Текст книги "Самостоянье"

Игорь Аброскин
Самостоянье

© Игорь Аброскин, 2023

© Издательство BookBox, 2023

* * *

От родины к Родине. Поэзия Игоря Аброскина

Вот и вышел первый зрелый сборник поэта Игоря Аброскина, эпиграфом к которому я выбрал строки:

 
Моя Родина – жаркий край.
Моя Родина – море и ветры.
 

Когда-то, в отколовшемся как льдина доковидном прошлом, бывая с литературными поездками в Саянске, познакомился с Игорем на литературных посиделках, остроумно названных «Литературная среда». Название связало и день недели, в который собирались литературные единомышленники, и сферу занятий, интереса, существования людей пишущих. Были стихи, проза, взаимоознакомительные беседы, вопросы и откровения под чай с печеньками. Услышав те самые строки Игоря, я вдруг понял, что мы земляки. Тогда и теперь. Земляки в квадрате. Тогда – земляки по морю: и автор, и я – прожили большую и, пожалуй, самую важную часть своих лет на берегах озера-моря – Каспия, которому величественных строк посвящено не меньше, чем Байкалу. В порыве некоего озарения озвучили шуткой предположение, что не пересеклись мы раньше только потому, что жили на разных берегах: он в Баку, на западном берегу, где воздух основательно пропах нефтью, а нефтяные вышки – давно привычная часть морского пейзажа, если вспомнить известные на весь Союз Сумгаит, Нефтяные камни… Я же вырос и возмужал на восточном берегу, на полуострове тысячи ветров – на пыльном полуострове Мангышлак, где в степи вышек нефтяных тоже было немало, а ветер и запах моря такой же привычный и родной. Между нами тогда всего-то было сорок минут лёту – самолёт набирал высоту, а потом по глиссаде шёл на посадку, перелетев через Каспий. А теперь мы вновь земляки, уже по Сибири…

Стихи, как водится, приходят сами, не спрашивая разрешения и прописки. Мы, русские, хоть и зелёные, поэты, жившие в чужих теперь краях, попавшие туда волею судеб родителей, искавших свои города, мы дышали Великой Речью, которая тогда связывала всех нас, детей разных народов.

 
Ветер, открывши двери,
звонко споткнулся о люстру.
Где мой последний берег,
тёплый и грустный?
 

Именно Речь дарила возможность творчества и связывала нас, духом и именем русских, с «Большой Землёй» – Россией. Ветры-волны-книги и битвы за своё право быть собой – осмысление Бытия. Да, были и пацанские синяки, как медали за отстаивание своего права жить на территории, где, бывало, на нас глядели другие, порой явно недружественные мальчишки-парни-мужчины, не желавшие нас видеть на своей национальной окраине. Бывало и так. Так мы взрослели…

И рождалась в этой обязательной проверке характера и права на жизнь поэзия – лирика, полная вопросов и философских размышлений… Господи, а ведь мы, тонко чувствующие лирики, беззлобные аки агнцы умиротворяющие, там выжили! Звучит как тост, который грех не поднять…

 
Что ж ты, время – ни вперёд, ни назад,
только – с «Девичьей башни»…
Лишь дашбаш и лязат,
остальное неважно.
 
 
Ветер!
Ветер!
И Каспий рычит,
разбивая мазут о скалы,
вышка в небо
перстом торчит:
«Как без Родины мал я».
 

Вот так, строками вместо обид и жалоб! Вот так знакомо, честно и прямо! Так пишут только те, кто имел счастливую возможность быть мучимым вопросами сродни шекспировскому «Быть или не быть?», живя в краях, которые часто вызывали на поединок. Наше поколение читало умные книжки, смотрело фильмы о главном и задавалось вопросом о судьбе жителей Гватемалы и прочих Чили, а после дралось на улицах с недругами из враждебных компаний, материвших нас на языке этих земель… Я читаю и узнаю себя, несмотря на то, что Игорь пишет не так, иначе, имея свой особенный голос. Но суть та же. Единая: мы долго шли на Родину, мы жили мыслями о ней, и мы вернулись. И впитываем её, пускаем корни, вживаясь.

