот это-то еще лучше: его превосходительство, наш-то его превосходительство, могущественный покровитель Николая Алексеевича – в отставку по прошению! Каково? Что же теперь будет с Николаем Алексеевичем?

Рапидов, как человек, мало посвященный в суть дела и не успевший сблизиться с Погонкиным, не мог достаточно глубоко прочувствовать это известие. Я побежал к Антону Петровичу.

– Да, представьте! Я сам поражен! Нечего и говорить, что вся ваша статистика, со всеми выкладками и чертежами, к черту пошла! Но в этом, я полагаю, нет большой беды, ибо она достигла своей цели, прокормив в течение многих недель добрую компанию хороших людей. Но Николай Алексеевич – это другое дело! Два удара сразу!

Мы отправились к Здыбаевским. Федор Михайлович только что отпил чай и ходил по своему кабинету в жестоком волнении.

– Совпадение проклятое! – восклицал он. – Чего доброго, он подумает, что ему и отказали-то неспроста. Дескать, нам уже было известно про его падение – вот мы и разочли, что он перестал быть выгодным женихом, и отказали… Понимаете? При одной мысли, что он может таким образом подумать, меня бросает в лихорадку!.. Знаете что, господа? Поедемте сейчас к нему, выразим ему сочувствие, поддержим его, ободрим!.. Ведь, собственно говоря, это для него счастье. Он еще молод, может работать и до чего-нибудь доработается. Это избавляет его от кабалы. Поедемте, господа!

Мы взяли экипаж и поехали вчетвером, прихватив Сергея. Увидев издали коричневый дом его превосходительства, где обитал Николай Алексеевич, мы почему-то все вдруг впали в уныние. У всех явилось предчувствие чего-то необычайно грустного и тяжелого.

– Фу-ты, какой скверный день! как отвратительно начат! – сердито ворчал Федор Михайлович. – Кажется, у меня крепкие нервы, а так и ходят ходуном! На душе такая гадость, точно обокрал кого-нибудь!

Мы молчали, чувствуя то же самое.

Экипаж остановился у железных ворот коричневого дома. В обширном дворе какие-то неизвестные люди медленно сновали из одного конца в другой, по-видимому, без всякого дела и заглядывали в окна квартир первого этажа. Во второй подворотне появились силуэты Мусина и Паршикова и в тот же миг исчезли, как тени.

Поднимаясь по лестнице, мы встретили пожилого господина в сером пальто, из-под которого виднелся синий фрак, а потом даму в черном. Оба они спускались медленно и задумчиво. Наконец мы позвонили. Очень скоро вышел Иван Иваныч и открыл перед нами дверь, которая оказалась отпертой. Лицо его было бледно и хмуро. Без сомнения, это происходило оттого, что и он, в качестве необходимого придатка, летел вниз вместе с его превосходительством и Погонкиным. Он тоже, как и спускавшаяся по лестнице дама, был весь в черном.

– Пожалуйте, господа! – промолвил он хриплым, усталым голосом.

– Николай Алексеевич дома? – спросил его Антон Петрович.

– Николай Алексеич? Да-с… Николай Алексеич… Они… Да они ведь скончались!..

– Что такое?!

– Скончались в эту ночь… Да-с!.. Внезапно… Позвали их по телефону его превосходительство… Побыли там один час, а оттуда приехали бледные, расстроенные… Стали раздеваться, да вдруг пошатнулись, крикнули и упали… Сердце, значит, разорвалось… Так и доктор сказал… Пожалуйте, господа!

Но мы не двигались с места, чувствуя себя таким образом, будто в нас неожиданно выпустили залп картечи. Это невозможно, это походило на сказку, на сон! Можно было ожидать всего, чего угодно, но не этого же, в самом деле, потому что это было слишком.

– Пожалуйте, господа! – твердил нам Иван Иваныч, и мы бессознательно шли за ним, прошли коридор, столовую и очутились в обширном зале, том самом, который Николай Алексеевич с такой любовью отделывал, очевидно, уже и тогда лелея мечту о семейном счастье. Да, это была правда! Он лежал тут, на длинном столе, и около него были все признаки того, что он был покойник: парча, восковые свечи, две родственницы, запах ладана, смешанный с запахом трупа…

Николай Алексеевич умер – это было очевидно до последней степени. Он лежал с сложенными на груди руками, вытянувшись, и казался как бы немного длиннее самого себя. Лицо его было совершенно желтое, на губахзастыло выражение страшной муки, которую он испытал в момент смерти.

Мы стояли, потупившись и позабыв даже перекреститься. Одна из внезапно отыскавшихся родственниц всхлипывала, очевидно, неискренно, и терла платком совершенно сухие красные глаза. Дьякон громко читал Псалтырь. Федор Михайлович долго крепился, но не выдержал и заморгал веками, из-под которых полились слезы. Сереженька тоже плакал, да и я почувствовал, что глаза мои горячи и влажны. Один только Антон Петрович выдержал характер и стоял твердо, изо всех сил стараясь придать своему лицу каменное выражение.

На другой день Николая Алексеевича Погонкина свезли на Волково кладбище. Похороны были чрезвычайно приличные; было немало знакомых, сочувствующих, и много карет. Мы шли все вместе, сгруппировавшись вокруг Здыбаевских. Лизавета Федоровна была бледна и как-то подавлена. Тут были налицо все статистики: Рапидов, ветеринар, консерватор, медик и барышня. Мусин и Паршинов шли приподняв воротники и потупив взоры. Иван Иваныч руководил похоронами. На дворе стоял мартовский день, теплый и сыроватый.

– Одно только мне неясно в судьбе этого человека, – сдержанным и слегка взволнованным басом говорил мне Антон Петрович, который шел рядом со мной. – Что по преимуществу сразило его: отказ ли любимой девушки или крушение его превосходительства?.. Как вы думаете? Я не ответил, потому что для меня это было тоже неясно.