 
Хорошо в Саянске.
Не суетно.
Сосны воздух несут.
Уют.
Лес вправо.
Лес влево.
Суть города – молодость,
горсть домов на холме
и небо.
 

Помню те первые беседы-взаимооткрытия, в которых всплывали и у него, и у меня драгоценные воспоминания детства и юности, формировавших наши личности. И та же схожесть. Практически одни и те же имена любимых поэтов, в центре – Высоцкий. Народный, всеобщий и свой, внутренний, личный. Сила, помогавшая расти и зреть.

 
Не говорю о мелком.
Мы мелки – в суетном, в креслах, за станками.
«В тюрьме сидел!» – болтать мы мастаки,
уткнувшись в пиво, шевеля усами.
 
 
А он? – Он принял всё,
чего другие обходили,
он пел надрывное, своё,
о чём шептались, плакали и пили.
 

И мы пили. Нет, не глубоко, не до потери счёта времени, прошедшего с детства. Не до провалов и беспамятства. Культурно, без братания и слёзных откровений в вечном уважении. Русские мы, чужбина выковала в нас ответственность за свой народ, представителями и образами которого мы были там. Не уронить имени своего было стержнем моральным и этическим…

После, в номере гостиницы и переосмысливал, и досказывал то, что осталось за рамками. По строкам, по волнам из памяти, по ветру, который будет до конца царить в наших душах, мы словно побратимы. И можно в одной лодке распустить парус, чтобы порывы его объездить и усмирить. И принять как Вечную памятную метку…

У человека пишущего, а в особенности поэта, вектор жизни формирует первая любовь. О любви в сборнике немало стихов. А какой поэт без любви? А какая любовь без стихов? Вечный двигатель творческого процесса, сеятель и жнец одновременно, сопряжённые вечным смыслом Жития Человека Чувствующего. Томным кличем-призывом-признанием звучит:

 
Любимая! Любимая!
Что же я наделал?
Я же никогда не лгу!
Просто лето сеял,
просто пил и верил,
просто бился на весеннем льду…
 

Новым витком творческим стал переезд в Сибирь, в Саянск, к соснам в городе, обильному снегу, зимней стуже и сдержанным чувствам людей северных.

Новое место, новые мысли, новые связи, впечатления… Он оказался в пространстве, отличающемся от прежнего кардинально. И вжился. Семья, работа, друзья, увлечения. Но мечта о Доме ещё добаливает, рождая строки, в которых жаркое:

 
Я хочу умереть
у реки предков,
впадающей в Дон.
Я хочу
зёрнышком,
веткой
уютиться,
обрести дом.
 

Мне понятна эта неутихающая нота поиска исходной Родины, той самой, глубинной, истоковой. Дон, степи, ковыль, вольный люд… Прочувствуйте и вы. Найдите в себе эту ноту, тихо звучащую в нас, потерявших корни. Все мы странники, все неприкаянные. И дело не только в адресах. Сердце часто вдруг затомится при виде далёких ночных огоньков…

В этом сборнике нет поэм, только стихи. Разные настроем, звучанием, ритмом. То резкие, нервные, словно высказанные сгоряча, когда накипело, то нежные и мягкие, выношенные, вынянченные для кого-то особенного, по особому случаю:

 
Опять заскрипели греби,
валы – это мокрый ад,
но всё-таки мы посмели,
и греби рвут перекат.
 
 
И всё-таки мы посмели
принять и ущелье, и путь,
и память прибрежных елей
хранит наших песен суть.
 
 
И всё-таки мы вернёмся
в порожный, таёжный мир,
ватагой, гурьбою, острожно
на наш орхабомовский пир!
 
 
Опять заскрипели греби,
и «Слив» неминуем, как рок,
и всё-таки мы посмели
и оседлали порог!
 

На мой взгляд, вместо поэм у Аброскина – его очерки и рассказы о природе Саян: рыбалке в самых живописных местах, в любую пору, сопровождаемой где сплавами, где стоянками на берегах рек и речек этого богатого на впечатления и чувства края. Но это уже, говоря словами ведущего известной передачи, другая, не менее интересная история. Думаю, следующим шагом Игоря Аброскина будет издание сборника его рассказов. Рассказов, написанных уже на Родине, где дух и суть великого языка великой страны, её природа легко и увлекательно будут представлены во всей красе, в сочетании. А пока принимайте первый шаг поэта навстречу читателям, его сборник с говорящим названием «Самостоянье». Названье сборник получил не случайно. Самостоянье – это упрямое движение вперёд без подпорок и сторонней помощи, только в расчёте на свои силы. Автор, он такой. Сильный, независимый, с оригинальным авторским голосом, внутренней струной. Вчитайтесь, вслушайтесь. И живите, одолевайте, выживайте. Творите свою жизнь, обращая её в прекрасную песню из вёсен, зим, любовей, расставаний, принимая всё всерьёз, но с мудрой улыбкой. Как сумеете только вы. Главное, как написано автором и выведено в передовую мысль сборника:

 
Не сорваться бы,
не соврать
и не пророчествовать.
 

Андрей Мирошников,

член Союза писателей России.

Иркутск, 2023 год.

«Не сорваться бы, не соврать и не пророчествовать»
(1979–1986)

Моя Родина

 
Моя Родина – жаркий край.
Моя Родина – море и ветры.
Уезжаю. Память, шагай,
промазученными километрами.
 
 
Я твой пасынок, детство моё.
Сураханский прожаренный воздух.
Серо-бурое сураханьё
буровых, качалок, насосных.
 
 
Я люблю суету Баку,
духоту и уют бульвара,
моё тёплое детство тут,
среди скал, мазута… «навара».
 
 
Как забрала – заборы в рост,
без руб ля не заедешь,
за забором бахча иль погост…
что ж ты, время, так стыдно медлишь?
 
 
Что ж ты, время –
ни вперёд, ни назад,
только – с «Девичьей башни»…
Лишь дашбаш[1]1
  Дашбаш – взятка.


[Закрыть] и лязат[2]2
  Лязат – удовольствие.


[Закрыть],
остальное неважно.
 
 
Ветер!
Ветер!
И Каспий рычит,
разбивая мазут о скалы,
вышка в небо
перстом торчит:
«Как без Родины мал я».
 

1982

Переговорный

 
Страсти накаляются.
Чувства разлетаются.
Жизнь моя бежит по проводам.
Тоненькие ниточки,
всплески электричества,
немота натянутых мембран.
 

1980

«Годы, годы…»

 
Годы, годы.
Туман. Голубое.
Горько-тёплый
прошлого дым.
Сердце рвётся и ищет святое.
Новый век,
я творец твой и сын.
 

1979

«Нежная грусть – пусть…»

 
Нежная грусть – пусть!
Слёзы из глаз – пусть!
Только б ушла муть,
только б была суть,
всё остальное – пусть!
 

1980

«Всё дорогое, что есть у меня…»

 
Всё дорогое, что есть у меня, –
для тебя.
Всё то большое, что есть у меня, –
для тебя.
Немощь пустая,
слабость людская,
тихо колени склоня,
просят прощенья, моя дорогая,
робко смотря на тебя.
 

1980

«Любимая! Любимая…»

 
Любимая! Любимая!
Что же я наделал?
Я же никогда не лгу!
Просто лето сеял,
просто пил и верил,
просто бился на весеннем льду…
 

1981

«Закрыл глаза…»

 
Закрыл глаза,
веки легли на песок.
Усталость вползла,
лижет висок.
Всё! Спать!
Не до стихов.
Но вот – в темноте мать,
рядышком дедушка без очков.
Ждут жуть расширенные зрачки,
по стенам – тени,
тихенькие враги,
и из настенных часов
капает страх.
Тикает,
тычется
времечко
в прошлое в двух гробах,
в Сураханы, в Сураханах,
в детское темечко.
 

1983

«Я приезжал раз в год…»

 
Я приезжал раз в год.
Редко?
Увы,
чаще не мог.
Отпуск.
Аэропорт.
Как сосредоточиться?
Воздух, мазутом подточенный,
встречает,
спотыкается,
что-то бормочет.
Обнял.
Потух окурок,
потом –
контуры,
запах,
дом.
Дедушка,
наш кипарис вырос…
Отец, бабушка и болезнь…
Как в детство залезть из взрослости?
Об ограды смертей обдираю возраст,
и голым к ней,
к памяти,
мять
сураханский воздух.
 

1983

«В. Высоцкому…»

 
В. Высоцкому
 
 
Не говорю о мелком.
Мы мелки – в суетном, в креслах, за станками.
«В тюрьме сидел!» – болтать мы мастаки,
уткнувшись в пиво, шевеля усами.
 
 
А он? – Он принял всё,
чего другие обходили,
он пел надрывное, своё,
о чём шептались, плакали и пили.
 
 
Он был из тех, кто чувствовал свой век
не разумом, не потихоньку,
а болью – сколько может человек,
и время вымеряет – сколько!
 

1982

«Вот и живём в своём мирке…»

 
Вот и живём в своём мирке,
укрывшись огромным миром,
плоско, как на стекле,
деревом по реке,
срублены – и поплыли.
 

1984

«Под аркой…»

 
Под аркой
яркое утро
остро пробило
платья хлопчатую муть,
и ты подарила
светлому миру
стройные ноги,
в лёгонькой маске
прохладную грудь.
 

1984

«Ветер, открывши двери…»

 
Ветер, открывши двери,
звонко споткнулся о люстру.
Где мой последний берег,
тёплый и грустный?
 

1984

«Звёзды стали выше…»

 
Звёзды стали выше,
и их не видно.
Дети старше.
Обидно? –
Да нет!
Просто утомила
суета и крыши.
Дождь стучит уныло
в шиферный хребет…
перевалов нет.
 

1985

«Сбросив на сосны…»

 
Сбросив на сосны
юбчонку розовую,
встало небо голое.
И в тело своё
бирюзово-звонкое
упруго впустило город
и замерло кротко.
А город совсем сонный,
серый,
кашляет подъездами,
встаёт
и едет сквозь бирюзовое
на работу.
 

1985

Байкалу

 
Серое небо. Серое море.
Запах большой воды.
Ладонью закрываю небо,
спасаю землю от дождя.
Темно.
В котелке с чаем звёзды.
Берёза на берегу сгорбилась,
чернеет человеком…
А рассвет набросал в котелок
жёлтые листья,
они больше звёзд –
 
 
вестники большого холода.
Стою перед бесконечностью,
прижатый к скале.
Кусочек суши под ногами,
Байкал всё ближе, ближе,
он уже во мне.
И дождик –
мутно-печальное
моё омовение.
 

1985

«Ночь…»

 
Ночь.
Балкон.
Пошла по спирали
моя сигарета…
В голое лето
канул огонь.
 

1985

«Ты так молода…»

 
Ты так молода!
Платье тонкое,
грудь-недотрога,
ради бога!
Мои слова не мольба,
просто тревога.
 

1985

«Туристке…»

 
Туристке
 
 
Что это?
Нервы, возраст?
Нет –
просто воздух –
прозрачный алмаз
выводит нежно и остро
морщинки у ваших глаз.
 

1985

«В подворотне дрожат силуэты…»

 
В подворотне дрожат силуэты.
Набычась стоит темнота.
Вечер до негра раздетый
приковылял сюда.
Сел.
Чёрный.
Из скуки и мата.
Попробуй, насквозь пройди
этот проём горбатый
в серой бетонной груди.
Но мне очень надо.
Иду от страха чумной,
но молча и по прямой.
Иду за наградой,
топча ужливое «если»,
и вот
дошёл, слушаю
в сером бетонном месиве
окон жёлтые песни.
 

1985

«Сытенькие…»

 
Сытенькие!
А ну,
пощупаю песней,
есть ли
у вас душа?!
Под лезвием
розовой плесенью –
жир!
Глубже!
Да нет ни шиша!
 

1985

«Хорошо в Саянске…»

 
Хорошо в Саянске.
Не суетно.
Сосны воздух несут.
Уют.
Лес вправо.
Лес влево.
Суть города – молодость,
горсть домов на холме
и небо…
Да,
здесь действительно хорошо,
но не оставляет чувство,
будто зашёл выпить на посошок…
смешно?
Я знаю –
Родина не заплечный мешок.
Но где же моя Родина?
 

1985

«Несу настроение…»

 
Несу настроение.
Боюсь расплескать.
Боюсь слов,
голосов,
взглядов.
Иду в одиночество,
на чистый лист.
Не сорваться бы,
не соврать
и не пророчествовать.
 

1985

«Небо укрыто светом…»

 
Небо укрыто светом.
Солнце лезет в глаза,
а ночью небо раздето
до самых звёзд,
догола.
 

1985

««Квадраты» подушно…»

 
«Квадраты» подушно,
бетонно-душное логово.
Привыкли,
живём-жуём,
как в клетку четвероногого,
жизнь затолкали в жильё.
 
 
Зверь ходит по лесу,
чуток, упруг, как нерв.
Дерево вон полезло
по скалам в солнечный верх.
 
 
Смех,
сверг ты себя, человек,
стынешь студнем,
дрожишь,
а тронь –
и из растоптанных тапочек буден,
вонь
лезет урча,
наша,
человечья.
 

1985

«Старость гулкая, горькая…»

 
Старость гулкая, горькая.
Кресты, буераки, кресты…
Вот и осталось только
тяжесть земли вместить.
 

1986

«И орал гром…»

 
И орал гром,
и чёрным животом
билось небо
о дно дня четвёртого,
где уже пел Челентано.
Но вот,
домов
карусель чёртову
столкнув в ночь,
выбежал из города
ошалевший четверг.
 

1986

Бабушке

 
Плечи хрупкие, как у ребёнка,
живи, ради бога, долго,
доверчивая, старенькая моя.
 
 
Разлука ломает грубо
твои усталые губы,
в аэропорт обуты
остатки последнего дня…
Не плачь,
я приезжать буду,
наивная, старенькая моя.
 

1986

Курлы, курлы – Курлик[3]3
  Курлик – бывший леспромхозовский поселок в тайге, Иркутская область.


[Закрыть]
(1986–1991)

«Они охраняли меня…»

 
Они охраняли меня
спокойно, без злобы,
не службу тянули,
а жили в высь,
я вырубил их
и распилил в заборы,
собаку обрек
на цепную жизнь.
Сидит моя жизнь
на цепи у забора,
ждёт вора
полная пасть зубов.
Пришла суета,
неожиданно скоро
и тихо,
в сухое лицо косогора
упёрся закат-засов.
 

1986

«Тайге…»

 
Тайге
 
 
Я видел тебя цветную,
изруб ленную вдрызг.
Грязью дорог целуешь
в губы, в самую жизнь.
Спелая, яркая!
С тросом на шее тайга.
Мы в этой жизни без якоря,
мы перед смертью шуга.
Лёд! Лёд кроет землю.
Душ наших лёд,
а лето съел я,
выпарив в мёд.
В мёд зазаборных пасек
до грамма, мля, до рубля,
жизнь жадно и наспех
хапнул –
и по кулям!
 

1986

«Сквозит бедой…»

 
Сквозит бедой
светлый день.
В нём не ломается – «Ой»,
показушная мель.
Хромой,
шамкая,
в маске из солнца
на шрамах
прошаркал
мой день.
 

1986

«Лета! Лета…»

 
Лета! Лета!
Прошу у рассвета.
Душа обнажилась к теплу,
а он холодом по нутру.
Небо серым налито всклень.
Ни града,
ни радуги,
муторно.
Серым дождиком утро
проковыляло в день.
 

1986

«Сознание мечется…»

 
Сознание мечется
язычком свечи,
то ярче, а то слабее,
смятое, зыбкое.
Человечье – чего кричишь?
Ну помолчи, как вечер,
с хорошей улыбкою.
 
 
А вот и ночь.
Тишь.
Ну и молчишь,
весь в избе над распадком…
«Бон суар»[4]4
  Бон суар – добрый вечер – франц.


[Закрыть],
Неужели есть в мире Париж –
из машин кружева
на асфальте гладком?
 

1987

«Я убираюсь за ту черту…»

 
Я убираюсь за ту черту,
где ни сил, ни размаха, ни чуда,
где покой рачительно чтут
и нету просторного – «буду!».
Я уползаю за ту черту,
а лучше бы взрывом уйти в безграничье,
не размениваясь на чуть-чуть,
а сегодня,
вечером,
лично!
 

1987

«Что ж ты, душа моя…»

 
Что ж ты, душа моя,
паскудишься, панихидишься,
страхом гнойным исходишь, слабая?
Ты же в ночь с головой не кинешься
и ножом не нарежешь славы мне.
 
 
Разгуляться бы по немереному,
по просторам без закоулочков,
ну а ты по проспекту Ленина,
как ты верила, моя дурочка!
 
 
Знаешь, а ведь я тебя выгоню,
как слезу самогона из браги,
назову своим древним именем
и навеки отдам бумаге.
 

1987

«Осень…»

 
Осень.
Из форточки,
как из горлышка,
наклонив комнату,
пью ночь.
 

1987

«Если бы всех вас…»

 
Если бы всех вас,
торгующих и имеющих долю
с торговли совестью –
расстрелять, сволочь,
и ветром по полю,
то были бы истинно советские новости.
 
 
Вам, наворовавшим благополучие,
убивающим веру в лучшее –
«вышку»!
Воздух решёткой выкрошить
и давать по глотку.
Товарищи! Слышите,
у социализма отдышка.
Хватит в хвальбе
лежать на боку.
Вставайте за светлое,
лучшее,
высшее,
а так ведь и небу «крышка»,
под крыши разволокут.
 

1987

«Капелек острые кончики…»

 
Капелек острые кончики
трогают кожу,
и колокольчиком
прыгает холод.
Я так же молод,
как этот июльский дождь.
Но скоро,
но очень скоро
осенний сторож
серым ключом
запрёт горизонт.
 

1988

«Он смотрел на сонное солнце…»

 
Он смотрел на сонное солнце
и плакал над санным следом.
Жизнь подошла к колодцу,
вода притворилась небом…
И жизнь устало со сруба
шагнула в гулкую узость,
ошиблась бездарно, грубо,
какая печальная глупость.
 

1988

«Как люблю я тебя – нетленную…»

 
Как люблю я тебя – нетленную.
Тихий холм, поворот реки…
Плача верую – неубиенная!
Всему сучьему вопреки.
 

1989

«Гоню минуты…»

 
Гоню минуты
с восьми до пяти,
и они ковыляют,
дряблые, равнодушные.
Рассвет и закат –
две красных культи,
меня обнимают,
вот-вот задушат.
Но я вырвусь из этого скопища
уродцев бетонных,
химии, суеты,
я даже знаю,
сколько ещё
бросать в этот город:
«Ты, лысый и плоский,
влажной присоской
впился в губы
изнасилованной Ангары.
Ты – скука, подачка,
полугород, полусело,
ты за прошлое,
просто сдача,
прокукарекали,
и вот –
рассвело».
 

1989

«Дым змеится по пальцам…»

 
Дым змеится по пальцам.
Ветер, схватившись за платье,
пьяным бредёт домой.
 

1989

«Что со мною делается…»

 
Что со мною делается?
А надеялся – выживу,
увы, оказался выжженным.
 
 
Чулочки с рисунком,
волосы вверх,
обычная сука,
красива, как грех.
Для всех,
для всех,
для всех доступна!
 
 
Уступ за уступом,
сутуло,
в любую погоду
галоп по годам.
Давя свои дни
то машиной, то стулом,
крича в тишину
и уставившись в гам,
иду за тобою
«совком»-есаулом,
сам,
сам,
сам!
 

1989

«Томно, крадучись, пиано…»

 
Томно, крадучись, пиано,
ласковый и без сил,
взгляд откровенно пьяный,
уткнулся
и – стёк с лосин.
 

1990

«Я страшен, что ночью лес…»

 
Я страшен, что ночью лес.
Я запугаю любого
любовью к ямам и темноте.
Я чувствую её вес.
 
 
Я встану трухлявой избою,
и нервы взъерошив, как хвою,
огнём подползу к бересте…
и вывернусь утром росою…
Вам нравится пламя в росе?
 

1990

«Радость из жизни вытекла…»

 
Радость из жизни вытекла
тихо, без злобы.
Лижет ручей изломы
ничьей горы.
 

1990

Курлику

 
Сосны-сестрёнки
сожраны жаром,
ржавые вжались в бугор.
Лишь тишина не убита пожаром,
ходит и ищет мой двор.
 

1991

Гута[5]5
  Гута – заброшенное урочище в Иркутской области.


[Закрыть]
(1991–2000)

«Краешек неба – подранок…»

 
Краешек неба – подранок,
голубенький под тоннами туч.
Я именинник – он мой подарок.
Так, одарили чуть-чуть.
 
 
А лучше бы одиночество,
а то суета из тысячи дел и людей,
очень умненько морщится,
тянет жилы,
добирается до костей…
а ведь всё!
Всё очень скоро кончится
и даже не тронет моих детей.
 
 
Нет, не дарите мне одиночество,
равное небесам,
улыбка подкралась,
ей хочется
отдаться губам…
Не суетитесь, судьба,
Ваше Высочество,
сам,
всё сделаю сам!
 

1991

«Я решил написать не насильно…»

 
Я решил написать не насильно
под бутылочку две строки,
сам себя по кускам сносил я
к мокрым губам реки.
 
 
Жри, родимая, да не чавкай,
три бочком берега,
был Корчагиным, красным Павкой…
Серым был, как твоя вода…
 
 
Был и гением, был и шавкой…
шатко,
всё удивительно шатко,
водка, стихи, пурга.
 

1991

Гута

 
Я бросал мат в ветер.
Март обласкал и слизал снег.
Апрель огрел ледяной плетью,
и я начал побег.
 
 
Лёд, суетливость, вилы, удавка,
жила за жилой…
деревья, металл…
Сивушка-Бурка,
Иванушка-Кафка…
Кожа устала, но воздух тал.
 
 
И небо в берёзовом обрамлении –
вот до копейки за месяц оклад,
через неделю Вербное воскресенье,
капель по распадку в копилку растрат.
 
 
Рад несказанно нежно-таёжному,
тихому вздоху земли,
это моё! По любви всё возможно,
паром от пахоты всходит – возьми!
 
 
Милая! Русская!
Брошенно-трезвая
твердь.
Поножовщина,
праздник сохи.
Первые капельки – круглые, резвые,
пот из-под кожи – прохожим стихи.
 

1992

«…И запахло Баку…»

 
…И запахло Баку
и хозяйственным мылом,
ни «Агдама», ни моря,
Сибирь и февраль.
Это запах булыжного
жаркого горя,
это вечное било
в ближайшую даль.
 

2000